,  я  отправился вместе  с
Жанной.  Она вошла в  зал заседаний совета с  видом опечаленной богини.  Как
изменилось это резвое дитя!  Совсем недавно оно забавлялось лентой и  весело
хохотало,  слушая рассказ о  злоключениях глуповатого крестьянина,  которому
вздумалось примчаться на  похороны верхом  на  искусанном пчелами  быке.  От
прежней непосредственности не осталось и следа.  Жанна подошла прямо к столу
и  остановилась.  Ее взгляд скользил по лицам присутствующих и  там,  где он
задерживался,  одних озарял,  как факелом,  других обжигал.  Она знала, кому
нанести удар, и, кивнув генералам, проговорила:
     - Разговор будет не с вами,  не вы добивались созыва военного совета, а
с ними,  -  и Жанна обратилась к ближайшим советникам короля. - Да, именно с
вами,  -  продолжала  она.  -  Военный  совет!  Удивительно,  право.  У  нас
один-единственный,  да,  да,  один лишь путь,  а вы созываете военный совет!
Военные советы имеют смысл, если необходимо принять решение при наличии двух
или  нескольких сомнительных направлений,  иначе они  бесцельны.  К  чему же
созывать военный совет,  когда у  нас  только один  путь?  Представьте себе:
человек в лодке, а его семья - за бортом, и вместо того чтобы ее спасать, он
плывет к  своим приятелям и  спрашивает,  как  ему лучше поступить.  Военный
совет! Боже правый, что же на нем решать, что?
     Она  умолкла и  бросила на  ла  Тремуйля суровый,  испепеляющий взгляд.
Сердца присутствующих забились сильнее,  атмосфера явно накалялась.  Но вот,
взвесив в уме каждое слово, Жанна сказала раздельно и твердо:
     - Всякий здравомыслящий человек,  чья преданность королю искренна, а не
притворна,  понимает,  что  перед нами только один разумный путь -  поход на
Париж!
     Ла Гир одобрительно стукнул кулаком по столу.  Ла Тремуйль побледнел от
гнева,  но усилием воли сдержался.  Даже ленивая кровь короля заходила,  и в
глазах  его  сверкнули  искорки,   потому  что  все-таки  и   в  нем  где-то
глубоко-глубоко  теплился  воинственный огонек,  и  откровенная смелая  речь
всегда раздувала в его душе еле тлеющий жар. Жанна выждала, чтобы убедиться,
осмелится ли  первый  министр защищать свою  позицию;  но  тот  был  опытен,
благоразумен и  не  собирался зря  тратить свои силы,  плывя против течения.
Рассудив, что рано или поздно ухо короля будет в его полном распоряжения, он
предпочел не возражать.
     И  тогда заговорил благочестивый лис  -  канцлер Франции.  Потирая свои
холеные пухлые лапки и самодовольно улыбаясь, канцлер обратился к Жанне:
     - Приличествует ли,  ваше  превосходительство,  опрометчиво выступать в
поход,  не  дождавшись ответа от герцога Бургундского?  Вы,  может быть,  не
осведомлены,  что  мы  ведем переговоры с  его высочеством и  что,  по  всей
вероятности,  можно  надеяться на  заключение двухнедельного перемирия между
обеими договаривающимися сторонами?  Ожидается,  что с его стороны последует
обязательство сдать нам Париж без боя и даже без утомительного похода.
     Жанна обернулась к нему и строго сказала:
     - Здесь не  исповедальня,  ваша светлость.  Вам  не  было необходимости
признаваться здесь в своем позоре. Канцлер покраснел, но отпарировал удар:
     - В  позоре?  Что  вы  усматриваете в  этом  позорного?  Жанна ответила
ровным, невозмутимым тоном:
     - Это   может  объяснить  вам  каждый,   не   прибегая  к   изысканному
красноречию.  Мне известно все об этой жалкой комедии,  ваша светлость, хотя
кое-где и не предполагали, что я буду об этом знать. Похвально со стороны ее
сочинителей,  что  они  пытались скрыть от  меня  свою  комедию,  содержание
которой можно определить двумя словами.
     - Вот как?  Желательно было бы услышать,  ваше превосходительство,  эти
два слова, - съязвил канцлер с присущей ему иронией.
     - Трусость и измена!
     На  этот раз все генералы стукнули кулаками по  столу,  а  глаза короля
загорелись еще ярче. Канцлер вскочил и с мольбой обратился к королю:
     - Сир, я взываю к вашему заступничеству!
     Но король, примирительно махнув рукой, велел ему сесть и сказал:
     - Успокойтесь!  Она имеет право требовать,  чтобы с  ней посоветовались
перед началом действий,  ибо  это  в  одинаковой степени касается и  войны и
политики. Наш долг выслушать ее хотя бы теперь.
     Канцлер сел, дрожа от негодования, и резко заметил Жанне:
     - Из милосердия к вам я приму во внимание,  что вы все же не знали,  по
чьей  инициативе  проводятся те  меры,  которые  вы  здесь  заклеймили столь
бесцеремонно.
     - Приберегите свое  милосердие для  другого случая,  ваша светлость,  -
ответила Жанна  с  прежним спокойствием.  -  Всякий  раз,  когда  втихомолку
затевается нечто  во  вред  интересам Франции,  с  целью унизить ее  честь и
достоинство, все, кроме мертвых, знают имена двух главных заговорщиков.
     - Сир, сир! Это инсинуация...
     - Это не  инсинуация,  ваша светлость,  -  не повышая голоса,  прервала
канцлера Жанна,  - это обвинение. Я предъявляю его первому министру короля и
его канцлеру.
     Теперь  они  вскочили оба,  настаивая,  чтобы  король остановил дерзкую
Жанну,  но тот и ухом не повел. Речи его придворных были пресной водичкой, а
тут  короля угостили хорошим,  крепким вином,  и,  представьте,  неплохим на
вкус. Он сказал:
     - Сядьте и успокойтесь!  Что разрешается одному, то, по справедливости,
должно быть разрешено и другому. Учтите это и будьте справедливы. А разве вы
ее щадили? Разве, говоря о ней, вы не поносили ее имени, не возводили на нее
чудовищных обвинений?  - И, немного поостыв, он добавил с озорным огоньком в
глазах: - Если все это вы считаете обидным и оскорбительным, то между вашими
делами и  ее речами я  вижу разницу лишь в  том,  что она говорит неприятные
вещи вам в глаза, а вы строите свои козни за ее спиной.
     Король был доволен своим метким ударом,  от которого те двое съежились,
а  Ла  Гир громко расхохотался;  другие же генералы из приличия посмеивались
себе в ладонь. Жанна продолжала с невозмутимым спокойствием:
     - С  самого начала эта  политика колебаний и  нерешительности сковывала
наши действия. Что за манера: совещаться, совещаться и совещаться без конца,
когда говорить не о чем,  а надо воевать.  Мы заняли Орлеан 8 мая и могли бы
очистить  всю  провинцию в  каких-нибудь  три  дня,  предотвратив тем  самым
кровопролитие при Патэ. Мы могли бы быть в Реймсе шесть недель тому назад, а
сегодня -  в  Париже,  и,  самое  большее,  через полгода выгнать последнего
англичанина из  Франции.  Но  после  Орлеана мы,  вместо того  чтобы нанести
следующий удар, повернули обратно и ушли в сельские районы, на лоно природы.
Зачем?   Затем,   видите  ли,   чтобы  заседать  на  военных  советах,  а  в
действительности,  чтобы дать Бедфорду время послать подкрепления Таль-боту,
чем он, конечно, сразу же воспользовался, и Патэ пришлось брать с боя. После
сражения при Патэ -  новые совещания,  новые потери драгоценного времени.  О
мой король, как бы мне хотелось убедить тебя! - Слегка волнуясь, она с жаром
проговорила:  -  У нас есть еще одна благоприятная возможность.  Если мы без
промедления ударим по врагу, все будет хорошо. Вели мне идти на Париж! Через
двадцать дней он будет твоим,  а через шесть месяцев - и вся Франция! Дела у
нас  не  больше,  чем  на  полгода,  но  если  время будет упущено,  нам  не
наверстать его и за двадцать лет.  Скажи свое слово, милостивый король, одно
только слово!
     - Пощадите!  - прервал ее канцлер, заметив опасную искру воодушевления,
сверкнувшую  в  глазах  короля.   -  Поход  на  Париж?  Вы  забываете,  ваше
превосходительство, что дорогу туда преграждают английские крепости!
     - - Вот что станет с  вашими английскими крепостями!  -  сказала Жанна,
презрительно щелкнув пальцами.  -  Откуда мы наступали в  последний раз?  Из
Жьена. Куда? На Реймс. Что встречали на своем пути? Английские крепости. Чьи
они сейчас? Французские. Причем без всяких жертв и потерь. - Генералы дружно
зааплодировали, и Жанна умолкла, ожидая, пока уляжется шум.
     - Да,  перед нами  щетинились английские крепости,  но  теперь за  нами
стоит стена французских крепостей! Какой же вывод? Тут и ребенок разберется.
Крепости между  нами  и  Парижем заняты той  же  породой англичан,  теми  же
солдатами,  что и  в  прежних гарнизонах,  с  теми же сомнениями,  с теми же
слабостями и  с тем же страхом перед тяжкой десницей всевышнего,  занесенной
над  ними.  Нам остается только идти вперед,  немедленно,  и  эти крепости -
наши,  Париж -  наш, Франция- наша! Скажи свое решительное слово, милостивый
король! Повелевай своей слуге...
     - Стойте!  -  воскликнул канцлер.  -  Было  бы  безумием наносить такое
ужасное оскорбление его  высочеству герцогу Бургундскому.  В  силу договора,
который, как мы надеемся, будет заключен с ним...
     - О  этот  договор,  на  который  возлагается  столько  надежд!  Герцог
Бургундский презирал вас долгие годы и  пренебрегал вами.  Уж  не думаете ли
вы,  что ваши заискивания заставили его смягчиться и склонили прислушиваться
к вашим предложениям?  Нет. Его убедила сила! Да, да - поражения, которые мы
нанесли ему.  Ибо только силой можно убедить этого матерого мятежника. Очень
ему нужна эта болтовня!  Договор!  Вы надеетесь с ним заключить договор? Эх,
вы!  С  его помощью освободить Париж?  Последний нищий в нашей стране больше
способен на это,  чем он.  Он - освободитель Парижа!? Вы представляете себе,
как будет смеяться Бедфорд?  Какой жалкий предлог!  Слепой может видеть, что
эти  наши  переговоры  с  полумесячным перемирием дают  возможность Бедфорду
подтянуть и бросить свои войска против нас.  Еще одна измена, всегда измена!
Мы созываем военный совет,  а советоваться не о чем; Бедфорд же не нуждается
в подсказке,  он знает,  каково наше единственное направление.  Он прекрасно
знает,  как бы  поступил на  нашем месте.  Он перевешал бы всех изменников и
двинулся бы на Париж!  О  милостивый король,  очнись!  Путь свободен,  Париж
зовет, Франция с мольбою смотрит на тебя! Одно твое слово, и мы...
     - Сир,  это  безумие,  явное безумие!  Ваше превосходительство,  мы  не
можем,  мы  не  имеем права отказаться от  того,  что уже сделано:  мы  сами
предложили переговоры, и мы должны договориться с герцогом Бургундским.
     - И мы договоримся! - сказала Жанна.
     - И вы уверены? Каким образом?
     - Острием копья!
     Весь зал,  как  один человек,  поднялся.  Вскочили все,  в  ком  билось
французское сердце,  раздался взрыв рукоплесканий,  и они нарастали волна за
волной.  В  приветственном шуме послышался могучий голос Ла  Гира:  "Острием
копья!  Ей-богу, да это же музыка!" Король тоже встал, обнажил меч, взял его
за клинок,  шагнул к Жанне и,  вложив рукоятку меча в ее руку,  произнес:  -
Король сдается. Неси этот меч в Париж.
     И снова загремели рукоплескания.  Исторический военный совет,  овеянный
славой и легендами, был окончен.



Глава XXXIX

     Было уже далеко за  полночь;  предыдущий день был беспокойным и  утомил
всех смертельно,  но Жанне все было нипочем,  когда предстояло большое дело.
Она и не подумала ложиться.  Генералы последовали за ней в ее штаб-квартиру,
и она едва успевала отдавать распоряжения;  те,  в свою очередь,  немедленно
рассылали их  в  соответствующие части  и  подразделения;  верховые  мчались
галопом в разные стороны,  понукая лошадей; тишина сонных улиц была нарушена
топотом  и  криками.  Вскоре  послышались отдаленные звуки  рожков  и  дробь
барабанов -  признаки приготовлений к  походу.  на заре должен был выступить
наш авангард.
     Генералов скоро отпустили,  но  я  остался -  теперь поработать был мой
черед.   Жанна  прохаживалась  по  комнате  и   диктовала  послание  герцогу
Бургундскому, требуя, чтобы он сложил оружие, заключил мир и извинился перед
королем,  а  если ему уж так хочется воевать,  то пусть воюет с  сарацинами.
"Pardonnez-vous l'un a l'autre de bon coeur,  entierement, ainsi que doivent
faire loyaux chretiens,  et,  s'il vous plait de guerroyer, allez contre les
Sarrasins" ["От всего сердца простите друг другу,  не  помня обид,  как  это
подобает благочестивым христианам,  а  если  вам  хочется воевать,  воюйте с
сарацинами" (франц.)].  Длинновато несколько, но звучит неплохо, и к тому же
скреплено ее личной печатью, вырезанной на золотом перстне. Полагаю, это был
один  из  самых  прекрасных,   простых  и   вместе  с  тем  выразительных  и
красноречивых государственных документов, которые она когда-либо диктовала.
     Послание было немедленно передано курьеру, который тотчас же поскакал с
ним  к  герцогу.  Жанна  отпустила меня,  сказав,  чтобы  я  шел  отдыхать в
гостиницу,  а утром не забыл отдать ее отцу сверток, который прошлый раз она
там оставила.  В  свертке были подарки родственникам и  друзьям в  Домреми и
крестьянская одежда,  купленная Жанной для себя.  Она обещала,  что заглянет
утром проститься с  отцом и  дядей,  если  они  не  захотят остаться еще  на
некоторое время, чтобы осмотреть город.
     Разумеется,  я  ничего не сказал ей;  но я мог бы сказать,  что никакие
цепи не  смогли бы  удержать их  в  городе даже на  полдня.  Разве могли они
отказаться от  такой  чести  -  первыми принести великую новость в  Домреми:
"Подати  отменяются навсегда!"  -  и  под  веселый  перезвон  колоколов быть
первыми свидетелями народного ликования?  Нет,  они не могли. Патэ, Орлеан и
коронация в  Реймсе  -  все  это  события,  огромное значение которых смутно
укладывалось в их сознании;  это был грандиозный, но туманный и расплывчатый
призрак, а вот отмена податей - нечто ясное и ощутимое!
     Когда я пришел туда,  вы думаете,  они спали?  Как бы не так. Старики и
все  прочие были  изрядно навеселе и  вели непринужденную беседу.  Паладин с
отменным пафосом рассказывал о  своих сражениях,  а  старики так усердно ему
аплодировали, что дрожали стены и звенела посуда. Наш знаменосец приступил к
описанию битвы  при  Патэ.  Нагнувшись,  он  объяснял расположение позиций и
передвижения войск,  чертя острием своего увесистого меча то тут,  то там по
полу,  а  крестьяне,  упершись руками  в  расставленные колени  и  подавшись
вперед,  сидели, не спуская с него возбужденных глаз, то и дело вскрикивая и
прищелкивая языком от удовольствия.
     - Да, так вот здесь стоим мы и ждем, - продолжал Паладин. - Ждем, стало
быть,  команды;  кони  храпят,  танцуют,  неудержимо  рвутся  вперед,  и  мы
натягиваем поводья изо  всех сил,  отваливаясь всем корпусом на  их  могучие
спины;  наконец послышалась команда:  "Вперед!" -  и мы пошли. Пошли? Какого
черта,  пошли -  понеслись как бешеные!  Это был вихрь,  буря, ураган!.. Как
налетели,  как ударили!  Бегущие англичане валились от одного ветра, падали,
как подкошенная трава.  Но  вот мы  врезались в  гущу разъяренных молодчиков
Фастольфа.  В два счета мы разметали их в пух и прах,  -  вся дорога за нами
была усеяна грудами трупов. Никакой передышки, никакого промедления, поводья
натянуты,  как струна!  Все вперед,  вперед и вперед, - вдали виднелась наша
главная  добыча:  Тальбот со  своим  войском,  темневшим на  горизонте,  как
грозовая туча.  Мы  с  ураганной быстротой устремились к  ним,  а  за нами -
летучие стаи мертвых листьев,  поднятые в воздух нашей стремительной атакой.
Еще минута -  и  мы  врезались бы в  них,  как сорвавшиеся со звездных орбит
светила врезаются в Млечный Путь,  но,  к несчастью,  по воле неисповедимого
провидения,  они узнали меня! Таль-бот побледнел, как полотно, и воскликнул:
"Спасайтесь, это - знаменосец Жанны д'Арк!" После чего он так вдавил шпоры в
бока коня,  что  они,  наверное,  встретились в  середине конского брюха,  и
обратился в  бегство,  сопровождаемый всеми  своими полчищами.  Я  готов был
проклинать себя,  что не успел переодеться и не изменил внешности.  Я увидел
упрек в  глазах ее превосходительства,  и  мне было стыдно.  По-видимому,  я
навлек непоправимую беду.  Другой на моем месте стал бы горевать в сторонке,
не  видя никакого способа поправить дело;  но  я,  слава богу,  не из таких.
Тяжелые случаи,  как  зов боевой трубы,  только мобилизуют во  мне дремлющие
резервы моей находчивости.  Нет худа без добра,  - и я в миг сообразил, что,
как  бы  то  ни  было,  это,  быть может,  и  есть наилучшая возможность для
подвига.  Одним прыжком поворачиваю в  лес  и  исчезаю,  как вспышка молнии!
Прямиком и обходами,  как на крыльях, мчался я сквозь густую зеленую завесу,
и  никто не  знал,  куда я  девался,  что  со  мною,  каковы мои  намерения.
Проходила минута за минутой,  а  я  все мчался и  мчался,  вперед и  вперед;
наконец с  громким криком "ура!" подымаю знамя,  трепещущее на ветру,  и как
из-под земли вырастаю перед Тальботом!  О, это была блестящая мысль! Все это
обезумевшее стадо  перепуганных врагов  закружилось и  подалось  назад,  как
волна  прилива,  разбившаяся  о  берег,  и  победа  была  за  нами!  Жалкие,
беспомощные твари!  Они очутились в ловушке, они были окружены; они не могли
показать нам пятки,  повернув назад,  ибо там была наша армия,  и  не  могли
пробиться вперед:  там был я.  Сердца их замерли в страхе, руки их бессильно
опустились.  Они покорно стояли,  и мы легко, шутя, перекололи и порубили их
всех  до  единого,  -  всех,  за  исключением Тальбота и  Фастольфа;  этих я
оставил: взял каждого под мышку и унес с собой.
     Действительно,  Паладин был в  блестящей форме в тот вечер -  ничего не
скажешь.  Какой слог!  Какое благородство жестов, какая манера держать себя,
какой  пыл,  когда  он  входил в  роль.  Какие постепенные переходы и  какое
уверенное дыхание!  Какие чудесные оттенки голоса в зависимости от весомости
слова,  какие мастерски рассчитанные повороты к  неожиданностям и  эффектам,
какая  неотразимая искренность тона,  какая  естественность мимики,  сколько
силы и  страсти,  клокотавшей в груди!  А какая ослепительно яркая обрисовка
эпизода,  когда  он,  в  латах и  с  развевающимся знаменем,  предстал перед
охваченной ужасом армией! А с каким тонким мастерством была подана последняя
половина его заключительной фразы - эта небрежность, это равнодушие, словно,
рассказав правдивую историю из  своей  жизни,  он  между  прочим  упомянул о
мелкой, не относящейся к делу детали и только лишь потому, что это произошло
с ним под самый конец.
     Забавно  было  смотреть на  его  доверчивых слушателей.  Что  делалось!
Казалось,  все  лопнут  от  восторга.  А  старики хлопали в  ладоши с  таким
усердием, что мог бы обрушиться потолок, проснулись бы даже покойники. Когда
все,  наконец, слегка поостыли и наступила тишина - надо же было отдышаться!
- старик Лаксар воскликнул с восхищением:
     - Вот ты какой молодец! По-моему, ты один заменяешь целое войско.
     - Еще бы!  -  убежденно сказал Ноэль Ренгессон. - Он гроза и ужас, и не
только в  здешней округе.  Одно его  имя приводит в  трепет самые отдаленные
края - одно лишь имя; а когда он хмурится в гневе, тень от его бровей падает
до самого Рима;  даже куры -  глупые птицы-и  те усаживаются на насест часом
раньше. Говорят даже...
     - Ноэль Ренгессон, ты хочешь иметь неприятность! Стоит мне сказать тебе
лишь одно словечко, и ты...
     Я понял:  начинается старая песня, и ей не будет конца. Дальнейшее было
уже неинтересно, и, передав поручение Жанны, я отправился спать.
     Жанна  распрощалась со  своими  стариками  утром;  тут  были  и  нежные
объятия,  и  вздохи,  и  слезы,  и  все  это на  глазах многочисленной толпы
сочувствующих; старики гордо двинулись в путь на своих великолепных лошадях,
торопясь  доставить  домой  радостные новости.  Конечно,  я  видывал  лучших
всадников,  но разве можно упрекать новичков,  впервые обучающихся искусству
верховой езды.
     Наш  авангард  выступил  на  рассвете;  взвились знамена,  торжественна
заиграла  музыка.  Второй  отряд  выступил  в  восемь  утра.  Затем  явились
бургундские послы  и  отняли  у