а V

     Даю  вам слово,  что я  не  собираюсь искажать или приукрашивать факты,
описывая это жалкое судилище.  Нет,  я изложу их вам добросовестно, со всеми
подробностями, точь-в-точь так, как мы с Маншоном день за днем заносили их в
официальный протокол суда,  и  в  том  виде,  как  об  этом можно прочесть в
опубликованных исторических документах.  С  одной лишь  разницей:  беседуя с
вами откровенно,  я  буду пользоваться своим правом комментировать ход дела,
пояснять некоторые обстоятельства,  чтобы вы  могли лучше все понять;  кроме
того, время от времени я буду останавливаться на некоторых частных моментах,
представляющих интерес для меня и  для вас,  но  не  настолько значительных,
чтобы попасть в  официальный протокол [Он  сдержал свое слово.  Его  отчет о
Великом  процессе,   весьма   точный  и   подробный,   вполне  соответствует
неопровержимым историческим фактам. (Примечание М.Твена.)].
     Теперь продолжим...  На чем же я  остановился?..  Да,  мы услышали звон
цепей и гулкие шаги по коридору - приближалась Жанна.
     И  вот она перед нами.  По  залу пробежал трепет,  послышались глубокие
вздохи.  Два стражника неотступно следовали за ней.  Она двигалась медленно,
слегка потупив голову;  видно было,  что она слаба, а ее цепи тяжелы. На ней
была  мужская  одежда,  вся  черная,  из  какой-то  мягкой  шерстяной ткани,
совершенно черная,  черная, как на покойнике, без единого светлого пятнышка.
Широкий складчатый воротник из  такой же  черной материи облегал ее  плечи и
грудь;  рукава ее  камзола,  широкие в  плечах,  от  локтей были узки;  ноги
затянуты в узкое черное трико; на ногах и на руках - оковы.
     Направляясь к скамье,  она остановилась как раз в том месте,  где яркий
солнечный луч,  пробившись сквозь  решетку окна,  упал  ей  на  лицо.  Жанна
медленно подняла голову.  И  снова весь  зал  затрепетал,  -  ее  лицо  было
смертельно бледным, белым как снег. Какой разительный контраст - белоснежное
лицо и эта стройная неподвижная фигура в траурных одеждах!  Каким девственно
чистым и нежным, несказанно прекрасным, бесконечно грустным и милым было это
лицо! Но, боже мой, когда пламенный взгляд ее неукротимых глаз устремился на
судью  и,  воспрянув духом,  она  вся  выпрямилась,  как  гордый воин  перед
сражением,  мое сердце готово было выпрыгнуть от радости! Я сказал себе: все
хорошо,  все хорошо, ее не сломили, ее не покорили, она по-прежнему остается
Жанной д'Арк! Да, теперь я знал: в ней все еще пылает огонь дерзаний, и этот
грозный судья не в силах ни запугать, ни устрашить ее.
     Она подошла к своему месту, поднялась на помост, села на скамью, собрав
на коленях цепи и  положив на них свои маленькие белые руки,  и  стала ждать
спокойно и с достоинством;  казалось, она была здесь единственным человеком,
невозмутимым  и  безучастным.   Какой-то  загорелый,  бронзоволицый,  рослый
английский солдат, стоявший в непринужденно воинственной позе в первых рядах
городской публики,  почтительно поднял руку и  галантнейшим образом отдал ей
честь;  она приветливо улыбнулась и,  привстав с места, ответила ему тем же;
это маленькое происшествие вызвало у зрителей сочувственные аплодисменты, но
судья сурово прервал их.
     Начался  всем  известный суд  инквизиции,  именуемый в  истории Великим
процессом.  Пятьдесят искусных законоведов против одной неопытной девушки, и
никого, чтобы выступить в ее защиту!
     Судья вкратце изложил обстоятельства дела,  основанные на непроверенных
слухах,  измышлениях и догадках;  затем он потребовал,  чтобы Жанна стала на
колени и  дала клятву,  что будет говорить только правду и  отвечать на  все
задаваемые ей вопросы.
     Разум Жанны не дремал. Она сообразила, что под этим внешне справедливым
и безобидным требованием могла скрываться большая опасность.  Она ответила с
присущей ей простотой, которая так часто разбивала самые хитроумные планы ее
врагов на процессе в Пуатье:
     - Нет!  -  ведь я не знаю, что вы намерены спрашивать; вы можете задать
мне такой вопрос, на который я не обязана отвечать.
     Это очень не понравилось суду и вызвало взрыв гневных протестов.  Жанна
не смутилась.  Кошон возвысил голос и средь общего шума продолжал свою речь;
но епископ был так раздражен, что с трудом выговаривал слова:
     - Именем  нашего  вседержителя,  господа бога,  мы  требуем,  чтобы  ты
исполнила веление  суда  для  твоего  же  блага  и  очищения твоей  совести.
Поклянись, возложив персты на евангелие, что будешь правдиво отвечать на все
задаваемые вопросы,  -  и,  сказав это,  он  ударил своим  жирным кулаком по
председательскому столу.
     Жанна спокойно возразила:
     - Если вы пожелаете узнать о  моих родителях,  моей вере и о делах моих
во Франции,  я охотно отвечу;  что же касается откровений,  ниспосланных мне
богом,  то мои голоса запретили мне разглашать их кому бы то ни было,  кроме
моего короля...
     Последовал  новый  взрыв  негодующих возгласов;  священники заерзали  в
креслах,  публика заволновалась; Жанна умолкла, ожидая пока прекратится шум;
но  вот  ее  восковое лицо слегка зарумянилось,  она  чуть-чуть выпрямилась,
пристально взглянула на судью и звонким голосом закончила начатую фразу:
     - ...  и я никогда не разглашу этого,  хотя бы вы угрожали отрубить мне
голову!
     Вы, вероятно, знаете, как ведут себя экспансивные французы в собраниях.
В  одно мгновение председатель и добрая половина членов суда вскочили с мест
и, потрясая кулаками, разразились неистовой бранью по адресу подсудимой. Они
кричали,  ревели и  топали ногами так,  что нельзя было разобрать не  только
чужих  слов,   но  даже  собственных  мыслей.   Столпотворение  продолжалось
несколько  минут,   и   все   это   время   Жанна   оставалась  равнодушной.
Невозмутимость Жанны выводила судей из себя,  и  они бесновались еще больше.
Только  один  раз  она  промолвила с  проблеском былого озорства в  глазах и
движениях:
     - Будьте любезны,  высказывайтесь по одному, уважаемые господа, тогда я
отвечу всем вам сразу.
     Три  часа длились яростные споры относительно присяги,  а  положение не
изменилось ни на йоту.  Епископ все еще настаивал на безоговорочной присяге,
а Жанна в двадцатый раз отказывалась ее принять, повторяя вновь и вновь свои
прежние доводы.  Постепенно их  боевой  задор  угас.  Измученные бесплодными
препирательствами,  охрипшие,  осунувшиеся,  судьи  уселись в  свои  кресла,
тяжело дыша. Жалкие люди! Одна лишь Жанна сохраняла спокойствие и, казалось,
нисколько не была утомлена.
     Шум  утих;  все  чего-то  ждали.  Наконец,  председатель  вынужден  был
уступить и  не  без  горечи  разрешил подсудимой принять  присягу по  своему
усмотрению. Жанна сразу же опустилась на колени, и, когда она протянула руки
к евангелию, все тот же бравый английский солдат высказал вслух свое мнение:
     - Клянусь  богом,  будь  она  англичанка,  ее  бы  не  держали здесь  и
полсекунды!
     Это был голос солдатской души,  сочувствующей своему товарищу. Но какой
это  был  язвительный упрек,  какое  порицание всему  французскому народу  и
французскому королю!  О,  если бы он мог произнести эти слова так,  чтобы их
услыхал Орлеан!  Я  убежден,  что этот благородный город,  город,  обожающий
Жанну,  поднялся бы весь -  все мужчины и  женщины -  и двинулся бы на Руан.
Есть слова,  позорящие человеческое достоинство,  - они врезаются в память и
остаются там  навеки.  Мне  не  забыть тех  слов  английского солдата -  они
насквозь прожгли мое сердце.
     После принятия присяги Кошон спросил у  Жанны,  как  ее  имя,  где  она
родилась,  задал несколько общих вопросов,  касающихся ее родителей, а также
спросил,  сколько ей лет.  Она на все ответила.  Затем он спросил,  чему она
училась.
     - Моя  мать научила меня молитвам -  "Отче наш",  "Ave Maria" [Радуйся,
дева Мария! (лат.)] и "Верую". Она была моим единственным учителем.
     Несущественные вопросы подобного рода  задавались еще  долго,  К  концу
заседания  устали  все,   кроме  Жанны.   Судьи  перешептывались,  собираясь
расходиться. Епископ Кошон счел нужным предупредить Жанну, запретив ей любую
попытку побега из тюрьмы под страхом уголовной ответственности применительно
к статьям о богохульстве и ереси.  Какой ум, какая логика! На это она только
ответила:
     - Это запрещение,  меня не касается!  Если бы я смогла бежать,  я бы не
считала себя виновной. Я вам такого обещания не давала и не дам.
     Потом она пожаловалась,  что оковы слишком тяжелы,  и просила, чтобы их
сняли,  так как и без того ее усиленно охраняют, и цепи совершенно не нужны.
Но  епископ отказал ей,  напомнив,  что  она  уже  дважды пыталась бежать из
тюрьмы.
     Жанна д'Арк была слишком горда, чтобы настаивать. Поднявшись со скамьи,
готовая следовать под конвоем в темницу, она промолвила:
     - Это правда,  я  хотела бежать,  и  все время думаю о  свободе.  -  И,
вздохнув,  она  добавила с  такой  печалью,  что,  казалось,  не  выдержит и
каменное сердце: - Это право каждого пленника.
     Она  удалилась среди  всеобщего молчания,  в  котором  еще  резче,  еще
явственнее выделялся зловещий звон ее тяжелых цепей.
     Какая сила духа! Казалось, ее невозможно было застать врасплох. Ноэля и
меня она заметила в толпе сразу,  как только села на скамью; мы вспыхнули до
ушей от волнения и трепета,  а на ее лице не отразилось ничего, она ничем не
выдала своих мыслей.  Глаза ее,  быть может,  десятки раз искали нас в  этот
день, но, едва они находили нас, она поспешно отводила их в сторону, и в них
не  промелькнуло даже  намека,  что  она  узнала  нас.  Другая на  ее  месте
вздрогнула бы, проявила бы хоть чем-нибудь свою радость, и тогда - тогда бы,
конечно, нам не поздоровилось.
     Медленно брели мы с  Ноэлем домой;  каждый был глубоко погружен в  свою
печаль, и не было слов, чтобы ее выразить.



Глава VI

     В  тот  вечер  Маншон  сообщил  мне,  что,  по  распоряжению Кошона,  в
продолжение всего  судебного  заседания  в  оконной  нише  прятались  писцы,
которым было поручено составить отчет,  заведомо подтасовав и извратив смысл
ответов Жанны.  О,  это  был  поистине самый  жестокий и  самый бессовестный
человек на земле!  Но план его провалился. У писцов оказались добрые сердца,
и  это  гнусное  поручение  возмутило  их.  Они  честно  и  смело  составили
правильный отчет,  за  что  Кошон  обрушил на  них  свои  проклятия и  велел
убираться прочь,  пока их не утопили,  -  это была его самая любимая угроза.
Проделка Кошона получила огласку и  вызвала неприятные для  него толки,  так
что прибегнуть вторично к подобной подлости он уже не мог.  Это меня немного
утешило.
     На следующее утро мы обнаружили в крепости некоторые перемены.  Капелла
была слишком тесна для  ведения процесса,  и  для  судебных заседаний отвели
одно из  лучших помещений замка.  Число судей было увеличено до  шестидесяти
двух,  и  лицом к  лицу с такой силой -  простая необразованная девушка,  не
имевшая возле себя никого, кто бы мог помочь ей.
     Ввели подсудимую.  Она была бледна по-прежнему,  но  не  казалась более
утомленной,  чем в  первый день своего появления в суде.  Не удивительно ли!
Вчера она просидела целых пять часов на жесткой скамье, в цепях, подвергаясь
преследованиям,  травле и всевозможным нападкам этого совета нечестивых,  не
получив ни  глотка  воды,  чтобы  утолить жажду,  ибо  ей  никто  ничего  не
предлагал, а сама она, как вы знаете, не могла унижаться и просить милости у
этих людей; потом она провела ночь в своей клетке в холодном сыром каземате,
прикованная  к  постели,  и  все  же  явилась  в  суд,  как  я  уже  сказал,
решительной, собранной, готовой бороться до конца. Да, только она одна среди
всех  в  этом  зале  не  проявляла  ни  малейших  признаков  утомления после
вчерашнего дня.
     А  ее глаза,  -  ах,  увидели бы вы их -  сердце ваше разорвалось бы от
жалости!  Вы  когда-нибудь замечали этот затуманенный внутренний блеск,  эту
гордую  скорбь оскорбленного достоинства,  этот  неукрощенный и  неукротимый
дух,  что горит и сверкает во взоре орла,  посаженного в клетку? Разве вы не
чувствовали себя пристыженным и  жалким под бременем его безмолвного упрека?
Таковы были ее глаза!  Как они были красноречивы,  как прекрасны! Да, во все
времена,  при  любых обстоятельствах они  могли отражать всю сложность,  все
тончайшие оттенки ее чувств. В них таились и потоки яркого солнечного света,
и мягкие спокойные сумерки,  и грозовые тучи и молнии.  Ее глаза несравнимы!
Единственные в  мире!  И каждый,  кто имел счастье видеть их,  согласится со
мною, я в этом убежден.
     Судебное заседание началось.  И чем началось,  как вы думаете?  Тем же,
чем и вчера,  -  той же скучной процедурой,  с которой,  казалось, следовало
покончить раз  и  навсегда после столь бурных препирательств.  Епископ начал
так:
     - Теперь от тебя требуется,  чтобы ты дала клятву,  что будешь говорить
правду  и  только  правду,  чистосердечно отвечая  на  все  задаваемые  тебе
вопросы.
     Жанна спокойно возразила:
     - Я  поклялась в  этом  вчера,  ваше  преосвященство,  и  этого  вполне
достаточно.
     Но  епископ не  отступал и  настаивал все  с  большим упорством;  Жанна
сидела молча и  лишь изредка отрицательно качала головой.  Наконец,  она  не
выдержала:
     - Я приняла присягу вчера,  с меня хватит. - Потом, вздохнув, добавила:
- Если говорить правду, вы чересчур притесняете меня.
     Епископ настаивал,  требовал,  приказывал, выходил из себя, но был не в
силах заставить ее вторично принять присягу.  Наконец,  он сдался и  передал
допрос  своему  помощнику  -  опытнейшему  мастеру  в  делах  сутяжничества,
крючкотворства,  ловушек и  придирок -  некоему Боперу,  доктору богословия.
Теперь обратите внимание на форму,  в какую этот хитрый ловец душ облек свой
первый  вопрос,  брошенный небрежным тоном,  способным усыпить  бдительность
всякого неосторожного человека:
     - Так вот,  Жанна, дело весьма простое: говори громко, внятно и отвечай
правдиво на все вопросы, какие я стану тебе задавать, как ты и поклялась.
     Но  его  постигла неудача.  Жанна не  зевала.  Она  сразу же  подметила
каверзу и сказала:
     - Нет. Есть такие допросы, на которые я не могу и не должна отвечать.
     Затем,  поразмыслив над тем,  как глупо и нагло,  позоря свой священный
сан  эти  служители бога  стараются проникнуть в  дела,  совершенные по  его
велению и под печатью его великой тайны, она добавила предостерегающе:
     - Если вы все обо мне знаете,  вам бы лучше поскорее сбыть меня с  рук.
Все мои поступки определялись небесным откровением.
     Бопер отказался от лобового удара и начал действовать в обход. Он хотел
поймать ее из засады, прикрывшись невинными и ничего не значащими вопросами.
     - Обучалась ли ты дома какому-нибудь ремеслу?
     - Да,  шить и прясть,  -  при этом непобедимый воин, победительница при
Патэ,  укротительница льва-Тальбота,  освободительница Орлеана, национальный
герой,  вернувший  корону  королю,  главнокомандующий французскими  войсками
гордо  выпрямилась,  слегка  тряхнула головой  и  с  наивным самодовольством
добавила: - О, в этом занятии я могу соревноваться с любой женщиной Руана!
     Толпа зрителей дружно зааплодировала, и это было приятно Жанне; кое-кто
улыбался ей с явным сочувствием. Но Кошон гневно прикрикнул на народ, требуя
соблюдения тишины и приличий.
     Бопер задал еще несколько вопросов, а потом:
     - А еще у тебя дома было какое-нибудь занятие?
     - Да. Я помогала матери по хозяйству и гоняла на пастбище овец и коров.
     Голос  ее  немного дрожал,  но  это  не  каждому было  заметно.  И  мне
припомнились прежние счастливые дни;  образы прошлого нахлынули на  меня,  и
некоторое время я не различал того, о чем писал.
     Бопер прощупывал возможности приблизиться к  запретной зоне при  помощи
разных вопросов и  в  конце концов повторил тот же  вопрос,  на  который она
отказалась отвечать незадолго до этого,  а именно -  принимала ли она святое
причастие в другие праздники, кроме пасхи.
     Жанна ответила просто:  -  Переходите к  следующему,  -  иными словами:
оставайтесь в границах своей компетенции.
     Я услышал, как один из членов суда сказал своему соседу:
     - Обыкновенно подсудимые и  свидетели  -  это  мелкая  глупая  рыбешка,
раз-два -  и они трепыхаются в руках опытного судья.  Их нетрудно запутать и
запугать, но эту девчонку, право, ничем не возьмешь.
     Но вот все насторожились и стали внимательно прислушиваться,  ибо Бопер
перешел к  так  называемым "голосам" Жанны,  -  вопросу весьма интересному и
вызывавшему  всеобщее   любопытство.   Бопер   стремился  совратить  ее   на
легкомысленные признания,  которые могли бы указать, что эти "голоса" давали
ей иногда дурные советы,  а следовательно,  они исходили от дьявола,  -  вот
куда он метил!..  Признание,  что она имела связь с дьяволом, быстро привело
бы ее на костер, а это и нужно было суду.
     - Когда ты впервые услышала эти "голоса"?
     - Мне  было  тринадцать лет,  когда  я  впервые  услыхала  глас  божий,
указавший мне путь к  праведной жизни.  Я  испугалась.  Он  послышался мне в
полдень, в саду моего отца, летом.
     - Постилась ли ты в тот день?
     - Да.
     - А накануне?
     - Нет.
     - С какой стороны он послышался?
     - Справа, со стороны церкви.
     - Сопровождался ли он сиянием?
     - О да!  Он был озарен сиянием. Когда я позже прибыла во Францию {Прим.
стр.327}, я часто слышала голоса очень ясно.
     - Как звучал этот "голос"?
     - Это был величавый голос,  и мне казалось,  что он исходил от бога.  В
третий раз, когда я услышала его, я признала в нем голос ангела.
     - И ты могла понять его?
     - Весьма легко. Он всегда был чист и ясен.
     - Какие сонеты он давал тебе для спасения души?
     - Он  говорил мне,  что  я  должна жить  праведно и  аккуратно посещать
церковь. И еще он сказал мне, что я должна отправиться во Францию.
     - В какую форму облекался "голос", когда он являлся перед тобой?
     Жанна подозрительно взглянула на священника, а потом спокойно ответила:
     - Вот этого я вам и не скажу.
     - Часто говорил с тобой "голос"?
     - Да.  Два или три раза в  неделю,  и  неизменно твердил:  "Оставь свое
селение и иди во Францию".
     - Знал ли отец о твоем намерении?
     - Нет.  Голос говорил: "Иди во Францию", и я не могла больше оставаться
дома.
     - Что еще он говорил?
     - Чтобы я сняла осаду Орлеана.
     - И это все?
     - Нет, мне было велено идти в Вокулер, где Робер де Бодрикур должен был
дать мне солдат,  чтобы они следовали за мной во Францию,  а  я  возражала и
говорила, что я бедная девушка, что я не умею ни сидеть на коне, ни воевать.
     Потом она рассказала,  как ее задерживали и не пускали в Вокулер,  но в
конце концов она все же получила солдат и отправилась в поход.
     - Как ты оделась в поход?
     Суд в  Пуатье определенно установил и  оговорил в  своем решении,  что,
поскольку сам бог определил ей исполнять мужскую работу,  вполне допустимо и
не противоречит религии,  чтобы она носила мужскую одежду;  но это ничего не
значило:  новый суд  готов был использовать против Жанны любое оружие,  даже
сломанное и  признанное негодным,  и  таким оружием пользовались все  время,
пока не закончился этот гнусный процесс.
     - Я  оделась,  -  отвечала Жанна,  -  в  мужскую одежду и повязала меч,
подаренный мне Робером де Бодрикуром, другого оружия у меня не было.
     - Кто   посоветовал   тебе   носить   мужскую   одежду?   Жанна   опять
насторожилась. Ей не хотелось отвечать.
     Вопрос был повторен. Она не отвечала.
     - Отвечай, суд приказывает!
     - Переходите к  следующему,  -  вот все,  что она сказала.  И Бопер был
вынужден временно перейти к другим вопросам.
     - Что сказал тебе Бодрикур перед твоим отъездом?
     - Он заставил солдат, которые отправлялись со мной, дать сл