нчится.  Она изнемогла в  борьбе,
бедняжка.
     Мы  проследовали за Кошоном,  вице-инквизитором и  другими священниками
(их было шесть или восемь -  не помню),  и  я  увидел Жанну сидящей на своей
кровати - измученную, подавленную, все еще в оковах. А ведь я надеялся найти
ее совсем в.  ином положении.  И теперь я не знал, что мне делать, как быть.
Удар был слишком велик.  Я сразу же отбросил мысль,  что она изменила своему
обещанию. Возможно, я и верил слухам, но понять, как это произошло, не мог.
     Победа  Кошона  была  полной.   Долгое  время  он  ходил  раздраженный,
озабоченный,  угрюмый,  но теперь эта хмурость с  него сошла,  уступив место
тупому, безмятежному самодовольству. Его багровое прыщеватое лицо расплылось
в  злорадной  улыбке.  Он  шел,  влача  свою  пышную  фиолетовую  сутану,  и
остановился перед  Жанной,  широко расставив ноги;  и  так  стоял с  минуту,
вперив в  нее  хищный взгляд и  явно  наслаждаясь видом  этого  несчастного,
загубленного  создания,   завоевавшего  ему   столь   высокое  место   среди
верноподданных слуг  кроткого и  милосердного владыки  вселенной,  спасителя
мира -  господа нашего Иисуса Христа,  при условии,  конечно, если англичане
сдержат слово, данное этому выродку, этому живому олицетворению вероломства.
     Судьи немедленно приступили к  допросу.  Один  из  них,  некий Маргери,
человек скорее наблюдательный,  чем  осторожный,  заметив перемену в  одежде
Жанны, сказал:
     - Тут  что-то  не  так.  Вряд ли  это  могло случиться без постороннего
вмешательства. Не скрывается ли за этим нечто худшее?
     - Тысяча чертей!  -  завопил Кошон в  ярости.  -  Или вы  заткнете свою
глотку, или вам поставят кляп!
     - Арманьяк! Предатель! - закричали солдаты охраны и, выставив алебарды,
бросились на Маргери.
     С  трудом удалось их удержать.  Прямодушный судья легко мог поплатиться
жизнью. Бедняга отошел в сторону и больше не осмеливался помогать следствию.
Допрос продолжался.
     - Ты почему оделась в мужскую одежду?
     Ответа Жанны я  не  расслышал,  ибо в  этот момент у  одного из  солдат
алебарда выскользнула из рук и  с грохотом упала на каменные плиты пола;  но
мне показалось, будто Жанна сказала, что таково было ее желание.
     - Но ты же обещала и поклялась быть во всем послушной.
     Я  с трепетом ждал ее ответа,  и,  когда ответ последовал,  он оказался
таким, как я и предполагал. Она спокойно сказала:
     - Не помню. Я не думала и не намеревалась давать такой клятвы.
     Мои опасения подтвердились.  Я ведь был уверен,  что в четверг,  стоя у
костра, она говорила и действовала бессознательно, и ее ответ доказал это.
     - Вы же сами дали мне право снова надеть мужскую одежду,  -  продолжала
она.  - Вы первые нарушили свое слово. Вы обещали допустить меня к мессе и к
причастию, вы обещали избавить меня от цепей; но, как видите, они до сих пор
на мне.
     - И  все же ты отреклась и  дала клятву не облекаться больше в  мужскую
одежду.
     Тогда Жанна,  охваченная скорбью, простерла свои закованные руки к этим
бесчувственным людям и промолвила с потрясающей искренностью:
     - Лучше умереть, чем терпеть эти муки. Но если с меня снимут цепи, если
мне  разрешат слушать мессу,  если  меня  переведут в  монастырскую тюрьму и
приставят  надсмотрщицей женщину  вместо  мужчины,  то  я  покорюсь  и  буду
послушно выполнять все, что вы сочтете за благо.
     Кошон  лишь  презрительно  фыркнул.   Оказать  ей   честь  и   соблюсти
соглашение?  Выполнить ее условия?  К чему это?  Игра стоила свеч, пока было
выгодно;  а теперь,  когда дело выиграно, в расчет следует принимать другое,
более важное.  Она изобличена,  она в мужской одежде, и этого достаточно. Но
нельзя  ли   ее   спровоцировать  еще?   Изобличить  в   новых   нарушениях,
дополнительно к  содеянному?  И  Кошон,  сурово  напомнив ей  об  отречении,
спросил,  была ли  у  нее  беседа с  "голосами" после четверга,  при этом он
напомнил ей об ее отречении.
     - Да, - ответила она.
     Да,  у  нее  была  беседа с  "голосами" и,  как  я  полагаю,  именно об
отречении.  Она чистосердечно заверила их  еще раз,  что ее  миссия от бога,
причем говорила все это совершенно спокойно,  не допуская и мысли, чтобы она
могла когда-либо сознательно отречься от  этого.  Таким образом,  я  еще раз
убедился,  что  она не  имела ясного представления о  том,  что она делала в
четверг утром, стоя у костра. Наконец, она сказала:
     - Мои  голоса  сказали мне,  что  я  допустила большую ошибку,  признав
греховными все дела свои.
     Она вздохнула и добавила с трогательной простотой:
     - Но я так боялась огня и, вероятно, поэтому допустила ошибку.
     Итак, боязнь огня заставила ее подписать бумагу, содержания которой она
не  понимала  тогда,   но  поняла  теперь  по  откровению  "голосов"  и   по
свидетельству своих гонителей.
     Теперь она  была  в  здравом рассудке,  менее  измучена;  к  ней  снова
вернулось ее мужество, а с ним и природная правдивость. Она спокойно и смело
говорила правду, сознавая, что тем самым обрекает себя на мучительную смерть
в том самом огне, которого так страшилась.
     Ее ответ был пространен, откровенен, она ничего не утаивала и ничего не
смягчала.  Я вздрогнул,  услышав ее исповедь,  мне стало ясно: она сама себе
выносит смертный приговор.  То же почувствовал и бедный Маншон. И он написал
на полях протокола:
     "Responsio mortifera" - роковой ответ.
     Да,  ее ответ был роковым,  и все это знали. Наступила гнетущая тишина,
как  в  комнате  умирающего,  когда  его  близкие  прислушиваются и,  тяжело
вздыхая, шепчут друг другу: "все кончено".
     Здесь тоже все было кончено,  но Кошон, желая вколотить еще один гвоздь
в готовый гроб, обратился к Жанне со следующим вопросом:
     - Ты  все  еще  веришь,  что  тебе  являлись святая Маргарита и  святая
Екатерина? Это были их "голоса"?
     - Да, и они исходят от бога.
     - Но ты же отреклась от них на эшафоте?
     Тогда Жанна заявила во всеуслышание, что она никогда не имела намерения
отрекаться от  них и  что если (я  подчеркиваю это "если") она на  эшафоте и
отступила от истины, то лишь из боязни быть сожженной на костре.
     Как видите, все вернулось к старому. Конечно, она не знала и никогда бы
не вспомнила того,  что говорила там, если бы ей не подсказали эти люди и ее
"голоса".
     И она закончила свою исповедь печальными, трогательными словами:
     - Позвольте  мне  умереть.  Покарайте меня  сразу,  чтобы  я  долго  не
мучилась. Я не могу больше выносить заточения.
     Душа,  рожденная для  света и  свободы,  так истомилась в  неволе,  что
готова была принять избавление в любой его форме, даже в такой.
     Кое-кто  из  судей  был  смущен  и  даже  опечален,  но  большинство не
проявляло никакого сочувствия.  Во  дворе замка мы встретили графа Варвика и
полсотни англичан,  с  нетерпением ждавших новостей.  Не успев поравняться с
ними,  Кошон  со  смехом  воскликнул  -  да,  да,  этот  гнусный  могильщик,
погубивший  невинную,   беспомощную,  покинутую  всеми  девушку,  смеялся  и
радостно потирал руки:
     - Можете быть спокойны - с ней все покончено!



Глава XXIII

     Юность легко впадает в отчаяние,  -  и мы с Ноэлем убедились в этом; но
юности свойственно гак  же  легко  переходить от  отчаяния к  надежде,  -  и
надежды окрылили нас.  Мы  снова  вспомнили смутные обещания ее  "голосов" и
сказали друг другу, что славное освобождение свершится в последний момент, -
что все, что было, это еще не последний момент, и только теперь приближается
час  великих  свершений:  явится  король,  подоспеет  Ла  Гир,  явятся  наши
ветераны, а за ними - и вся Франция.
     Итак,  мы снова воспрянули духом,  и нам уже слышалась - в воображении,
конечно, - волнующая музыка боя: нарастающий гул атаки, яростные крики, звон
и  скрежет железа;  мысленно мы  уже  могли представить себе  нашу  пленницу
свободной, сбросившей цепи, с мечом в руке.
     Но сладостная мечта,  озарив наши души,  быстро исчезла. Поздно вечером
ко мне явился Маншон и сказал:
     - Я только что из тюрьмы, и у меня к вам поручение от этой несчастной.
     Поручение ко мне! Если бы он был более наблюдательным, мне думается, он
сразу бы догадался,  кто я, - понял бы, что мое равнодушие к судьбе узницы -
только притворство,  ибо,  застигнутый врасплох,  я  был  так растерян,  так
тронут этой высокой честью, что не мог утаить своих чувств.
     - Поручение ко мне, ваше преподобие?
     - Да.  Она хочет,  чтобы вы  что-то для нее сделали.  Она сказала,  что
заметила молодого человека,  который мне помогает в суде,  что у него доброе
лицо;  она  спросила меня,  не  будет ли  он  столь любезен оказать ей  одно
одолжение.  Я ответил:  конечно,  вы окажете,  и спросил ее, что она имеет в
виду.  Она сказала,  что имеет в виду письмо,  - не напишете ли вы письмо ее
матери? Я сказал: конечно, вы напишете, и добавил, что сам готов это сделать
для нее с  удовольствием.  Но она не согласилась,  мотивируя свой отказ тем,
что я и без того загружен работой,  а вот вашему молодому помощнику, сказала
она,  не  составит  особого  труда  оказать  небольшую услугу  человеку,  не
умеющему ни читать,  ни писать. Я сказал, что сейчас же пошлю за вами, и она
как-то  сразу просияла.  Она даже улыбнулась,  будто готовилась к  встрече с
близким другом.  Бедная девушка!  Но мне не разрешили.  Как я  ни старался -
ничего не помогло; приказ остается приказом: вход в тюрьму строго воспрещен,
туда допускаются лишь официальные лица,  как и прежде. Я вернулся ни с чем и
сказал ей об этом, она вздохнула и опять опечалилась. Вот что она просит вас
написать ее  матери.  Должен признаться,  мне ее  послание кажется несколько
странным и бессвязным,  но она уверяла, что мать ее все поймет. Передайте от
нее  "пламенную любовь и  низкий поклон семье и  всем деревенским друзьям" и
скажите,  что "спасение не придет, ибо в эту ночь - и это уже в третий раз в
течение года, в последний раз - ей привиделось Дерево".
     - Как странно!
     - Да,  действительно странно, но она именно так сказала и заверила, что
ее родители все поймут. Потом, погрузившись в мечтания, она вдруг заговорила
сама с  собой;  из  ее  шепота я  разобрал несколько слов какой-то песни или
баллады,  которые она повторила два или три раза, и они, очевидно, приносили
ей отраду и утешение.  Я записал эти строки, полагая, что они имеют какое-то
отношение к ее письму и могут быть полезны;  но вижу,  что нет, - это просто
обрывки воспоминаний,  проносящихся в усталом уме,  лишенные смысла,  или во
всяком случае прямой связи с ее просьбой.
     Я взял у него бумагу и нашел в ней именно то,  что подсказывало мне мое
сердце:

     А в горький час тоски по ней
     Яви их взору сень ветвей, -
     Земли родной виденье!

     Надежды больше не было.  Теперь я  это знал.  Я знал,  что письмо Жанны
было посланием к  нам с Ноэлем точно так же,  как и к ее семье,  и что Жанна
хотела развеять наши иллюзии и  лично заявить:  удар неотвратим,  и нам,  ее
солдатам,  следует  принять его  как  должное и  покориться воле  божьей  и,
покоряясь неизбежному,  найти в этом утешение.  Это было похоже на нее:  она
всегда думала не о себе,  а о других.  Да,  сердце ее болело за нас; она все
время думала о нас,  самых скромных из ее подчиненных,  и старалась смягчить
наше горе, облегчить бремя наших забот, - она, которая допивала свою горькую
чашу до дна, она, которая вступала в долину смертных теней.
     Я  написал это письмо.  Вам понятно,  чего мне это стоило,  и  о  своих
чувствах я умолчу.  Я написал его той самой деревянной палочкой -  "стилем",
которой  были  мною  начертаны на  пергаменте первые  слова,  продиктованные
Жанной д'Арк - ее воззвание к англичанам с требованием покинуть Францию; это
было два года тому назад, когда она была семнадцатилетней девушкой, а теперь
этим самым "стилем" я  начертал ее последние слова,  ее прощальные слова.  И
тогда  я  сломал палочку.  Перо,  служившее верой и  правдой Жанне д'Арк при
жизни, после ее смерти не должно было служить никому на земле, - это было бы
профанацией!
     На следующий день, 29 мая, Кошон вызвал своих приспешников, и сорок два
из них были тут как тут.  Отрадно сознавать,  что остальные двадцать человек
устыдились и  не  пришли.  Эти  сорок два  судьи признали Жанну неисправимой
еретичкой  и  постановили передать  ее  в  руки  гражданских властей.  Кошон
поблагодарил их.  После  чего  он  распорядился,  чтобы утром следующего дня
Жанну доставили на  площадь,  называемую Старым Рынком;  там она должна быть
передана судьям гражданским,  а те, в свою очередь, передадут ее палачу. Это
означало, что она будет сожжена на костре.
     Всю вторую половину дня и  весь вечер вторника 29  мая распространялась
эта весть,  и люди из окрестностей стекались в Руан, чтобы увидеть трагедию;
по  крайней мере,  все  те,  кто  мог доказать свои симпатии к  англичанам и
рассчитывал на  получение пропуска.  Давка  на  улицах усиливалась с  каждым
часом,  возбуждение толпы  -  тоже.  И  снова  мне  бросилась в  глаза  одна
характерная черта,  которую я наблюдал и раньше: многие в душе жалели Жанну.
Всякий раз,  когда над ней нависала большая опасность,  в народе проявлялась
эта  хорошая черта;  так  и  теперь -  на  многих лицах можно было  прочесть
безмолвную скорбь.
     В  среду рано  утром Мартин Ладвеню и  еще  один  монах были  посланы к
Жанне, чтобы приготовить ее к казни; Маншон и я отправились с ними, - тяжкая
мне выпала участь. Мы шли по темным, гулким коридорам, сворачивая то в одну,
то в другую сторону, все глубже и глубже проникая в огромное чрево каменного
замка,  пока, наконец, не очутились перед Жанной. Не замечая нас, она сидела
в  глубокой задумчивости,  сложив на коленях руки и опустив голову;  лицо ее
было очень печально.  О  чем она думала в эти последние минуты?  Кто это мог
знать!  О доме,  о мирных пастбищах, о друзьях, с которыми ей никогда больше
не  суждено увидеться?  О  своих  горьких обидах,  о  своем  одиночестве,  о
жестокостях,  которые обрушились на нее?  Или о смерти,  той смерти, которой
она  желала  и  которая теперь  была  так  близка?  А,  может  быть,  о  той
мучительной смерти,  которая была ей уготована?  Надеюсь,  не о ней, ибо она
боялась больше всего такой смерти и  самая мысль о  ней повергала ее в ужас.
Она так боялась казни,  что, мне казалось, силою воли должна была подавить в
себе  страх,  думать о  лучшем и,  уповая на  бога,  ждать  легкой и  мирной
кончины. А следовательно, страшная весть, которую мы ей принесли, могла быть
для нее полной неожиданностью.
     Некоторое время мы  молча стояли перед нею,  но она все еще не замечала
нас,  поглощенная своими грустными мыслями.  Наконец Мартин Ладвеню негромко
окликнул: - Жанна!
     Вздрогнув, она взглянула на него и со слабой улыбкой отозвалась:
     - Говорите. Вы что-то хотите сообщить мне?
     - Да,  бедное дитя мое.  Постарайся перенести это.  Как ты считаешь, ты
сможешь перенести?..
     - Да, - промолвила она тихо и снова поникла головой.
     - Я пришел приготовить тебя к смерти.
     Легкий  трепет пробежал по  ее  измученному телу.  Тягостная,  гнетущая
пауза.  Сердца наши учащенно бились.  Наконец она спросила все тем же  тихим
голосом:
     - Когда?
     Откуда-то издалека послышался глухой, заунывный церковный звон.
     - Сейчас. Время уже подходит. И опять по ее телу - легкая дрожь.
     - Уже! Так скоро!
     И  снова молчание -  гнетущее,  тягостное.  Лишь мерные удары колокола,
повторяемые эхом в гулких коридорах замка.  И мы, окаменев, стояли и слушали
этот погребальный звон. Жанна спросила:
     - Какой смертью я должна умереть?
     - На костре.
     - О, я так и знала! Так и знала! - Она вскочила как безумная, вцепилась
пальцами в свои волосы и, дрожа всем телом, начала рыдать. Она изливала свою
скорбь в  слезах и  причитаниях,  обращаясь то к  одному,  то к  другому,  с
мольбою вглядывалась в  наши лица,  ища  у  нас  помощи и  участия.  Бедная,
бедная,  она судила о других по себе,  ибо сама никогда не отказывала в этом
ни одному живому существу, даже раненым врагам своим.
     - Жестокие,  жестокие люди,  что вы со мной делаете!  Неужели мое тело,
никогда  никем  не  оскверненное,  должно  быть  сегодня же  предано огню  и
превращено в пепел?  Ах, я предпочла бы, чтобы мне семь раз отрубили голову,
нежели принять такую мучительную смерть!  Они же обещали,  если я  подчинюсь
им,  перевести меня в  тюрьму при монастыре,  и  если бы я была там,  а не в
руках моих  лютых врагов,  меня бы  не  постигла эта  страшная участь.  Боже
милосердный,  судья праведный и неподкупный,  за что,  за что такая вопиющая
несправедливость!
     Это было невыносимо.  Все отвернулись,  роняя слезы.  И  в тот же миг я
очутился на  коленях у  ее  ног.  Сразу  же  сообразив,  что  я  подвергаюсь
опасности,  она наклонилась и прошептала мне на ухо:  "Встань! Не губи себя,
добрая душа. Да благословит тебя бог!" - И я почувствовал быстрое пожатие ее
руки.  Моя рука была последней, которой она коснулась при жизни. Никто этого
не  заметил,  история об  этом умалчивает,  но  это  было именно так,  как я
говорю.
     И тогда появился Кошон. Увидев епископа, она подошла к нему и с горечью
воскликнула:
     - Епископ, я умираю из-за тебя.
     Он не был ни пристыжен, ни растроган, и ответил как можно более мягко:
     - Будь терпелива,  Жанна.  Ты  умираешь потому,  что не сдержала своего
обещания и вернулась к прежним грехам.
     - Увы!  -  сказала она.  - Если бы меня перевели в церковную тюрьму под
надзор благочестивых монахинь,  как ты обещал, этого не случилось бы. За все
это ты ответишь перед богом!
     Кошона передернуло;  елейная улыбка миротворца мгновенно исчезла с  его
лица, он повернулся и вышел.
     Жанна  стояла  задумавшись.   Она  начала  успокаиваться,   ее  рыдания
становились глуше и реже,  слезы еще струились по ее щекам, но она старалась
сдержаться и  лишь  изредка тяжело  вздыхала;  наконец она  подняла глаза  и
увидела Пьера Мориса, пришедшего вместе с епископом.
     - Мэтр Пьер, - обратилась она к нему. - Где я буду в эту ночь?
     - Разве ты не уповаешь на господа? - спросил тот.
     - Да, и по милости божьей нынче же буду на небесах.
     Мартин Ладвеню принял от нее исповедь; потом она попросила допустить ее
к  причастию.  Но как допустить к  причастию человека,  который был публично
отлучен от  церкви и  имел теперь на  это не  больше прав,  чем какой-нибудь
некрещеный язычник.  Монах  не  осмелился единолично решить  этот  вопрос  и
послал к епископу служителя спросить, что ему делать. Все законы, божеские и
человеческие,  были одинаковы для Кошона:  он не уважал ни тех, ни других. И
все же он разрешил выполнить просьбу Жанны. Ее последние слова, по-видимому,
испугали Кошона, - жестокие люди часто трусливы.
     Святые  дары  были  немедленно доставлены несчастной узнице,  дабы  она
вкусила их и  приобщилась к господу.  Настала торжественная минута.  Пока мы
находились внутри тюрьмы,  двор замка постепенно заполнился простым народом;
мужчины и  женщины,  прослышав,  что  происходит в  темнице Жанны,  движимые
жалостью,  спешили пробраться в крепость, чтобы сделать "что-нибудь хорошее,
а  что  -  они  и  сами не  знали.  За  воротами крепости также гудели толпы
руанцев, и, когда показалась процессия с колокольчиком и зажженными свечами,
направлявшаяся в тюрьму к Жанне, и пронесли ковчежец с дарами, народ упал на
колени и начал молиться за нее; многие плакали. А когда в темнице свершалось
великое таинство,  до  наших ушей доносилось протяжное пение:  это невидимые
нами толпы скорбящего народа возносили молитвы по отлетающей душе.
     Теперь  боязнь  умереть  на  костре  покинула Жанну  д'Арк,  а  если  и
вернется,  то  лишь  на  одно краткое мгновение,  -  страх сменился душевной
ясностью и мужеством, которые