л  ей   длинное
оскорбительное письмо.  Пять дней мы  совещались И  вели переговоры,  но все
безрезультатно. Король уже готов был уступить и повернуть обратно. Он боялся
двигаться дальше, оставляя в тылу такую мощную крепость. Тогда, не выдержав,
вмешался Ла Гир. Его слова прозвучали пощечиной для некоторых советников его
величества:
     - Этот  поход  предпринят по  личному указанию Орлеанской Девы,  и  она
возглавляет его.  Полагаю,  ей лучше знать,  как действовать,  чем некоторым
другим, пусть себе даже и весьма высокопоставленным лицам.
     Слова были  мудрыми и  справедливыми.  Тогда король послал за  Девой и,
когда она явилась,  спросил, каковы по ее мнению перспективы на будущее, Она
ответила решительно и без колебаний:
     - Через три дня крепость будет нашей.
     - Если бы мы были в  этом уверены,  -  заметил чопорный канцлер,  -  то
подождали бы и шесть дней.
     - Шесть дней? Так долго? Боже мой, мы войдем в ворота завтра!
     Потом она вскочила на коня и принялась объезжать войска, восклицая:
     - Готовьтесь! За работу, друзья, за работу! Завтра на рассвете - штурм!
     В  ту ночь она трудилась в  поте лица,  прикладывая свою руку ко всему,
как  простой солдат.  Она  приказала приготовить фашины и  вязанки хвороста,
сбросить их в  ров и заполнить его для последующей переправы.  В этой черной
работе она участвовала наравне со всеми.
     На рассвете Жанна возглавила атакующую колонну, и трубы заиграли боевой
сигнал. В это мгновение на стенах крепости взвился белый флаг, и Труа сдался
без единого выстрела.
     На следующее утро наша армия во главе с королем,  в сопровождении Жанны
и Паладина со знаменем торжественно вступила в город.  Это была превосходная
армия, ряды которой множились изо дня в день.
     Тут-то  и  произошел  любопытный случай.  По  договору,  заключенному с
городом,  гарнизону английских и  бургундских солдат разрешалось захватить с
собой "собственность".  Решение,  конечно,  правильное.  Нельзя же оставлять
людей без  средств к  существованию.  Так вот.  Вражеские войска должны были
выйти из  города через определенные ворота.  Желая видеть это  шествие,  мы,
молодые парни,  вместе с Карликом отправились туда в назначенный для отбытия
час.  Скоро  они  показались из  ворот  и  двинулись нескончаемой вереницей.
Впереди шла  пехота.  По  мере  ее  приближения можно было  разглядеть,  что
каждый, согнувшись, тащил на себе непосильную ношу: "Не слишком ли это жирно
для  простых солдат?"  -  подумали мы.  Когда  они  были  совсем близко,  мы
увидели...  Не  удивляйтесь!  Каждый из  этих негодяев тащил на  своей спине
французского пленного.  Они уносили свое добро, свою "собственность", строго
придерживаясь условий договора.
     Как они нас надули! До чего ловко они нас надули! Что могли мы сказать?
Что  могли мы  сделать?  Ведь по-своему они  были правы.  Пленники считались
собственностью,  и никто не мог этого отрицать.  Дорогие друзья, а что, если
бы  это были пленные англичане?  Ведь это,  прямо сказать,  целое богатство!
Англичане за  эти  сто  лет  попадались в  плен редко,  и  цена на  них была
сравнительно высокая.  С  пленными же французами никто не считался.  Их было
слишком много.  Владелец подобной движимости на выкуп не рассчитывал и,  как
правило,  довольно скоро  убивал своего раба,  чтобы  зря  не  кормить.  Как
видите,  люди ценились дешево в  те  времена.  Когда мы взяли Труа,  теленок
стоил тридцать франков,  овца -  шестнадцать,  а  пленный француз -  восемь.
Всюду требовался скот, и цены на него были просто баснословными. У войны два
закона: цены на мясо повышаются, а на пленников - падают.
     Итак,  этих бедных французских пленников тащили на себе. Какие наглецы!
Что делать?  Не  рассчитывая на  успех,  мы  все же  приняли некоторые меры:
немедленно отправили гонца к  Жанне,  а  сами вместе с  французской стражей,
чтобы  выиграть  время,   остановили  солдат  якобы  для  переговоров.  Один
здоровенный бургундец,  потеряв терпение, поклялся, что никто и ничто его не
остановит-он пойдет дальше,  забрав своего пленника с собой.  Но мы отрезали
ему путь;  и  он увидел,  что тут дело серьезное -  его задерживают.  Тогда,
разразившись отборной  руганью,  осыпая  нас  гнуснейшими оскорблениями,  он
сбросил пленника со спины и поставил его, связанного и беспомощного, на ноги
рядом с собой. Потом вытащил нож и, злорадно ухмыляясь, торжествующе заявил:
     - Что ж,  я  могу и  не  уносить его,  как вы  предлагаете,  хотя он  и
принадлежит мне по праву. Раз мне не дают взять с собой мою собственность, я
найду  другой выход.  Да,  да,  я  могу  убить его.  Любой дурак из  вас  не
осмелится оспаривать моих законных прав. А? Что? Забыли об этом, сволочи?
     Несчастный,  ослабевший от  голода  человек глазами молил  о  спасении.
Потом  он  сказал,   что  дома  у  него  есть  жена  и  маленькие  дети.  Вы
представляете,  какая жалость охватила наши сердца?  Но чем могли мы помочь?
Бургундец пользовался своим правом.  Мы только могли уговаривать, упрашивать
его пощадить несчастного пленного.  И мы уговаривали,  упрашивали. Бургундцу
это доставляло огромное удовольствие.  Он  не спешил прикончить свою жертву.
Он  издевался  над  нами,   наслаждаясь  своим  превосходством.  Становилось
невтерпеж. Тогда заговорил Карлик:
     - Прошу вас,  молодые господа,  разрешите-ка мне побеседовать с ним, вы
ведь хорошо знаете,  коль скоро требуется убедить кого-нибудь,  то я  на это
мастак.  Улыбаетесь?  Я  с вами вполне согласен.  Это мне в наказание за мое
хвастовство.  И  тем  не  менее  мне  хотелось бы  немножко поиграть с  этим
молодчиком, так, слегка...
     С  этими словами Карлик шагнул к  бургундцу и  повел с  ним  задушевный
разговор своим приятным певучим тенорком.  Он упомянул о  Деве,  о ее добром
сердце,  собираясь разъяснить,  как  бы  она похвалила и  высоко оценила его
великодушный поступок, который, конечно...
     Но  речь  свою  он  не  закончил.  Бургундец оборвал  его  плавную речь
оскорбительным замечанием по адресу Жанны.  д'Арк.  Мы рванулись к нему,  но
Карлик  с  мертвенно бледным  лицом  отстранил нас  и  промолвил серьезно  и
угрожающе:
     - Прошу терпения. Разве не я ее телохранитель? Предоставьте это мне.
     Говоря  это,  он  мгновенно выбросил вперед свою  правую руку,  схватил
здоровенного бургундца за глотку и, приподняв его, воскликнул: - Ты оскорбил
Деву;  а Дева - это Франция, Язык, произносящий подобную мерзость, нуждается
в длительном отпуске.
     Мы услышали приглушенный хруст костей.  Глаза бургундца начали вылезать
из  орбит,  сделались  свинцовыми и  тупо  уставились в  пространство.  Лицо
налилось кровью,  стало багрово-синим.  По  телу прошлись смертные судороги.
Руки повисли,  как плети,  ноги вытянулись,  мускулы ослабли.  Карлик разжал
руку, и громадное неподвижное тело бесшумно осунулось на землю.
     Мы перерезали узлы веревок, связывавшие пленника, и сказали ему, что он
свободен. В тот же миг его рабская покорность сменилась безумной радостью, а
смертельный ужас перешел в дикую ярость.  Он рванулся к трупу,  начал пинать
его ногами,  плевать в  лицо,  плясать на нем,  запихивая комья грязи в  рот
своей  жертвы.   Он  хохотал,   кривлялся,   глумился,  ругался,  выкрикивая
непристойные слова,  доходя  до  скотского состояния,  словно пьяный дьявол.
Этого  и  следовало  ожидать:  ратный  труд  не  порождает ангелов.  Многие,
наблюдавшие  за   этой  сценой,   смеялись,   некоторые  относились  к   ней
безразлично,  но  никто не  удивлялся.  Вдруг в  своей отвратительной пляске
освобожденный неожиданно подскочил к  группе поджидавших его  бургундцев,  и
тут один из них ловко вонзил ему нож в горло: француз с пронзительным воплем
упал на землю,  а  искрящаяся кровь прямой,  яркой,  как луч света,  струей,
брызнула на высоту десяти футов.  Все дружно захохотали -  и свои,  и враги.
Вот  так  и  закончился  один  из  самых  интересных эпизодов  моей  богатой
приключениями военной жизни.
     Тут  подоспела взволнованная Жанна  и,  выслушав  требование гарнизона,
сказала:
     - Право  на  вашей  стороне.  Это  ясно.  Данный пункт договора не  был
достаточно продуман,  и  вы  можете толковать его  как  угодно.  Но  вам  не
разрешается брать этих бедняг с собой.  Я не допущу этого:  они французы. За
каждого из них король даст выкуп. Подождите, пока я не пришлю от него ответ.
И  говорю вам:  ни  один волос не должен упасть с  их головы,  иначе вам это
дорого обойдется.
     Все уладилось.  На некоторое время пленные были спасены. Жанна сразу же
помчалась  к  королю  и  потребовала  немедленного принятия  мер,  не  желая
выслушивать ни  оправданий,  ни возражений.  Король разрешил ей поступить по
своему усмотрению;  она вскоре прискакала обратно и от имени короля выкупила
пленников, дав им полную свободу.



Глава XXXV

     Именно здесь  нам  опять  довелось увидеть королевского гофмейстера,  в
чьем  замке  гостила Жанна,  когда впервые пришла из  своей родной деревни в
Шинон. Теперь с согласия короля она назначила его бальи города Труа.
     Затем мы снова выступили в  поход.  Шалон сдался.  Здесь,  под Шалоном,
кто-то спросил у  Жанны,  не опасается ли она чего-нибудь в  будущем.  Жанна
ответила,  что она боится одного -  измены.  Кто мог поверить этому? Кто мог
подумать?  Однако смысл этих слов был пророческий. Воистину человек - жалкое
животное.
     Мы  шли  и  шли,  шли не  останавливаясь.  Наконец,  шестнадцатого июля
увидели  город,   к   которому  были   прикованы  наши  мысли:   перед  нами
вырисовывались  величественные  шпили   Реймского  собора!   Громовое  "ура"
прокатилось по  всему строю от авангарда до тыла.  Что касается Жанны д'Арк,
то она, сидя на коне в своих белых доспехах, пристально всматривалась вдаль.
Ее  задумчивое красивое лицо светилось глубокой-глубокой,  какой-то неземной
радостью.  О  нет,  в  этот момент она не была существом во плоти.  Она была
светлым  духом,  небесным видением.  Ее  великая  миссия  завершалась полным
триумфом. Завтра она сможет сказать: "Мое дело окончено. Отпустите меня".
     Мы  разбили  лагерь,  и  сразу  же  поднялась  суматоха,  беготня,  шум
праздничных   приготовлений.    Прибыл   архиепископ   Реймский   вместе   с
многочисленной депутацией.  А  затем со знаменами и музыкой,  оглашая воздух
приветственными криками,  поплыли  бесконечные потоки  горожан  и  крестьян.
Опьяненные радостью,  они,  как  вешние  воды,  затопили  лагерь.  Всю  ночь
напролет  в  Реймсе  кипела  работа:   стучали  молотки,  украшались  улицы,
воздвигались триумфальные арки,  древний собор снаружи и  изнутри одевался в
ослепительно роскошный наряд.
     Ранним  утром  в  намеченный час  мы  двинулись в  путь:  коронационные
торжества должны были  начаться ровно  в  девять и  длиться пять  часов.  Мы
знали,  что гарнизон англичан и  бургундцев окончательно отказался от  мысли
оказывать сопротивление Деве,  что  городские ворота гостеприимно раскроются
перед нами и весь город с восторгом встретит наше появление.
     Утро  было восхитительное,  полное яркого солнца,  свежести и  бодрящей
прохлады.  Армия  в  парадной форме  покидала место  привала.  Приятно  было
смотреть,  как, растянувшись красочной лентой, колонны двигались в Реймс для
участия в коронационных торжествах.  Это было мирное шествие, заключительный
этап нашей бескровной кампании.
     Жанна на  вороном коне,  в  сопровождении герцога Алансонского и  всего
штаба, остановилась, чтобы произвести последний смотр и проститься с армией,
ибо  с  завтрашнего дня,  исполнив свой  долг,  она  не  намеревалась больше
командовать этими или другими войсками.  Солдаты знали и чувствовали,  что в
последний  раз  видят  милое  девичье  лицо  своего  маленького бесстрашного
полководца,  свою  любимицу,  свою гордость,  свое сокровище -  ту,  которую
боготворили в сердцах,  называя "Дочерью божьей",  "Спасительницей Франции",
"Любимицей победы",  "Оруженосцем Христа",  не  говоря уже  о  многих других
ласковых  именах,   которые  подчас  звучали  очень  наивно  и  простодушно.
Подобными ласковыми именами  осыпают  взрослые горячо  любимых  детей.  Этот
смотр был необычным,  и нечто новое, небывалое увидели мы. Душевное волнение
Жанны  передалось солдатам.  Прежде  на  парадах батальоны проходили мимо  с
восторженными  криками,   высоко  подняв  голову  и  сверкая  глазами;  били
барабаны,   гремели  победные  марши.   Сейчас   ничего   этого   не   было.
Один-единственный звук назойливо сверлил воздух, и, закрыв глаза, можно было
представить себя  в  мертвом царстве.  Только один  звук  улавливался ухом в
тишине этого летнего утра  -  только один  -  приглушенный топот марширующих
войск. По мере того как сомкнутые ряды проплывали мимо, солдаты прикладывали
правую руку к  виску,  ладонью вперед,  отдавая честь и  обращая свой взор к
Жанне в безмолвном "прости" и "да благословит тебя бог". Они смотрели на нес
с любовью и долго-долго не опускали рук, удаляясь в почтительном молчании. И
всякий раз, когда Жанна подносила платок к глазам, легкая дрожь пробегала по
лицам марширующих солдат.
     Парад победы обычно наполняет сердца радостью и ликованием, на этот раз
их терзала печаль.
     Мы направлялись к  резиденции короля,  находившейся в загородном дворце
архиепископа.  Узнав,  что  король  приготовился к  торжествам,  мы  галопом
примчались  обратно  и,  присоединившись к  армии,  возглавили шествие.  Тем
временем бесчисленные толпы  окрестных жителей стекались со  всех  концов  и
выстраивались по обеим сторонам дороги, чтобы увидеть Жанну. Так повторялось
всегда с первого дня похода.  Наш путь пролегал теперь по зеленой равнине, и
люди,  стоящие вдоль дороги,  напоминали двойную кайму, сотканную из лилий и
маков. Каждая женщина и каждая девушка была в белой кофте и красной юбке. Мы
двигались среди улицы из живых цветов. Пестрые цветы, окаймлявшие дорогу, не
стояли  неподвижно,   не  встречали  нас  равнодушно.  Нет.  Они  кланялись,
кланялись  и  кланялись.  Люди-цветы  простирали  руки  и,  проливая  слезы,
благодарными глазами  смотрели  на  Жанну  д'Арк.  Те,  кто  стоял  поближе,
бросались к  ее  ногам,  обнимали их  и,  прижимаясь влажной щекой,  осыпали
пылкими поцелуями.  В эти дни мне ни разу не пришлось видеть человека,  будь
то  мужчина или женщина,  который не преклонил бы колена при ее приближении,
или мужчины,  не  обнажившего голову.  Позже,  на Великом процессе,  все эти
трогательные  сцены  были   использованы  в   качестве  улик  против  Жанны.
Несправедливый суд  обвинил ее  в  том,  что она являлась предметом обожании
простого народа, а следовательно - еретичкой.
     Когда мы приблизились к  городу,  высокая извилистая цепь валов и башен
была  уже  украшена весело реющими флагами и  усеяна черными толпами народа.
Воздух  содрогался от  орудийных  залпов,  и  пелена  серого  дыма  медленно
расплывалась  вокруг.   Мы  торжественно  вступили  в  ворота,  и  процессия
двинулась  по  городу.   За  войсками,  в  праздничных  одеждах,  со  своими
знаменами,  шли гильдии и цехи. По обе стороны улиц теснился ликующий народ;
в  окнах  -  люди,  на  крышах  -  люди,  люди  везде;  с  балконов  свисали
разноцветные дорогие  ткани;  тысячи  белых  платочков мелькали  в  воздухе,
напоминая издали снежную бурю.
     Имя  Жанны  произносилось в  церковных молитвах -  честь,  до  сих  пор
оказываемая лишь особам королевского достоинства. Но простые люди оказали ей
еще более высокую честь.  Они отчеканили свинцовые медали с  изображением ее
лика и герба и носили их,  как талисманы.  Такие медали можно было видеть на
каждом шагу.
     Из  дворца архиепископа,  в  котором мы остановились и  где должны были
расположиться король и  Жанна,  король направил послов в аббатство Сен-Реми,
находящееся за  городскими воротами,  чтобы  доставить оттуда Sainte Ampoule
[Священный сосуд (франц.)]  -  сосуд со  священным елеем.  Этот елей не  был
земным елеем,  он также, как и сосуд, изготовлялся на небесах. Сосуд с елеем
был доставлен на землю голубкой и  передан святому Реми как раз в  то время,
когда он собирался крестить короля Хлодвига {Прим.  стр.261},  обращенного в
христианство. И я верю, что это правда. Я узнал об этом давным-давно от отца
Фронта  в  Домреми.  Трудно  передать те  благоговейные чувства,  которые  я
испытывал,  увидев  сей  сосуд.  Ведь  я  своими  глазами  созерцал предмет,
побывавший на  небесах.  Вероятно,  его  созерцали  ангелы  и,  вне  всякого
сомнения, господь бог, пославший его, А теперь смотрел на него я. Я даже мог
дотронуться до  него,  но  побоялся,  -  а  что,  если в  самом деле к  нему
прикасался господь? Мне думается, так оно и было.
     Из этого сосуда был помазан на царство Хлодвиг,  а  затем и  все короли
Франции.  С  тех  пор прошло девятьсот лет.  Я  уже сказал,  что за  сосудом
послали,  и  мы ждали его с нетерпением.  Без святого елея коронация была бы
недействительной, я в этом убежден.
     Для  того  чтобы  взять сей  сосуд,  необходимо было  совершить древний
обряд,   ибо,   в   противном   случае,   настоятель   аббатства   Сен-Реми,
наследственный хранитель святого елея, не вручил бы его послам короля. Итак,
согласно обычаю,  король  направил к  церкви аббатства пять  лучших дворян -
великолепно  вооруженных  и  роскошно  экипированных  всадников  в  качестве
почетной охраны архиепископа Реймского и  его  каноников,  которым надлежало
выполнить волю короля и  доставить елей.  Перед тем как отправиться в  путь,
они выстроились в  ряд и  опустились на  колени.  Сложив руки,  облеченные в
железные перчатки,  и  воздев их  к  небу,  они  поклялись жизнью в  целости
доставить священный сосуд и  в целости вернуть его обратно в церковь святого
Реми после свершения таинства помазания короля.
     Архиепископ  и  его  подчиненные,   сопровождаемые  почетным  эскортом,
направились в  аббатство Сен-Реми.  Архиепископ был  в  пышном облачении,  с
митрой на голове и  крестом и  руках.  У  врат церкви святого Реми процессия
остановилась, изготовившись для приятия священного фиала. Вскоре послышались
мощные  звуки  органа  и  пение  хора.  Затем  под  мрачными сводами  церкви
проследовала вереница служителей с зажженными свечами; наконец, облаченный в
златотканные  ризы,   в   окружении  сонма  клириков,   появился  настоятель
аббатства,  несущий фиал.  Строго  соблюдая древний обряд,  он  торжественно
вручил фиал  архиепископу.  Потом началось обратное,  не  менее впечатляющее
шествие.  Процессия двигалась между  двумя  рядами припавших лицом  к  земле
мужчин и  женщин.  Объятые благоговейным страхом,  они молча молились,  пока
мимо них проносили сей ниспосланный богом предмет.
     Величественная  процессия  медленно  приблизилась  к   западным  вратам
собора.  И как только архиепископ вступил в него, грянул приветственный гимн
и  громадный,  собор наполнился звуками.  Тысячи людей собрались под сводами
гигантского здания.  Все  места были заняты.  Только посредине к  алтарю был
оставлен широким проход. Туда важно шествовал архиепископ с канониками, а за
ними  пять статных рыцарей в  блестящих доспехах,  с  феодальными знаменами,
верхом на великолепных лошадях.
     Как это было потрясающе красиво! Всадники двигались под гулкими сводами
храма,  освещенные яркими лучами,  падающими с  высоты через цветные витражи
стрельчатых окон. Невозможно представить себе что-нибудь более грандиозное!
     Рассказывали,  что,  отъехав от  дверей на расстояние четырехсот футов,
они остановились перед самым клиросом. Там архиепископ отпустил их, и в знак
повиновения они  так  низко  поклонились ему,  что  перьями шлемов коснулись
конских грив.  Затем они  заставили своих ретиво гарцующих красавцев-рысаков
попятиться назад к двери.  Какое изящество!  Какая прелесть! У самого выхода
они  поставили их  на  дыбы  и  круто повернули,  -  кони рванулись вперед и
скрылись