которым утешением находиться
поблизости, дышать одним с нею воздухом и каждый день смотреть на крепостные
стены, в которых она была заперта. А что, если нас там схватят? Ну что ж, мы
готовы и на это, - пусть решает судьба. Чему быть, того не миновать.
     И  вот  мы  отправились.  Сперва мы  не  представляли,  какие  перемены
произошли в стране.  Казалось, мы могли свободно выбирать направление и идти
куда угодно без всяких препятствий.  Пока Жанна д'Арк вела военные действия,
повсюду царил панический ужас,  но  теперь,  когда ее не было,  страх исчез.
Никто  на  вас  не  обращал  внимания,   никто  вас  не  боялся;   никто  не
интересовался ни вами, ни вашим делом; все были равнодушны.
     Вскоре мы  убедились,  что в  Руан удобнее добираться по  Сене,  водным
путем,  во всяком случае,  менее утомительно.  Так мы и сделали; примерно на
расстоянии одного лье от Руана мы оставили лодку и сошли на берег,  но не на
холмистой стороне реки,  а на левой,  противоположной,  где берег совершенно
пологий.  Никому не  разрешалось входить в  город или  выходить из  него без
надлежащей проверки.  Англичане боялись,  как  бы  кто-нибудь  не  попытался
освободить Жанну.
     Мы  прибыли без особых хлопот и  поселились за  городом в  крестьянской
семье среди полей и лугов.  За стол и ночлег мы помогали хозяевам в работе и
провели вместе с ними целую неделю,  стараясь подружиться. Мы приобрели себе
такую же  одежду,  как у  них,  и  когда нам удалось,  наконец,  побороть их
подозрительность и  завоевать доверие,  оказалось,  что в груди у них бьются
истинно  французские  сердца.   Тогда  мы  стали  действовать  откровенно  и
рассказали им  обо всем;  выяснилось,  что они готовы сделать все возможное,
чтобы помочь нам. План составили быстро, и был он предельно прост. А именно:
мы помогаем крестьянам гнать стадо овец на городской рынок.
     Однажды рано утром,  под моросящим дождем,  мы решились рискнуть и  без
задержки прошли через мрачные городские ворота.  У наших друзей были хорошие
знакомые в городе,  проживавшие над винной лавкой в высоком старинном доме в
одном из узких переулков,  идущих от собора к реке; у них мы и остановились.
На  другой день  нам  тайком принесли нашу настоящую одежду и  другие личные
вещи.  Семья Пьерронов,  приютившая нас,  сочувствовала французам,  и  мы не
скрывали от них своих намерений.



Глава III

     Мне прежде всего нужно было изыскать средства,  чтобы прокормить себя и
Ноэля,  и  когда Пьерроны узнали,  что  я  умею писать,  они от  моего имени
обратились  к   своему  духовнику.   Он  пристроил  меня  к  одному  доброму
священнику, по фамилии Маншон, который был назначен главным протоколистом на
предстоящем большом  судебном  процессе над  Жанной.  Я  попал  в  необычное
положение:  быть писцом у  такого человека очень опасно,  если узнают о моих
симпатиях и  прежних делах.  Впрочем,  для  опасений не  было веских причин.
Маншон в  глубине души сочувствовал Жанне и  не  выдал бы ни меня,  ни моего
настоящего имени,  так  как  я  выбросил из  своей  фамилии  все  дворянские
признаки и выдавал себя за человека простого.
     Я  состоял при Маншоне весь январь и  февраль и  часто посещал вместе с
ним тюремный замок,  ту самую крепость,  где находилась в  заключении Жанна,
однако в  каземате,  где она была заточена,  я  не  был и  видеть ее  мне не
пришлось.
     Маншон рассказал мне  о  всех предыдущих событиях.  С  того самого дня,
когда  была  продана  Жанна,  Кошон  тщательно  подбирал  состав  присяжных,
замышляя  физическое  уничтожение  Орлеанской  Девы.  Уже  много  недель  он
занимался  своими  гнусными  поисками.  Парижский  университет  прислал  ему
несколько ученых,  способных и  надежных духовных лиц  именно  такого образа
мыслей, какой ему требовался; со своей стороны, он набрал из разных мест еще
многих церковников того же направления и такой же репутации,  пока, наконец,
не  укомплектовал всю коллегию грозного судилища,  численностью до полусотни
знаменитых мракобесов.  Фамилии они  носили французские,  но  их  интересы и
симпатии были целиком на стороне англичан.
     Из  Парижа  был  также  прислан  видный  представитель инквизиции,  ибо
обвиняемая подлежала следствию и  суду по  законам инквизиции;  но  это  был
смелый  и  справедливый  человек;   он  заявил  напрямик,   что  данный  суд
неправомочен разбирать подобное дело,  а  посему он отказывается принимать в
нем  участие.  Такое же  честное заявление было  сделано и  еще  двумя-тремя
лицами.
     Инквизитор был  прав.  Процесс,  возобновлявшийся здесь  против  Жанны,
проводился некогда в Пуатье, и суд вынес решение в ее пользу. Причем, то был
трибунал  более  компетентный,  ибо  в  нем  председательствовал архиепископ
Реймский,  в подчинении которого был Кошон.  Итак,  здесь,  как видите,  суд
низшей  инстанции  без  всяких  оснований,  с  вопиющей  наглостью готовился
пересматривать и  вновь  решать  дело,  уже  рассмотренное и  решенное судом
высшей  инстанции.   Можете  вы  это  себе  представить?  Нет,  нельзя  было
беспристрастно разбирать  это  дело  еще  раз!  Кошон  не  имел  права  быть
председателем этого суда по  многим причинам:  во-первых,  Руан не  входил в
пределы его  епархии,  во-вторых,  Жанна не  была взята под стражу по  месту
своего постоянного жительства,  а таковым является Домреми, и, наконец, этот
намеченный главный судья был заклятым врагом обвиняемой, а следовательно, по
закону,  подлежал исключению из  состава суда.  Однако всеми  этими  важными
обстоятельствами пренебрегли.  Местный капитул Руана  в  конце  концов выдал
территориальные  полномочия  Кошону,   хотя  и   не  без  борьбы  и  прямого
принуждения.  Насилие было применено также и  к инквизитору,  и тот вынужден
был уступить.
     Итак,  малолетний король  Англии  через  своего представителя формально
отдал Жанну в руки правосудия, однако С оговоркой: если же, паче чаяния, суд
не сможет осудить преступницу, то обязан вернуть ему оную незамедлительно.
     О  боже мой,  какие же шансы на спасение оставались у  покинутого всеми
дитяти,  не  имевшего там ни друзей,  ни защитников?  Забытого и  покинутого
всеми - это самые точные слова. Ибо Жанна была брошена в мрачное подземелье,
окружена полудюжиной грубых и  жестоких солдат,  карауливших день и ночь тот
каземат,  в котором находилась ее клетка;  да,  да!  - ее посадили в клетку,
железную клетку, и приковали к постели за шею, за руки и ноги. Никогда возле
нее не было ни одного знакомого лица, ни одной женщины. Это ли не покинутая,
это ли не забытая всеми?
     Жанну взял в плен под Компьеном какой-то вассал Жана Люксембургского, и
этот бессовестный Жан продал ее герцогу Бургундскому. И этот же бессовестный
Жан  не  постеснялся пойти  лично  взглянуть  на  Жанну  в  ее  клетке.  Его
сопровождали два  английских графа -  Варвик и  Стаффорд.  И  эта гадина Жан
Люксембургский заявил Жанне,  что  выпустит ее  на  свободу,  если она  даст
обещание  больше  не  воевать  против  англичан.  Она  уже  достаточно долго
мучилась в  своей клетке,  но не настолько,  чтобы пасть духом,  и  ответила
своему обидчику с презрением:
     - Свидетель бог! Ты насмехаешься надо мной! Я знаю, у тебя нет на то ни
власти, ни желания.
     Он настаивал.  Честь и воинское достоинство Жанны были оскорблены;  она
подняла свои закованные в цепи руки и, с лязгом опустив их, сказала:
     - Взгляни!  Мои руки знают больше, чем ты, и могут лучше предсказать. Я
знаю,  что  англичане  собираются умертвить меня,  надеясь,  когда  меня  не
станет,  снова завладеть Францией.  Но  этого не  будет!  И  сто тысяч ваших
наемников не смогут поработить ее!
     Этот вызывающий ответ привел Стаффорда в  ярость,  и  он...  (Вы только
представьте -  он,  сильный,  свободный мужчина,  а она -  закованная в цепи
беззащитная девушка!)  обнажил свой кинжал и  бросился на  нее с  намерением
убить.  Но Варвик схватил его за руку и оттащил.  Варвик был умен. Лишить ее
жизни таким способом?  Отпустить ее на небо чистой и  неопозоренной?  Да это
сделало бы  ее  кумиром Франции!  Вся  нация  поднялась бы  и  устремилась к
победе,   вдохновленная  ее  беспримерным  геройством.  Нет,  ее  надо  было
приберечь для иной участи.
     Но приближалось время Великого процесса. Более двух месяцев Кошон всеми
средствами выискивал  и  выуживал  отовсюду  подобия  улик  и  свидетельств,
предположений и догадок, которые можно было бы использовать против Жанны, и,
наоборот, - тщательно отметал факты и доказательства, говорящие в ее пользу.
У него были неограниченные возможности, средства и полномочия для подготовки
и составления обвинительного акта, и он широко ими воспользовался.
     А  у  Жанны не  было никого,  чтобы подготовить ее к  защите;  она была
заперта в  каменных стенах каземата и  не имела друзей,  к  которым могла бы
обратиться.  Она не могла выставить ни одного своего свидетеля,  ибо все они
были далеко,  под  французскими знаменами,  а  здесь был английский суд;  их
схватили бы  и  перевешали,  если бы они показались у  ворот Руана.  Никакой
помощи!  Подсудимая  оставалась  единственным  свидетелем  -  свидетелем  со
стороны обвинения и свидетелем со стороны защиты, и смертный приговор ей был
предрешен еще до начала судебного заседания.
     Узнав,  что судебная коллегия подобрана из духовных лиц, представляющих
интересы англичан,  она попросила, чтобы, справедливости ради, в состав суда
было  включено  столько  же  священников  и  с  французской  стороны.  Кошон
поиздевался над ее просьбой и даже не счел нужным ответить.
     По законам церкви,  Жанна,  как не достигшая совершеннолетия - двадцати
одного года - имела право потребовать себе адвоката, который вел бы ее дело,
давал сонеты,  как отвечать на  допросе,  и  ограждал бы  ее от всевозможных
ловушек,  расставленных коварными обвинителями.  Вероятно, она не знала, что
имеет на  это право и  может законно настаивать на предоставлении ей защиты.
Никто ей ничего не объяснил, однако она догадалась сама и обратилась в суд с
соответствующей просьбой.  Кошон отказал.  Она молила, убеждала, ссылаясь на
свою  молодость,  неопытность и  незнание  кодекса  законов,  многочисленных
параграфов,  пунктов и  правил судебного производства.  Кошон снова отказал,
заявив,  что ей надлежит выпутываться самой, как сможет и как сумеет. Ах, не
сердце у него было, а камень!
     Кошон  подготовил  обвинительный акт.  Я  назову  его  стряпню  точнее:
перечень   частностей.   Это   был   подробный  перечень   приписываемых  ей
преступлений,   на   основании  которого  суд   должен  вынести  решение  по
совокупности.   Преступлений?  Нет,  скорее  это  был  список  подозрений  и
обывательских  слухов.   В   тексте  этого  чудовищного  акта  так  прямо  и
говорилось:   она  подозревается  в  ереси,  колдовстве  и  прочих  подобных
злодеяниях, направленных против религии.
     Опять таки,  по  законам церкви,  процесс такого рода  мог  быть  начат
только  после  завершения предварительного следствия,  которое установило бы
историю жизни  и  репутацию обвиняемого лица;  существенно важно  при  этом,
чтобы следственные материалы были присоединены к  обвинительному заключению,
как  его  неотъемлемая часть.  Вы  помните,  что  это  условие  было  строго
соблюдено на процессе в Пуатье.  Теперь повторили то же самое. В Домреми был
послан священник-следователь. Там и в близлежащих селениях он провел по делу
Жанны тщательный опрос и  розыск и  вернулся назад со  своими выводами.  Они
были ясны.  Следователь доложил, что, по данным дознания, нравственный облик
Жанны во  всех отношениях безупречен,  такой,  какого он  "пожелал бы  своей
родной сестре". Примерно такой же отзыв, как вы помните, был представлен и в
Пуатье.  И  это  была правда,  чистая правда.  Добродетели Жанны выдерживали
любые испытания.
     Заключение священника было веским доводом в пользу Жанны. То есть, было
бы,  если бы оно увидело свет; но Кошон не дремал, и отзыв следователя исчез
из  материалов обвинения еще до разбора дела.  Из осторожности никто даже не
спрашивал, куда он девался.
     Можно было думать, что Кошон уже вполне подготовился к началу судебного
процесса.  Но  нет,  он  затеял новую хитрость,  желая во что бы то ни стало
погубить бедную Жанну, и его замысел был смертельно опасен.
     Одним из  важных членов суда,  присланных Парижским университетом,  был
священник Никола Луазелер.  Это  был  высокий,  статный мужчина с  несколько
печальным выражением лица,  приятным мягким голосом и учтивыми,  вкрадчивыми
манерами.  Глядя на  него,  казалось,  что в  этом человеке нет ни малейшего
признака вероломства и  лицемерия,  а  в  сущности он  был  полон и  того  и
другого.  Ночью,  под  видом  башмачника,  его  ввели  в  темницу Жанны;  он
прикинулся ее  земляком  и  тайным  патриотом  и  представился ей  как  лицо
духовное.  Ей  было  весьма радостно видеть пришельца с  ее  родных долин  и
холмов,  столь дорогих ее сердцу;  а  еще более обрадовалась она возможности
встретиться со  служителем церкви  и  облегчить свою  душу  исповедью,  ибо,
измученная телом,  она жаждала пищи духовной, которой также была лишена. Она
открыла этой твари свое невинное сердце и,  выразив ей  сочувствие,  лукавый
священник дал ей такие советы, которые могли бы погубить ее на суде, если бы
не врожденное благоразумие, всегда подсказывавшее ей правильный выбор.
     Вы  спросите,  какое значение мог иметь этот план,  если тайна исповеди
священна и  не подлежит разглашению?  Это верно,  но допустим,  некто третий
подслушал исповедь. Тогда этот третий не связан обетом сохранения тайны. Так
и  сделали.  Кошон  приказал заранее  просверлить дыру  в  стене  темницы и,
самолично приложив к  ней  ухо,  подслушал все.  Горестно думать о  подобной
подлости!  Удивляешься,  как они могли так обращаться с несчастной девочкой!
Она ведь не сделала им никакого зла.



Глава IV

     Вечером во  вторник,  20  февраля,  когда я  сидел и  работал у  своего
хозяина,  он вошел опечаленный и  сообщил,  что первое заседание суда решено
провести завтра в  восемь часов утра и  что я  должен приготовиться помогать
ему.
     Разумеется, я давно ждал этого известия, но все же был так поражен, что
задрожал как лист,  и  у  меня захватило дыхание.  В  глубине души я все еще
бессознательно надеялся на  чудо:  быть может,  в  последнюю минуту случится
что-нибудь необычное,  что помешает этому роковому процессу;  быть может, Ла
Гир прорвется через ворота в  город со своими молодцами-рубаками или сам бог
сжалится и  протянет свою могучую десницу.  Но  теперь -  теперь все надежды
рухнули!..
     Судебный  процесс  должен  был  вестись  публично в  капелле  крепости.
Печальный и  угрюмый,  побрел я  к  Ноэлю и  предупредил его прийти туда как
можно раньше и занять место.  Ему предоставлялся случай взглянуть еще раз на
ту,  которую мы так уважали и так безгранично любили.  По дороге к нему и на
обратном  пути   мне   приходилось  проталкиваться  сквозь  радостные  толпы
оживленно болтающей английской солдатни и  французских горожан,  продавшихся
иноземцам.  Разговор шел только о предстоящем суде.  И не раз я слышал, как,
злорадно смеясь, они говорили:
     - Наконец-то  этот толстый епископ обтяпал дело так,  как ему хотелось;
он  утверждает,  что заставит чертову колдунью поплясать.  Веселенький будет
танец, да недолгий!
     Впрочем,  иногда попадались и  огорченные лица,  и  не  только у  одних
французов.  Английские солдаты боялись Жанны и  вместе с  тем восхищались ее
мужеством, храбростью и великими подвигами.
     На следующий день мы с Маншоном вышли рано: тем не менее, приблизившись
к  воротам  крепости,  увидели  многочисленные  толпы  народа,  стекавшегося
отовсюду.  Капелла была переполнена,  и  никого из  посторонних туда уже  не
впускали.  Мы заняли указанные нам места.  На возвышении, напоминавшем трон,
восседал председатель суда Кошон, епископ города Бовэ, в парадном облачении,
а  перед  ним  в  черных мантиях расположились рядами члены суда:  пятьдесят
именитых церковников, мужей высокого сана, благообразной внешности и великой
учености,  ветеранов стратегии и  казуистики,  весьма искушенных в искусстве
ставить капканы и  ловушки для доверчивых умов и  неосторожных ног.  Когда я
взглянул  на  это  сборище  мастеров  юридического  фехтования,   именуемого
правосудием, на эту стаю воронов, собравшихся с целью вынести несправедливый
приговор, и вспомнил, что Жанна должна защищать свое доброе имя и свою жизнь
одна-одинешенька,  -  я с отчаянием спросил себя: на какую случайность может
рассчитывать бедная, неученая девятнадцатилетняя деревенская девушка в такой
неравной борьбе?  Сердце мое болезненно сжалось. Когда же я взглянул еще раз
на  этого  заплывшего  жиром  председателя,  который  пыхтел  и  сопел,  как
кузнечный мех,  при каждом вздохе поднимая и  опуская свое необъятное чрево,
на его тройной подбородок - складка над складкой, на его угреватую, багровую
физиономию, на этот шишковатый, как цветная капуста, приплюснутый нос, в его
злые, холодные, трусливо бегающие глазки, - во все это жестокое, беспощадное
и отталкивающее в его облике,  -  сердце мое сжалось еще больше.  Когда же я
заметил,  что все боятся этого человека и  беспокойно ежатся и  трепещут под
его сверлящим взглядом,  -  последний слабый луч надежды вздрогнул и  угас в
моем окаменевшем сердце.
     В  зале суда оставалось одно незанятое место,  только одно,  -  у самой
стены,  на  виду у  всех.  То была небольшая деревянная скамья,  без спинки,
стоявшая отдельно на невысоком помосте.  Два рослых воина в латах, шишаках и
стальных рукавицах неподвижно вытянулись,  как и их алебарды, по обе стороны
этого помоста, и больше там не было ни одной живой души. Меня так растрогала
эта маленькая скамья: я знал, для кого она предназначалась; мои воспоминания
перенеслись в другое место: в зал заседаний первого суда в Пуатье, где Жанна
сидела на такой же точно скамье и спокойно сражалась в хитроумном поединке с
изумленными докторами богословия и юристами и,  одержав победу, встала с той
скамьи под  громовые рукоплескания и  ушла,  чтобы наполнить весь мир славой
своего имени.
     Какой  прелестной  она  была  тогда,  какой  кроткой,  невинной,  какой
обаятельной и  нежной  в  пышном  расцвете  своих  семнадцати лет!  То  были
незабываемые,  славные дни.  И,  кажется,  так недавно,  -  теперь ей  ровно
девятнадцать лет,  - а сколько она видела и пережила с тех пор, какие чудеса
она совершила!
     Но теперь -  о, теперь все изменилось! Почти девять месяцев она провела
в темницах без воздуха и света,  не видя ни одной дружеской улыбки,  -  она,
дитя солнца, верная подруга птиц и всех вольных, счастливых созданий! Теперь
она изнурена,  измучена долгой неволей,  силы ее надломлены; быть может, она
даже пала духом, понимая, что надежды нет. Да, как все изменилось!
     Все время слышался невнятный говор, шелест мантий и сутан, шарканье ног
по полу, сдержанный шум, наполнявший капеллу. Вдруг раздался голос:
     - Ввести подсудимую!
     Я  затаил  дыхание.  Сердце застучало,  как  молот.  Наступила тишина -
полная тишина.  Звуки замерли,  словно их  никогда и  не было.  Тишина стала
удручающей,   гнетущей,   будто   какая-то   тяжесть   навалилась  на   всех
присутствующих.  Все  лица  повернулись к  дверям  -  другого нельзя было  и
ожидать,  ибо большинство здесь собравшихся,  несомненно, почувствовало, что
сейчас предстанет перед ними  наяву та,  которая была  для  них  раньше лишь
воплощением чуда, сказкой, мечтой, таинственным именем, прогремевшим на весь
мир.
     Безмолвие  продолжалось.   Но  вот  издалека,  по  вымощенному  плитами
коридору,  послышались шаги,  сопровождаемые лязгом железа: чок-чок-чок. Это
шла Жанна д'Арк, - спасительница Франции, - в оковах!
     В глазах у меня потемнело, мысли смешались... Я понял: это все!



Глав