ой,
казались им чудом.  Они бегали, кувыркались, резвились по живописным берегам
реки и  возвращались домой в сумерках с охапками цветов,  с раскрасневшимися
щеками, здоровые, бодрые от свежего воздуха и быстрой ходьбы.
     Уничтожив крепости врага, взрослое население весь день ходило за Жанной
из  церкви  в  церковь,  вознося  благодарственные молитвы  за  освобождение
города.   А  вечером  все  чествовали  Жанну  и  ее  генералов.  Улицы  были
иллюминированы,  и  все,  от мала до велика,  пировали и  веселились.  Перед
рассветом,  когда люди спали крепким сном,  мы уже были в  седлах и  ехали в
Тур, чтобы известить короля о победе.
     Это праздничное шествие вскружило бы  голову любому,  но не Жанне.  Всю
дорогу  мы  ехали  между  двумя  рядами  ликующих благодарных крестьян.  Они
толпились вокруг Жанны,  чтобы прикоснуться к  ее ногам,  к  ее коню,  к  ее
доспехам,  а  были  и  такие,  что  становились на  колени  посреди дороги и
целовали следы подков ее коня.
     Слава о  ней гремела по всей стране.  Самые именитые отцы церкви писали
королю,  превознося Деву,  приравнивая ее к  святым праведницам и библейским
героям.   Они   предостерегали  короля   не   допускать,   чтобы   "неверие,
неблагодарность и  прочие  несправедливости препятствовали Промыслу  божьему
посылать помощь через нее". Возможно, в этом была какая-то доля пророчества,
вполне возможно,  но,  мне думается,  это больше свидетельствует о том,  как
хорошо  эта  духовная знать  представляла себе  вероломный,  низкий характер
короля.
     Король сам  выехал в  Тур,  чтобы  встретить Жанну.  Теперь это  жалкое
существо называют Карлом  Победителем в  честь  побед,  одержанных для  него
другими,  но  в  наше  время  у  него  было  другое  прозвище,  более  метко
характеризующее его личные заслуги,  -  мы называли его Карлом Подлым. Когда
мы явились на аудиенцию, он восседал на троне, окруженный свитой разодетых в
блестящую мишуру щеголей и  франтов.  Весь затянутый в  трико,  он напоминал
раздвоенную морковку;  ноги его были обуты в башмаки с узкими носками длиною
в  целый фут,  которые ему приходилось задирать вверх,  к коленям,  чтобы не
мешали  при  ходьбе;  плечи  короля  украшала  бархатная  пурпурная накидка,
короткая,  до  локтей;  на  голове -  высокий головной убор из фетра в  виде
наперстка,  перевязанный бисерной лентой,  куда,  как  в  чернильницу,  было
воткнуто перо;  из-под  этого  наперстка свисали  до  плеч  густые,  жесткие
волосы,  слегка загнутые по  концам,  так  что голова его вместе с  головным
убором  и  волосами  напоминала  приспособление  для  игры  в  волан  {Прим.
стр.208}.  Одежды  его  были  богаты и  ткани  ярки.  На  коленях он  держал
крохотную левретку, свернувшуюся калачиком, которая при малейшем тревожившем
ее  движении рычала и  злобно скалила зубы.  Придворные щеголи были разодеты
почти так же,  как и король.  Я вспомнил,  как Жанна назвала членов военного
совета  Орлеана  "переодетыми  служанками",   и   мне   сразу  представились
прожигатели жизни,  шаркуны,  беззаботно проматывающие свое  состояние.  Это
название вполне подходило и к придворным канальям.
     Жанна упала на  колени перед монархом Франции и  той презренной тварью,
что  лежала у  него на  коленях.  Мне было так больно смотреть на  это.  Что
сделал этот ничтожный человек для своей страны, для своих соотечественников,
чтобы Жанна или  кто  другой преклонялись пред  ним?  Ведь  Жанна только что
совершила самый  великий подвиг  за  все  эти  пятьдесят лет  ради  спасения
Франции  и  освятила  его  собственной кровью.  Им  следовало бы  поменяться
местами.
     Однако будем  справедливы и  отметим,  что  Карл  в  основном вел  себя
хорошо, гораздо лучше, чем обычно. Он передал собачку одному из придворных и
снял шапку перед Жанной, словно она была королевой. Потом сошел с трона, сам
поднял ее на ноги, радостно поздравил ее и поблагодарил за доблестный подвиг
и верную службу.  Мои предубеждения относится к более позднему времени. Я бы
не говорил о нем дурно, если бы он так действовал всегда.
     На сей раз король вел себя прилично и, обращаясь к Жанне, сказал:
     - Не преклоняйтесь предо мной,  мой несравненный генерал.  Вы сражались
по-королевски и заслуживаете королевских почестей.
     Заметив, что она бледна, он продолжал:
     - Вам не следует стоять.  Вы пролили свою кровь за Францию, и ваша рана
еще свежа. Пойдемте! Он усадил ее и сам сел рядом.
     - Ну,  а теперь говорите со мной откровенно,  как с человеком,  который
вам многим обязан и  открыто признается в  этом перед всеми присутствующими.
Какой бы вы желали награды? Назовите ее.
     Мне  стало стыдно за  короля,  хотя  это  было и  несправедливо с  моей
стороны.  Разве можно было требовать, чтобы он постиг душу этой удивительной
девушки за несколько недель,  когда мы сами,  зная всю ее жизнь, каждый день
находили  в  чертах  ее  характера  все  новые  красоты  и  добродетели,   о
существовании которых даже не подозревали?  Но такова природа человека: если
мы что-нибудь знаем,  то к тем,  кто этого не знает, относимся презрительно.
Мне стало стыдно и  за  королевских придворных;  они облизывались и  глотали
слюнки,  завидуя успеху Жанны,  хотя знали ее  не  лучше,  чем их  бездарный
король. Щеки Жанны зарделись при мысли, что она трудилась для отечества ради
награды.  Она  опустила голову и  старалась спрятать лицо,  как  это  обычно
делают девушки,  когда чувствуют,  что краснеют.  Неизвестно почему,  но это
именно так:  чем  больше они краснеют,  тем больше смущаются,  и  чем больше
смущаются,  тем  невыносимее для  них  посторонний взгляд.  Король  усугубил
неловкость положения,  обратив внимание на  Жанну.  Разве  можно смотреть на
девушку,  когда она краснеет? Иногда, в незнакомой компании, когда вдруг все
начинают пялить глаза, она может даже расплакаться, особенно, если находится
в поре цветущей юности,  как Жанна.  Один бог знает причину этого, людям она
неизвестна.  Что касается меня,  то  я  краснею только тогда,  когда начинаю
чихать.  Впрочем,  эти рассуждения к  делу не относятся,  и  я продолжу свой
рассказ.
     Король, видя смущение Жанны, счел возможным слегка пошутить, отчего она
еще  больше  сконфузилась,  вспыхнув  как  огонь.  Сообразив,  что  поступил
нетактично,  он  попытался успокоить ее  и  вежливо заметил,  что румянец ей
очень к  лицу и что ей ни в коем случае не следует расстраиваться.  Это было
сказано так  убедительно,  что даже собачка подняла морду и  навострила уши.
После чего  щеки Жанны стали пунцовыми,  а  из  глаз брызнули слезы.  Как  я
предчувствовал,  так и  случилось.  Король" опечалился и  сразу же переменил
тему разговора.  Он  начал измышлять всевозможные комплименты,  восхваляя ее
отвагу при  взятии Туреля,  а  потом,  когда она немного успокоилась,  снова
напомнил о  награде,  настаивая,  чтобы она  высказала свое желание.  Все  с
нетерпением ждали,  чего же потребует Жанна. Когда, наконец, она заговорила,
по выражению их перекошенных лиц можно было определить,  что никто из них не
ожидал такого ответа.
     - О дорогой, милостивый дофин! У меня только одно желание, только одно.
Чтобы ты...
     - Не бойся, дитя мое, продолжай.
     - Чтобы  ты  не  терял попусту времени.  Дорог каждый день.  Моя  армия
сильна и  полна мужества.  Она горит желанием довести начатое дело до конца.
Поезжай со мной в Реймс и возложи корону на свою голову.
     Если бы вы видели, как вздрогнул беззаботный король, услышав эти слова!
В своих крылатых одеждах он напоминал мотылька, готового взлететь.
     - В  Реймс!  Это  невозможно,  любезнейший генерал!  Пройти через самый
центр расположения английских сил?
     Нет,  это  были  не  настоящие французы!  Ни  один  из  этих выхоленных
шалопаев не пришел в восторг от мужественного предложения девушки, наоборот,
все  радостно  заулыбались,   услышав  возражение  короля.  Променять  сытую
праздность на  трудности  и  лишения  войны?  Как  это  было  неприятно  для
порхающих  мотыльков!  Они  передавали  друг  другу  изящные  бонбоньерки  с
конфетами и шепотом одобряли практическую мудрость мотылька, восседающего на
троне. Жанна с мольбой обратилась к королю:
     - Прошу тебя,  не упускай такого удобного случая.  Все благоприятствует
нам.   Обстановка  сложилась  весьма   удачно.   Победа  слишком  свежа,   и
воинственный  дух  нашего  войска  еще  не  остыл.  Надо  действовать,  пока
англичане  деморализованы  поражением.   Любая   задержка   может   изменить
обстановку.   Видя,   что  мы   колеблемся,   не  спешим  использовать  свои
преимущества,  наши  солдаты будут удивлены,  начнут сомневаться и  потеряют
мужество;  видя, что мы колеблемся, англичане обретут уверенность, воспрянут
духом и снова обнаглеют. Наступил решающий момент. Умоляю, согласись ехать!
     Король покачал головой, а ла Тремуйль, которому предложили высказаться,
горячо поддержал короля:
     - Сир,   это   противоречит  благоразумию.   Подумайте  об   английских
укреплениях вдоль Луары;  подумайте и о тех,  которые находятся между нами и
Реймсом.
     Он хотел было продолжать, но Жанна, резко обернувшись, прервала его:
     - Если мы будем медлить, неприятель получит подкрепления, и разбить его
будет труднее. Какая от этого нам польза?
     - Никакой.
     - А если так, что же вы предлагаете? У вас есть конкретные предложения?
     - Я думаю, следует ждать.
     - Ждать? Чего же?
     Министр замялся,  понимая, что никаких веских доводов у него нет. Кроме
того,  он  не  привык,  чтобы его  допрашивали таким образом,  устраивая ему
экзамен на глазах у всех. Он раздраженно заметил:
     - Государственные дела не являются предметом публичного обсуждения.
     Жанна весьма вежливо возразила:
     - Прошу прощения,  мой поступок продиктован моей неосведомленностью.  Я
не знала, что дела вашего ведомства являются государственными делами.
     Министр насмешливо поднял брови и ядовито произнес:
     - Я -  главный министр короля,  и мне непонятно,  как вы могли заявить,
что   дела,    относящиеся   к   моему   ведомству,   не   являются   делами
государственными? Объясните, пожалуйста.
     Жанна спокойно ответила:
     - Потому что нет государства.
     - Нет государства?
     - Да,  сир,  нет  государства и  нет  надобности в  министрах.  Франция
сократилась до маленького клочка земли площадью в несколько акров. Ею мог бы
управлять  констебль  шерифа  {Прим.   стр.211}.  Ее  дела  нельзя  признать
государственными. Слишком громкое название.
     Король,  нисколько  не  смутившись,  добродушно рассмеялся.  Придворные
также засмеялись,  но беззвучно, из предосторожности отвернувшись в сторону.
Ла Тремуйль в гневе открыл было рот,  чтобы возразить, но король поднял руку
и промолвил:
     - Вот что.  Я беру ее под свое королевское покровительство. Она сказала
правду,  правду без прикрас. Как редко я слышу правду! При всем моем блеске,
при всем окружающем меня блеске, - я только шериф, бедный, несчастный шериф,
владеющий двумя жалкими акрами земли,  а  ты всего лишь констебль,  -  и  он
снова от души рассмеялся.  -  О,  Жанна,  мой правдивый, честный генерал, вы
должны назначить себе награду!  Я  пожалую вам  дворянский титул:  На  вашем
гербе будет красоваться корона с  лилиями Франции,  а  вместе с  ними и  ваш
победоносный меч, защищающий их. Говорите же.
     Придворные  оживленно  зашептались,  охваченные удивлением и  завистью.
Жанна покачала головой:
     - Ах,  не надо,  дорогой и  благородный дофин.  Разве это не высочайшая
награда -  трудиться для блага Франции и  отдавать свою жизнь за Францию?  К
ней нельзя ничего прибавить.  Ничего! Дай мне одну-единственную награду, ту,
что я прошу у тебя, - самую дорогую из наград, самую высокую: следуй за мною
в Реймс и получи свою корону. Молю тебя на коленях...
     Но  король положил ей  руку на плечо,  и  огонек отваги сверкнул в  его
глазах. Он твердо заявил:
     - Не преклоняйте колен. Вы победили меня. Да будет так, как вы...
     Предостерегающий жест  министра  прервал  его  речь,  и  он  добавил  к
удовольствию всего двора:
     - Хорошо,  хорошо, мы все обдумаем и посмотрим. Вас это устраивает, мой
неутомимый маленький воин?
     Лицо  Жанны  просияло,  когда  она  услышала его  первые слова,  но  от
последних слов ей  стало грустно,  глаза ее погасли и  затуманились слезами.
Спустя минуту, она заговорила в страстном порыве:
     - О,  не  пренебрегай мною,  умоляю тебя!  Не пренебрегай,  времени так
мало!
     - Мало времени?
     - Всего один год. Я проживу только год, не больше.
     - Полно,  дитя мое, в твоем юном здоровом теле еще добрых пятьдесят лет
жизни.
     - О  нет,  ты ошибаешься.  Да,  да,  ты ошибаешься.  Через год наступит
конец.  Времени так мало,  так мало!  Мгновения быстротечны,  а  впереди еще
столько дел!  Не  пренебрегай мною и  не медли.  Прекрасная Франция на грани
жизни и смерти!
     Даже  эти  придворные  насекомые  были  тронуты  ее  пламенными речами.
Король,  глубоко  взволнованный,  погрузился в  раздумье.  Вдруг  глаза  его
радостно вспыхнули,  он  встал,  обнажил меч  и  высоко  поднял  его,  потом
медленно опустил меч на плечо Жанны и произнес:
     - О,  ты так скромна,  так преданна, великодушна и благочестива! Ударом
меча жалую тебе дворянский титул и  тем  самым присоединяю тебя к  избранным
Франции,  -  там твое место.  И  в знак уважения к тебе мы отныне возводим в
дворянское звание всю твою семью,  твоих родных и  их потомков,  рожденных в
браке не только по мужской,  но и по женской линии.  Но это не все,  не все.
Чтобы отличить твой род  и  возвысить его над всеми другими,  мы  прибавляем
привилегию,  которая еще никому не была пожалована в истории наших владений:
все лица женского пола из вашей фамилии будут пользоваться правом передавать
свое   дворянство  и   мужьям  своим,   если   те   окажутся  более  низкого
происхождения.
     После  милостивых  слов  короля  придворные подобострастно заулыбались,
выражая свое крайнее изумление и нескрываемую зависть. Король умолк и окинул
взором присутствующих с явным наслаждением.
     - Встаньте, Жанна д'Арк, отныне и впредь вы будете именоваться де Лис -
в  знак  благодарного  признания  могучего  богатырского удара,  который  вы
нанесли,  защищая лилии Франции.  И эти лилии,  и королевская корона,  и ваш
собственный победоносный меч дополнят друг друга,  будут украшать ваш герб и
навеки останутся символом вашего высокого дворянского звания.
     Когда госпожа де Лис встала,  позолоченные сыны и  дочери всех рангов и
всех привилегий устремились вперед,  чтобы поздравить ее со вступлением в их
ряды и  назвать ее  впервые вновь пожалованным именем.  Но  она  была весьма
встревожена и  сказала,  что  такие почести не  для нее,  простой девушки из
народа,  и что,  если ей будет оказана эта милость,  она желала бы сохранить
свое прежнее имя, оставаться Жанной д'Арк, и только.
     И   только!   Разве  можно  придумать  имя  более  возвышенное,   более
благородное!  Госпожа де Лис!  Как это мелко,  тщеславно и недолговечно!  Но
Жанна  д'Арк!  Один  звук  этого  светлого имени  заставляет трепетно биться
сердца!



Глава XXIV

     Досадно было смотреть на то,  что творилось в городе, а затем и по всей
стране, когда распространилась эта новость. Жанне д'Арк пожалован дворянский
титул самим королем!  У людей вскружились головы,  помутился рассудок. Вы не
можете себе представить,  как на нее пялили глаза, как ей завидовали! Словно
на  нее свалилось необыкновенное,  огромное счастье.  Но мы вовсе не считали
это событие таким значительным.  По  нашему мнению,  никто не  мог прибавить
славы  Жанне  д'Арк.  Для  нас  она  была  солнцем,  сияющим в  небе,  а  ее
новоиспеченный титул -  тусклой свечкой,  мерцание которой незаметно в лучах
дневного светила.  К своему титулу она и сама была равнодушна и безразлична,
как солнце к мерцанию свечки.
     Совсем  по-иному  чувствовали себя  ее  братья.  Они  были  счастливы и
гордились своим высоким положением,  что  вполне понятно.  И  Жанна искренне
радовалась,  видя их детский восторг.  Король был догадлив. Воспользовавшись
ее горячей привязанностью к семье и родным,  он ловко обошел ее со стороны и
сумел-таки навязать ей свою милость.
     Жан  и  Пьер  охотно выставляли свой  герб напоказ,  и  всюду они  были
желанными гостями -  и у знатных и у простого народа. Наш знаменосец говорил
не  без горечи,  что только сейчас им  дано отведать всех благ жизни,  они с
таким аппетитом вкушают свою славу,  что готовы не спать,  ибо кто же во сне
помнит,  что  он  дворянин,  -  поэтому сон  для них есть не  что иное,  как
напрасная трата времени. Потом добавил:
     - Впрочем,  они  не  могут  занимать  место  впереди  меня  на  военных
торжествах и  церемониях.  Но когда дело коснется гражданских и общественных
мероприятий,  они,  как  я  полагаю,  преспокойненько поплетутся за  тобой и
рыцарями, а мы с Ноэлем будем шествовать сзади. Не так ли?
     - Да, - согласился я, - ты, пожалуй, прав.
     - Вот этого-то я и боялся,  именно этого,  - вздохнул знаменосец. - Как
это боялся?  Болтаю,  как дурак.  Я  знал об этом и  раньше.  Разве я мог не
знать? Болтаю, как дурак...
     Ноэль Ренгессон заметил глубокомысленно:
     - Я это сразу почувствовал. Мы рассмеялись.
     - Почувствовал,  говоришь?  Видали,  какой  умник нашелся!  Подожди,  я
сверну тебе шею когда-нибудь, Ноэль Ренгессон.
     В разговор вмешался сьер де Мец:
     - Паладин,  твои опасения еще  не  так велики.  В  действительности все
гораздо хуже.  Неужели ты  не понимаешь,  что на гражданских и  общественных
церемониях они  имеют преимущества над  всеми членами штаба,  над  каждым из
нас?
     - Неужели? Быть не может.
     - Ты убедишься сам. Посмотри на их герб. Главный рисунок на нем - лилии
Франции.  Не простые лилии, а королевские! Ты представляешь, что это значит?
Они начертаны там волею короля.  Ты представляешь,  что это значит?  Правда,
лилии изображены не  полностью,  но  тем не менее,  занимают четверть герба.
Какое великолепие, какая честь! Пойми, оцени, вдумайся! И нас пустят впереди
этих парней?  Ни  за  что!  В  лучшем случае разрешат смотреть им  в  спину.
По-моему,  во  всем королевстве не  сыщешь дворянина,  который мог  бы  идти
впереди  них,  кроме,  пожалуй,  герцога Алансонского,  да,  именно  герцога
Алансонского - принца королевской крови.
     Теперь Паладин был  обезоружен,  и  его можно было свалить с  ног одним
ударом гусиного пера. Он побледнел, с минуту беззвучно шевелил губами, потом
пробормотал:
     - А я-то ничего и не знал!  Откуда я мог знать об этом?  Дурак,  дурак,
тысячу paз дурак!  Встретив их сегодня утром,  я  крикнул им,  как и всегда:
"Эй! Здорово, друзья!" Я совершенно забыл о правилах этикета. Но разве я мог
знать хотя бы половину того,  что вы только что сказали.  Вот уж осел!  Осел
самый настоящий!
     - Да,   есть  некоторые  черты  сходства,   -  небрежно  заметил  Ноэль
Ренгессон. - Но мне непонятно, почему ты так удивлен?
     - Непонятно! Непонятно! А разве ты не удивлен?
     - Нет,  для  меня  это  не  новость.  Есть  люди,  которым  свойственно
удивляться. Если же подобное свойство закрепить на все время, то, в конечном
счете,  оно  перейдет  в  однообразие,  а  всякое  однообразие  переходит  в
монотонность,  монотонность же порождает скуку.  Вот если бы ты заявил,  что
твое удивление есть результат привычных свойств осла - это было бы и логично
и разумно. Выражать же изумление по этому поводу - это значит наверняка быть
ослом,  ибо состояние духа,  заставляющее человека удивляться и  волноваться
без особых причин, а только в силу привычки, является...
     - Довольно,  хватит,  Ноэль  Ренгессон!  Прикуси язык  и  проглоти свои
длинные слова обратно. У меня в ушах трещит. Терпеть не могу твоей болтовни!
     - Ого!  Мне это нравится! Я ведь не напрашивалс