, как мухи; похороны
совершались втайне,  только по ночам. Публичные похороны не разрешались, так
как народ,  узнав о количестве жертв чумы,  мог лишиться мужества и впасть в
отчаяние.  Наконец,  настала невероятно суровая зима, не виданная во Франции
за последние пятьсот лет. Голод, мор, убийства, стужа и снег - все это сразу
обрушилось на Париж.  Мертвецы грудами лежали на улицах,  и волки среди бела
дня появлялись в городе и пожирали их.
     Ах,  как  низко пала  Франция,  как  низко!  Более трех  четвертей века
английские клыки вонзаются в  ее тело,  а  ее армия,  испытывая беспрерывные
неудачи и поражения,  так пала духом,  что говорили,  будто одного появления
английских войск было достаточно, чтобы обратить ее в бегство.
     Когда мне  исполнилось пять лет,  ужасное бедствие постигло Францию при
Азенкуре.  И хоть английский король уехал домой праздновать свою победу,  он
оставил  страну  поверженной и  отданной в  жертву  рыщущим бандам  "вольных
дружинников" {Прим.  стр.27},  которые находились на  службе  у  бургундской
партии.  Однажды ночью одна из этих банд совершила набег на Невшатель, и при
свете пылающей крыши нашего дома я  увидел,  как  гибнет все,  что  мне было
дорого на свете;  кроме старшего брата, вашего предка, оставшегося при дворе
в  Париже,  вся наша семья до  единого человека была беспощадно вырезана.  Я
слышал,  как  они молили о  пощаде и  как убийцы смеялись над их  мольбами и
просьбами.  Меня разбойники не заметили,  и я счастливо ускользнул от них. А
когда эти варвары удалились,  я  выбрался из своего укрытия и  проплакал всю
ночь,  глядя на  пылающие дома.  Я  был  один-одинешенек,  разве только тела
убитых и раненые составляли мне компанию;  все, кому удалось уцелеть, бежали
и спрятались.
     Меня отправили в  Домреми к священнику,  экономка которого заменила мне
любящую мать.  Вскоре священник научил меня читать и  писать,  и  мы  с  ним
вдвоем стали единственными грамотными людьми в селе.
     В то время, когда дом этого доброго священника Гильома Фронта стал моим
родным домом,  мне  уже  было шесть лет.  Мы  жили возле деревенской церкви,
позади которой находился небольшой огород родителей Жанны. Ее семья состояла
из отца - Жака д'Арк, его жены - Изабеллы Роме, трех сыновей - десятилетнего
Жака, восьмилетнего Пьера и семилетнего Жана, и двух дочерей - четырехлетней
Жанны и маленькой годовалой Катерины. Я с ними дружил с детства. Были у меня
и  другие друзья,  в особенности четыре мальчика -  Пьер Морель,  Этьен Роз,
Ноэль Ренгессон и  Эдмон Обре,  отец которого был в то время мэром,  а также
две  девочки  почти  одного  возраста  с  Жанной,  со  временем  ставшие  ее
подругами.  Одну из них звали Ометтой, а другую - маленькой Манжеттой. Как и
Жанна,  они  были простыми крестьянскими девочками и,  когда выросли,  вышли
замуж за  своих же  деревенских парней.  Как  видите,  они  были  невысокого
звания,  однако со временем, много лет спустя, ни один путешественник, каким
бы  знатным он  ни  был,  не  мог пройти мимо,  не засвидетельствовав своего
почтения двум смиренным старушкам,  имевшим счастье в детстве быть подругами
Жанны д'Арк.
     Все  мои  сверстники  были  добрыми,  славными,  типично  крестьянскими
детьми, не слишком развитыми, конечно, - этого и нельзя было от них ожидать,
- но   добросердечными,   дружественными,   послушными  своим   родителям  и
священнику;  подрастая,  они проникались узостью взглядов и  предрассудками,
перенятыми от старших и  принятыми на веру без сомнений и  рассуждений,  как
нечто само собой разумеющееся. Религию они унаследовали от отцов, политику -
также.  Ян Гус и ему подобные могли не соглашаться с церковью,  но в Домреми
это ни у  кого не подрывало веры;  и  когда начался раскол -  мне было тогда
четырнадцать лет  -  и  у  нас  появилось трое пап сразу {Прим.  стр.28},  в
Домреми никто даже не задумался над тем, кого из них выбрать: папу в Риме мы
считали настоящим, а папу вне Рима мы вообще не считали папой. Каждый житель
села был арманьяком-патриотом,  и мы,  дети,  страстно ненавидели англичан и
бургундцев вместе с их политикой.



Глава III

     В  ту  отдаленную эпоху наше  Домреми было  такой же  скромной,  глухой
деревушкой,  как  и  многие  другие.  Своими  узенькими,  кривыми улочками и
переулками,  окаймленными нависшими соломенными крышами крестьянских дворов,
она  напоминала  лабиринт.  Дома  тускло  освещались крохотными окошками,  с
деревянными ставнями,  а  вернее  -  дырами  в  стенах вместо окон.  Полы  -
земляные,  а  мебели  почти  не  было.  Население занималось главным образом
скотоводством, и вся молодежь пасла скот.
     Деревня была расположена в живописном месте. В одном ее конце вплоть до
реки Маас простирался широкий цветущий луг;  в другом -  отлогий травянистый
холм,  на вершине которого зеленел дубовый лес,  густой,  темный,  дремучий,
полный таинственной прелести для пас,  ребятишек,  так как в  давние времена
там было совершено разбойниками немало убийств,  а еще раньше там нашли себе
приют чудовищные драконы,  изрыгающие пламя и яд из своих ноздрей. И в самом
деле, там жил один из таких драконов и в наше время. Он был ростом с высокое
дерево,  толстый,  как  бочка,  весь  покрытый чешуей,  похожей на  огромные
черепицы,  у  него  были  выпуклые рубиновые глаза величиной с  человеческую
голову  и  такое  якореобразное раздвоение  на  хвосте,  что  даже  передать
невозможно,  слишком большое даже для драконов -  это утверждал каждый,  кто
имел  представление о  подобных  чудовищах.  Думали,  что  этот  дракон  был
ярко-голубого цвета с золотыми крапинками,  но никто никогда его не видел, а
поэтому  трудно  доказать,   что  он  был  именно  таким;   все  это  только
предположение.  Но это не мое предположение: я считаю, что не следует делать
предположений,  когда для  этого нет  никаких данных.  Если  бы  вы  создали
человека без костей,  то  на первый взгляд он бы не отличался от нормального
человека, однако он никогда бы не встал на ноги. И я считаю, что этот пример
вполне объясняет причины возникновения предположений. Но я подробнее коснусь
этой темы в  другое время и постараюсь привести более веские доказательства.
Что же касается того дракона,  то я  всегда думал,  что его цвет должен быть
золотым,  без примеси голубого,  так как именно такого цвета и бывают обычно
драконы. То, что этот дракон лежал одно время на опушке леса, подтверждается
тем фактом,  что Пьер Морель,  как-то оказавшись там,  слышал его запах,  по
которому и  узнал его.  Это наводит на страшную мысль:  как близко может нам
угрожать смертельная опасность, и мы даже не подозреваем об этом.
     В  былые времена сотни рыцарей из  многих отдаленных уголков земли один
за другим отправились бы туда,  чтобы убить дракона и получить награду, но в
наше  время  такой  метод  устарел,   и   за  истребление  драконов  взялись
священники.  В  данном  случае  это  сделал отец  Гильом Фронт.  Он  устроил
процессию со свечами и хоругвями, которая, воскурив фимиам, прошла по опушке
леса и  заклинаниями изгнала дракона.  О  нем потом никто ничего не  слышал,
хотя многие все-таки придерживались мнения,  что специфический запах дракона
полностью никогда  не  исчезал.  По  сути,  никто  этого  запаха  никогда не
чувствовал,  это было всего лишь мнение,  лишенное оснований,  как видите. Я
знаю,  что чудовище до заклятия находилось в лесу,  но осталось ли оно там и
после - об этом я ничего определенного сказать не могу.
     На плоскогорье вблизи Вокулера,  на красивой открытой поляне, устланной
зеленым травянистым ковром, стоял величественный, развесистый бук; он всегда
бросал вокруг себя широкую тень,  а под ним пробивался прозрачный,  холодный
родник.  Летом туда приходили дети - таков уж был обычай на протяжении более
пятисот лет,  -  целыми часами они  пели  песни  и  устраивали вокруг дерева
пляски,  освежаясь иногда ключевой водой.  Им было так приятно,  так весело.
Они плели венки из цветов,  развешивали их на дерево и раскладывали их около
источника в  угоду феям,  жившим там;  ведь  феи,  эти  воздушные,  невинные
создания, любили все нежное и красивое, и, конечно, полевые цветы и венки из
них.  В  ответ  на  такую  внимательность феи  старались отплатить детям  не
меньшей любезностью:  они заботились о том, чтобы родник был всегда наполнен
холодной,  чистой водой,  отгоняли змей и вредных насекомых.  Таким образом,
никогда не  возникало ссор между феями и  детьми на протяжении более пятисот
лет -  предание даже гласит,  более тысячи лет;  напротив, между ними всегда
были  любовь  и  взаимное  доверие.  Если  кто-либо  из  детей  умирал,  феи
оплакивали покойника не меньше,  чем его сверстники, и это всегда можно было
заметить:  на рассвете того дня,  в который должны были состояться пoxopoны,
они  вешали венок из  бессмертников над тем местом под деревом,  где ребенок
обычно сидел при жизни. Я знаю, что это правда, так как сам был очевидцем; я
не пользуюсь слухами,  А  думать,  что это делали именно феи,  заставляет то
обстоятельство,  что  венки  были  всегда  из  черных цветов неизвестного во
Франции вида.
     С незапамятных времен все дети,  выросшие в Домреми, назывались "детьми
Волшебного дерева",  Им нраИИ.10П1 это прозвище,  так как в  нем заключалось
для них какое-то  таинственное преимущество перед всеми другими детьми.  Что
же  это  за  преимущество?  Когда  наступали последние минуты жизни ребенка,
тогда над смутными, бесформенными образами, мелькавшими в его мутнеющем уме,
вставало нежное,  дивное,  прекрасное видение Волшебного дерева,  -  и  душа
ребенка обретала покой. Так говорили многие. Другие же говорили, что видение
являлось дважды:  один раз как предостережение за  год пли за два до смерти,
когда душа  была  в  плену грехов,  и  тогда Дерево являлось в  своем унылом
зимнем одеянии,  повергая душу в  ужас;  если же приходило раскаяние и жизнь
обретала чистоту,  видение являлось снова,  на этот раз в  прекрасном летнем
наряде;  но  если  же  душа  оставалась грешной,  то  видение более  уже  не
появлялось, и грешная душа, обреченная на смерть, уходила из жизни. Наконец,
третьи говорили,  что видение являлось лишь один раз, и только тем, чьи души
не  были запятнаны грехом,  кто  одиноко умирал в  дальних краях и  страстно
жаждал  увидеть  хоть  что-нибудь  дорогое,  напоминающее  родину.  А  какое
напоминание могло быть более отрадным для их сердец,  как не видение Дерева,
бывшего их любимцем,  соучастником в  радостях и утешителем в детском горе в
чудесную пору ушедшей юности?
     Итак,  как  я  уже  сказал,  было несколько мнений:  одни верили одним,
другие - другим. Но я знаю, что только одно из них истинно - последнее. Я не
возражаю и против остальных:  думаю,  они тоже не лишены истины,  но я знаю,
что наиболее истинно последнее. По-моему, если человек отстаивает то, что он
знает,  и  не  беспокоит себя тем,  что вызывает сомнения,  то этим самым он
укрепляет свой ум и делает полезное дело. Я знаю, что когда "дети Волшебного
дерева" умирают и  дальних краях,  и  если они в мире с богом,  они обращают
свои страждущие взоры в сторону родины,  откуда, как из лучезарной дали, как
сквозь просвет в тучах,  заволакивающих небо, им является видение Волшебного
дерева в золотом сиянии;  перед их взорами простирается цветущий луг, отлого
спускающийся к  реке,  и  они полной грудью вдыхают сладостный аромат цветов
своей родины.  Затем видение меркнет и  исчезает.  Но  они знают,  и  по  их
преобразившимся лицам вы тоже знаете -  вы,  совершенно посторонние люди,  -
что в этот момент их осенило небесное благословение.
     Мы вдвоем с Жанной одинаково верили в это.  Но Пьер Морель, Жак д'Арк и
многие Другие верили в то, что видение появляется дважды, и только грешнику.
Как и многие другие, они даже уверяли, что знают это наверняка. По-видимому,
в это верили их отцы и свою веру передали им; не всегда то, о чем мы узнаем,
приходит к нам из первоисточника.
     Все же есть одно обстоятельство, говорящее в пользу тех, кто верил, что
Дерево является человеку дважды: с самых древних времен, если кому случалось
увидеть своего односельчанина с  побледневшим от  страха лицом,  то обычно в
таких случаях увидевший шептал соседу:  "Вот, он в чем-то согрешил и получил
предупреждение".  А  сосед при мысли об этом вздрагивал всем телом и отвечал
также шепотом: "Да, бедняге, вероятно, привиделось Дерево".
     Подобные доказательства имеют вес;  от  них  так легко не  отмахнешься.
Все,  что вытекает из накопленного опыта столетий,  вполне естественно,  все
больше  и  больше  становится  доказательством  и  со  временем  приобретает
значение авторитета, а авторитет - непоколебим как скала, он вечен.
     За свою долгую жизнь я  знал несколько случаев,  когда Дерево являлось,
предвещая смерть,  хотя и  далекую;  но  в  каждом из  этих случаев человек,
которому оно  являлось,  был безгрешен.  Явление Дерева в  этих случаях было
выражением   особой   благодати;   уведомление  об   искуплении  грехов   не
откладывалось до дня смерти,  - видение заранее извещало об этом и тем самым
приносило успокоение -  вечный мир господень.  Я  сам,  дряхлый старик,  жду
смерти в блаженстве душевном,  ибо мне являлось чудесное Дерево. Я видел его
и доволен этим.
     Давно уж  так повелось:  когда дети,  взявшись за руки,  плясали вокруг
Волшебного дерева,  они  всегда  пели  песню,  особую песню  о  Бурлемонском
волшебном дереве. Они пели ее тихо и нежно, на старинный мотив, задушевный и
простой,  который всегда утешал меня в  тяжелые,  печальные минуты и  всякий
раз,  в любую погоду и в любое время, переносил меня домой. Чужой человек не
поймет и  не почувствует,  чем была эта песня на протяжении веков для "детей
Волшебного дерева", очутившихся в изгнании, потерявших отчий дом, изнывающих
и   тоскующих  на  чужбине.   Вам  эта  песня  может  показаться  простой  и
неинтересной;   но  если  вы  представите,  чем  она  была  для  нас,  какие
воспоминания она вызывала у нас, когда звучала в наших ушах, вы отнесетесь к
ней с  уважением.  И вы поймете,  почему слезы заливают наши глаза,  и мы не
видим и не слышим ничего вокруг,  и голос наш так дрожит, что мы от волнения
даже не можем допеть до конца последнюю строфу:

     А в горький час тоски по ней
     Яви их взору сень ветвей, -
     Земли родной виденье!

     Вспомните,  что эту песню пела вместе с нами под Деревом и Жанна д'Арк,
когда была ребенком; она всегда любила ее. Это придает песне священную силу,
и вы должны согласиться с этим.

ВОЛШЕБНЫЙ БУРЛЕМОНСКИЙ БУК

     Песня детей

     - Скажи, зеленый чародей
     Долины Бурлемона,
     Чем поишь ты листву ветвей?
     Скажи нам, бук могучий.
     - Пою их не скупой росой,
     А детской светлою слезой,
     Обильной и горючей.
     - Скажи, могучий чародей
     Долины Бурлемона,
     Где силы брал? - В любви детей,
     В их песнях, хороводах.
     Они играли подо мной,
     Как за отцовскою спиной,
     И в зной и в непогоду.
     - Так стой в веках и зеленей
     Под небом синим, ясным,
     Пускай ростки в сердца детей
     Всей Франции прекрасной,
     Шуми листвой, зови на бой,
     О вестник пробужденья,
     А в горький час тоски по ней
     Яви их взору сень ветвей, -
     Земли родной виденье!

     Феи все еще жили там, когда мы были детьми, но мы никогда их не видели,
потому что еще за  сто лет до нас один священник из Домреми отслужил молебен
под деревом,  осудив их как прислужниц нечистой силы,  недостойных спасения;
затем он  приказал им никогда не появляться снова и  не вешать больше венков
из бессмертников под угрозой вечного изгнания из прихода.
     Все  дети заступались за  фей,  говорили,  что они их  добрые,  дорогие
друзья,  никогда не причинявшие им зла.  Но священник не слушал; он говорил:
грешно  и  стыдно иметь  таких  друзей.  Дети  тосковали и  долго  не  могли
успокоиться;  они дали обет всегда вешать венки на дерево в  знак неизменной
любви к феям и вечной памяти о них.
     Но  однажды ночью  с  феями стряслась большая беда.  Мать  Эдмона Обре,
проходя мимо дерева,  заметила, как они украдкой от людей кружились в танце;
феи  даже не  подозревали,  что  кто-нибудь может их  увидеть;  они так были
увлечены,  так  опьянены  дикой  радостью,  так  охмелели от  выпитой  росы,
разведенной шмелиным медом,  что ничего на замечали.  А  госпожа Обре стояла
возле  них,  изумленная  и  восхищенная их  фантастическими фигурками.  Она,
любуясь,  смотрела, как они, взявшись за руки, кружились в веселом хороводе,
кричали, хохотали, пели странные песни и в диком упоении подпрыгивали высоко
вверх,  -  это была самая безумная, самая волшебная пляска, какую когда-либо
приходилось видеть этой женщине.
     Но спустя несколько минут бедные слабые создания обнаружили присутствие
постороннего.  Раздался  душераздирающий вопль  горя  и  ужаса,  и,  вытирая
маленькими кулачками мокрые от слез глаза, феи разбежались и скрылись.
     Бессердечная женщина,  - нет, скорее глупая женщина, она не была зла, а
только глупа,  -  пошла сразу домой и  разболтала обо всем соседкам,  а  мы,
маленькие друзья фей,  в  это время спали сном праведников,  не  подозревая,
какая беда нависла над нами, и не чувствовали, что нам следовало бы встать и
пресечь злую болтовню.  Наутро все  уже знали о  случившемся,  и  беда стала
неотвратимой:  ведь если что-нибудь знает вся деревня,  то  об  этом узнает,
конечно, и священник. Мы все помчались к отцу Фронту, плакали и умоляли его;
он  тоже прослезился,  видя наше горе,  так как по  своей натуре был человек
добрый и  мягкосердечный.  Ему не  хотелось вторично изгонять фей;  он сам в
этом признался,  он добавил,  что другого выхода у него нет:  ведь феям было
велено никогда не показываться,  и  они должны были исчезнуть навсегда.  Все
это произошло в очень неудачное для нас время: Жанна д'Арк лежала больная, в
горячке и почти без сознания. А что мы могли сделать, не обладая ни силой ее
убеждения,  ни ее умом?  Мы все прибежали к ее постели и закричали: "Очнись,
Жанна!  Встань,  нельзя терять ни  минуты!  Будь заступницей маленьких фей и
спаси их! Только ты одна можешь это сделать.
     Но  она лежала в  бреду,  не постигая ни смысла наших слов,  ни глубины
нашего отчаяния.  Так мы и ушли ни с чем,  считая,  что все погибло. Да, все
погибло,  все и навсегда. Ведь прекрасные феи, верные друзья детей в течении
пяти столетий, должны были исчезнуть и никогда не появляться вновь.
     Это  был  ужасный день  для  нас  -  день,  когда  отец  Фронт совершил
богослужение под деревом и изгнал наших милых фей. Мы не могли носить по ним
траур,  -  нам бы этого не разрешили. Поэтому мы довольствовались маленькими
кусочками черных  тряпок,  повязав их  себе  на  одежду в  наименее заметных
местах.  Но в своих сердцах мы носили глубокий траур: ведь сердца были нашей
собственностью,  и  никто  не  мог  вторгнуться в  них,  чтобы  помешать нам
оплакивать фей.
     Величественное дерево -  Волшебное дерево Бурлемона,  как  его  красиво
называли,  -  никогда уже  не  было для нас тем,  чем прежде,  хотя все-таки
оставалось дорогим и родным. Оно дорого мне и теперь, когда я хожу туда один
раз в год, уже стариком, чтобы посидеть в тени его ветвей, вспомнить ушедших
из  жизни  сверстников  моей  юности,   мысленно  собрать  их  вокруг  себя,
посмотреть сквозь слезы им в лица и дать волю сердечным порывам. О боже!..
     Да  и  само  место это  претерпело со  временем большие изменения.  Оно
изменилось в двух отношениях:  феи больше не покровительствовали роднику,  и
он утратил свою прежнюю свежесть и  прозрачность,  а также более двух третей
своего  объема;  изгнанные  прежде  змеи  и  ядовитые  насекомые вернулись и
размножились в таком количестве, что и сегодня являются бедствием.
     Когда умная маленькая девочка Жанна поправилась,  мы  все  поняли,  как
д