но потом раздумал.
     Сесиль Летелье спросила:
     - Почему ты не убежала вместе с нами?
     - Потому что  нужно было запереть его  в  клетку,  иначе он  мог  убить
кого-нибудь или причинить себе вред.
     Следует  отметить,  что  эти  слова  Жанны,  свидетельствующие  о  том,
насколько она забывала о  себе и  о  грозившей ей  опасности и  заботилась о
других,  не  только не  вызывали возражений,  критики и  плохих толкований с
нашей стороны,  но были всецело одобрены и  поддержаны нами.  Из этого можно
заключить,  как  ясно определился ее  характер и  как  прочно,  непоколебимо
утвердилось среди нас такое мнение о ней.
     Наступило тягостное молчание, и, вероятно, в это время мы все думали об
одном и том же, а именно: какую жалкую роль мы сыграли в этом приключении по
сравнению с поступком Жанны. Я пытался придумать объяснение своему бегству и
тому,  что я оставил маленькую девочку на милость сумасшедшего, вооруженного
топором,  но  все объяснения,  которые приходили мне на ум,  казались такими
ничтожными и вздорными,  что я даже и не пытался высказать их вслух.  Однако
другие  были  менее  благоразумны.   Ноэль  Ренгессон,   например,   немного
поколебавшись,   сделал  замечание,   вполне  характеризующее  его  душевное
состояние в то время:
     - По   правде  говоря,   я   был  захвачен  врасплох.   И   нет  ничего
удивительного,  что я испугался. Если бы у меня было время на размышления, я
бы не думал о  бегстве.  Ведь,  в  конечном счете,  кто такой Теофиль Бенуа,
чтобы его бояться?  Фу! Мне противна даже мысль об этом. Пусть бы он попался
мне сейчас, я бы показал ему!
     - И  я  также!  -  воскликнул Пьер Морель.  -  Я  мог бы  заставить его
карабкаться на это дерево быстрее белки. Вы бы посмотрели, что бы я сделал с
ним!  Захватить человека врасплох таким  образом,  как  захватил нас  он,  -
легко.  Но все же я  не думал убегать;  во всяком случае,  не думал всерьез.
Такое желание возникло в шутку. Но когда я увидел Жанну рядом с сумасшедшим,
занесшим над ней топор,  я  еле удержался,  чтобы не броситься к  нему и  не
растерзать  его.  Мне  так  хотелось  это  сделать,  и  в  следующий  раз  я
обязательно это сделаю! Пусть он только попробует когда-нибудь напугать меня
- я ему покажу!
     - Ах,  замолчите вы!  - сказал презрительно Паладин. - Вы говорите так,
будто есть что-то героическое в поступке Жанны. Что же в этом героического -
стоять и глядеть в упор на ничтожного человека?  Ничего! Какая в этом слава?
Удовольствия ради я бы хотел встретиться с сотней таких,  как он. Если бы он
сейчас появился здесь,  я  бы прямо подошел к нему,  будь у него хоть тысяча
топоров...
     И он долго фантазировал на тему - что бы он ему сказал и каких бы чудес
натворил;  другие  тоже  изредка  вставляли словечко,  описывая свои  боевые
подвиги при воображаемом столкновении с  сумасшедшим;  ведь к  встрече с ним
они уже подготовились;  они показали бы ему,  где раки зимуют,  -  захватить
врасплох можно раз, но не дважды.
     Итак,  наконец им  удалось не только восстановить самоуважение,  но еще
кое-что  и  прибавить к  нему;  да,  расходясь,  каждый из  них уносил самое
лестное мнение о себе.



Глава VI

     Мирно и  тихо текли дни нашей юной жизни,  и  все потому,  что мы  были
далеко  от  театра  военных действий.  Но  иногда шайки  бродячих дезертиров
приближались к  нам настолько,  что мы могли видеть по ночам зарево пожаров:
это горел какой-нибудь хутор или деревня.  И  тогда все мы знали,  а вернее,
предчувствовали,  что рано или поздно они еще больше приблизятся и  настанет
наш  черед.  Этот  смутный страх  лежал  тяжелым грузом на  наших  сердцах и
особенно усилился через пару лет после заключения договора в Труа.
     Более мрачного времени не знала Франция.  Как-то у нас разыгралось одно
из обычных наших сражений с  ненавистными бургундскими мальчиками из деревни
Максе;  нам здорово досталось, избитые и усталые, мы возвращались в сумерках
домой и  вдруг услышали набат.  Мы бросились бежать,  а  когда примчались на
площадь,  то  увидели,  что она заполнена возбужденными поселянами и  мрачно
озарена дымящимися факелами.
     На церковной паперти стоял незнакомец,  бургундский священник, и держал
перед  народом речь,  от  которой народ  ревел,  неистовствовал и  бранился.
Священник говорил,  что наш старый полоумный король умер и что теперь все мы
- Франция и  корона  -  принадлежим английскому младенцу,  лежащему в  своей
колыбели в  Лондоне.  Он  уговаривал нас дать клятву верности этому ребенку,
быть его доброжелателями и покорными слугами.  Он уверял,  что отныне у нас,
наконец,  будет сильная и  твердая власть и  что в скором времени английское
войско  двинется  в   свой   последний  поход,   который  будет   кратким  и
молниеносным,  ибо  остается покорить лишь  небольшой клочок  нашей  родины,
находящейся под  сенью этой  жалкой,  забытой тряпки,  именуемой французским
флагом.
     Народ бушевал,  придя в  ярость от слов незнакомца;  можно было видеть,
как  многие потрясали кулаками над сплошным морем освещенных факелами голов.
На  это  дикое  зрелище  страшно было  смотреть;  фигура  священника заметно
выделялась;  он  стоял ярко освещенный и  смотрел вниз на  разъяренную толпу
равнодушно и  спокойно;  даже те,  которые с  удовольствием сожгли бы  его в
пламени  этих  факелов,   не   могли  не   удивляться  его   необыкновенному
хладнокровию.  Но самым возмутительным было то,  что он сказал в заключение.
Священник  сказал,  что  на  похоронах  нашего  старого  короля  французский
главнокомандующий сломал свой жезл "над гробом Карла VI  и  его  династии" и
громко воскликнул:  "Дай бог долгой жизни Генриху,  королю Франции и Англии,
нашему  августейшему повелителю!"  Затем  священник попросил  присутствующих
скрепить эти слова искренним "аминь!"
     Люди побледнели от  гнева;  у  всех на мгновение как бы отнялись языки;
никто не мог произнести ни слова.  Одна Жанна, стоявшая недалеко от паперти,
смело взглянула в лицо священнику и сказала серьезно и рассудительно:
     - Голову бы с тебя снять за такие слова! - Помолчав, она перекрестилась
и добавила: - Если бы только на то была воля божья!
     Это стоит запомнить, и я скажу вам почему: это были единственные резкие
слова,  когда-либо сказанные Жанной за всю ее жизнь.  Когда я  раскрою перед
вами картину пережитых ею бурь,  несправедливостей и преследований,  вы сами
будете удивляться тому,  что за  всю свою многострадальную жизнь она никогда
не произнесла более грубых слов.
     С того дня,  как была получена эта мрачная весть,  начались дни ужасов.
Мародеры появлялись чуть  ли  не  на  порогах  наших  домов,  и  мы  жили  в
постоянной тревоге,  хотя  пока  что  настоящего нападения  на  нас  они,  к
счастью,  не предпринимали.  Но вот,  наконец,  настал и наш черед. Это было
весной  1428  года.  Воспользовавшись темной ночью,  бургундцы шумной толпой
ворвались в наше село, и мы вынуждены были спасаться бегством. Все бросились
на  дорогу,  ведущую в  Невшатель,  и  бежали сломя голову.  Каждый старался
очутиться впереди, не обращая внимания на товарищей. Единственным человеком,
не потерявшим разума, была Жанна: она взяла на себя команду и навела порядок
в  этом  хаосе.  Жанна  действовала быстро  и  решительно  и  вскоре  смогла
превратить  панически  бегущую  толпу  в  организованно  отступающий  отряд.
Согласитесь, что для такой юной девушки это был настоящий подвиг.
     В то время ей было всего шестнадцать лет. Она была стройна, грациозна и
сняла  такой  необыкновенной красотой,  что,  рисуя ее  даже  самыми пышными
красками,  я  не  погрешу против  истины.  На  ее  лице  отражались ясность,
кротость и  чистота -  все  качества ее  возвышенной души.  Она  была  очень
набожна,  что часто придает лицам оттенок уныния,  но  этого не замечалось у
Жанны.  Набожность наполняла ее внутренней радостью и  счастьем,  и  если по
временам ее лицо выражало печаль или озабоченность,  то это потому,  что она
грустила о своей родине;  ее грусть не имела ничего общего ни с набожностью,
ни с унынием.
     Значительная часть  нашей деревни была  разрушена,  и  когда,  наконец,
настал удобный момент и можно было вернуться домой,  все мы поняли,  сколько
страданий перенесли люди в  разных уголках Франции за эти годы или,  вернее,
десятилетия.  Впервые  мы  увидели  разоренные,  обгорелые хижины,  улицы  и
переулки,  сплошь  заваленные трупами  варварски убитых  животных,  особенно
телят и ягнят -  любимцев детей;  больно было смотреть,  как дети оплакивали
их.
     А  тут еще подати,  непосильные подати!  Мысль о  них никому не  давала
покоя. Особенно тяжелым бременем они были для общины теперь, после разгрома,
и  одна мысль о  них бросала каждого в дрожь.  По этому поводу Жанна однажды
сказала:
     - Платить подати,  когда  нечем  платить,  -  такова  участь  Франции в
последние годы.  Но  мы  еще никогда не испытывали на себе этого.  А  теперь
испытаем и мы.
     Задумчивая и  озабоченная,  она и дальше развивала свою мысль,  и можно
было заметить, какое глубокое возмущение охватывало ее.
     Наконец,   мы  наткнулись  на  нечто  страшное.  Это  был  сумасшедший,
зарубленный насмерть в  своей  железной клетке  на  углу  площади.  Ужасное,
кровавое зрелище!  Вряд  ли  кто-нибудь из  нас,  юношей,  когда-либо  видел
насильственную  смерть.   Вот   почему  этот  труп  имел  для  нас  какую-то
таинственную притягательную силу.  Мы  все не  могли оторвать от  него глаз.
Все,  кроме Жанны.  Она с ужасом отвернулась от него, и никто не мог убедить
ее подойти ближе. Вот вам разительный пример того, какую силу имеют привычки
и  воспитание.   Вот  вам  разительный  пример  того,  как  иногда  странно,
безжалостно, грубо распоряжается нами судьба. Ведь получилось так, что те из
нас,  кто  больше  всего  интересовался  этим  изуродованным,  окровавленным
трупом,  прожили всю свою жизнь мирно и тихо,  а той,  которая почувствовала
прирожденный,  глубокий ужас  при  виде  его,  суждено было  видеть подобные
зрелища ежедневно на поле битвы.
     Вы сами легко согласитесь с тем,  что теперь у нас действительно было о
чем  поговорить.  Нападение на  нашу  деревушку казалось  нам  самым  важным
происшествием из всех, ибо, хотя наши темные крестьяне и воображали, что они
понимают  грандиозность мировых  событий,  едва  доходивших до  их  умов,  в
действительности же  они ничего не  понимали.  Один маленький факт,  видимый
глазу и  испытанный ими  на  самих себе,  сразу стал для  них  важнее любого
отдаленного события мировой истории,  о  котором они  знали лишь понаслышке.
Теперь мне смешно вспоминать,  как рассуждали в  то время наши старики.  Они
возмущались до глубины души.
     - Да-а,  -  говорил старый Жак д'Арк, - странные дела творятся на белом
свете!  Нужно поставить об этом в  известность короля.  Пора ему очнуться от
лени и взяться за дело.
     Он   имел   в   виду   нашего  молодого,   лишенного  престола  короля,
преследуемого изгнанника, Карла VII.
     - Ты  говоришь  истинную  правду,  -  подхватил  мэр.  -  Короля  нужно
поставить в известность,  и немедля.  Постыдно допускать такие вещи. Ведь мы
не можем спокойно спать в своих постелях,  а он там живет припеваючи.  Надо,
чтобы все узнали об этом, пусть вся Франция узнает!
     Слушая их,  можно было подумать, что все предшествовавшие десятки тысяч
случаев грабежей и поджогов по всей Франции -  сущие небылицы, и только один
этот факт действительно имел место.  Оно  и  всегда так:  чужую беду пальцем
разведу,  а вот когда сам в беде,  тогда зови на помощь короля,  -  дескать,
спасай!
     О происшествии было много толков и среди нас, молодежи. Присматривая за
стадами,  мы не умолкали ни на минуту.  Теперь и мы начинали осознавать свое
значение:  мне уже исполнилось восемнадцать лет, а другие были и того старше
- кто года на два, кто на три, а кто и на четыре. Мы уже считали себя вполне
взрослыми.
     Однажды  Паладин  принялся  резко  осуждать  патриотически  настроенных
французских генералов:
     - Посмотрите на Дюнуа {Прим.  стр.60},  бастарда Орлеанского,  -  а еще
генерал!  Поставьте меня на его место хоть на одну минуту. Не ваше дело, что
я  предприму,  не мне об этом говорить.  Для болтовни у меня не приспособлен
язык,  я люблю действовать.  Пусть болтают другие. Но если бы я был на месте
Дюнуа,  все пошло бы по-иному.  Или посмотрите на Сентрайля {Прим. стр.61} -
тьфу! Или на этого бахвала Ла Гира {Прим. стр.61} - тоже мне генералы!
     Такие развязные отзывы о  великих людях всех нас возмутили,  -  все эти
заслуженные воины казались нам чуть ли  не полубогами.  В  нашем воображении
они  вставали  во   всем  своем  блеске,   загадочными  и   могущественными,
величественными и  храбрыми,  и  для нас было ужасно неприятно,  когда о них
судят, как о простых смертных, подвергая их действия несправедливой критике.
Лицо Жанны вспыхнуло от возмущения, и она сказала:
     - Не  понимаю,  как  можно так  непочтительно говорить о  таких великих
людях.  Ведь они -  опора Франции; они держат ее на своих плечах и проливают
за нее свою кровь.  Что касается меня,  то я  сочла бы за великую честь хоть
мельком,  хоть  издали взглянуть на  них.  Мне  кажется,  я  даже недостойна
приблизиться к ним.
     Паладин на мгновение смутился,  заметив по лицам окружающих,  что Жанна
выразила общее мнение,  но,  не желая отступать, он опять взялся за критику.
Тогда Жан, брат Жанны, сказал:
     - Если тебе не нравятся действия наших генералов, то почему ты не идешь
сам  на  войну,  чтобы  показать,  как  нужно действовать?  Ты  ведь  только
болтаешь, что пойдешь на войну, а на деле и не собираешься.
     - Послушай,  -  возразил Паладин,  -  говорить легко. Сейчас я объясню,
почему  я  пребываю в  бездействии,  которое,  как  известно,  противно моей
натуре. Я не иду на войну потому, что я не дворянин. В этом вся причина. Что
может сделать простой солдат в такой борьбе?  Ровно ничего. А до офицерского
чина ему выслужиться не дадут.  Если бы я был дворянином,  разве я оставался
бы здесь?  Ни минуты!  Я мог бы спасти Францию.  Вы смеетесь? Но я знаю, что
скрывается во мне,  что заключено в  голове под этой крестьянской шапкой.  Я
мог  бы  спасти Францию и  готов взяться за  дело хоть сейчас,  но  при иных
условиях. Если я нужен, пусть пошлют за мной, а не хотят - пусть справляются
сами. Я не отправлюсь иначе как в чине офицера.
     - Увы! Бедная Франция! Погибла Франция! - насмешливо сказал Пьер д'Арк.
     - Вот ты подтруниваешь над другими,  а почему же сам не идешь на войну,
Пьер д'Арк?
     - О,  ведь и  за мною не присылали.  Во мне ровно столько же дворянской
крови,  сколько и в тебе.  А все-таки я пойду,  - обещаю, что пойду. Я пойду
рядовым под твоим началом, когда за тобою пришлют.
     Все рассмеялись, и Кузнечик заметил:
     - Так скоро?  В  таком случае начинайте собираться.  Кто знает,  -  лет
через пять могут прислать!  Да,  по-моему,  раньше чем через пять лет вы  не
пойдете.
     - Он  пойдет раньше,  -  промолвила вдруг  Жанна.  Голос  ее  прозвучал
задумчиво и тихо, но все его слышали.
     - Откуда ты знаешь, Жанна? - удивленно спросил Кузнечик, но в это время
вмешался Жан д'Арк.
     - Я тоже хочу пойти на войну,  -  заявил он,  - но я еще слишком молод.
Мне придется подождать.  Пока пришлют за Паладином,  я успею подрасти,  и мы
пойдем вместе.
     - Нет, - сказала Жанна, - он пойдет вместе с Пьером.
     Она сказала это так,  будто говорила сама с  собою,  не  сознавая,  что
говорит громко. Ее никто и не услышал, кроме меня.
     Я взглянул на нес и увидел,  что вязальные спицы замерли у нее в руках,
а  лицо  приняло  какое-то  мечтательное,   рассеянное  выражение.  Губы  ее
шевелились,  словно она произносила про себя обрывки фраз. Но звуков не было
слышно.  Я был всех ближе к ней и ничего не слышал.  Но я насторожился,  так
как ее предыдущие замечания вселили в меня страх.  Я был суеверен и принимал
близко  к   сердцу  разные  пустяки,   имевшие  хотя  бы   малейший  оттенок
таинственности и необыкновенности.
     - Существует только  одна  возможность спасти Францию,  -  заявил Ноэль
Ренгессон.  -  В нашей компании все же есть дворянин.  Это Школяр. Почему бы
ему не одолжить свое имя и звание Паладину? Он тогда смог бы стать офицером.
Франция позовет его,  и он сметет эти английские и бургундские полки в море,
как дохлых мух.
     "Школяр" -  это я. Меня так прозвали за то, что я умел читать и писать.
Раздались возгласы единодушного одобрения, и Подсолнух добавил;
     - Вот  это  как  раз  то,   что  нам  нужно.   Все  затруднения  теперь
устраняются.  Господин де Конт должен согласиться. Он двинется в поход вслед
за  полководцем Паладином как простой солдат и  падет в  битве,  покрыв себя
вечной славой.
     - Он пойдет вместе с  Жаном и  Пьером и  доживет до той поры,  когда об
этих войнах не останется и  воспоминаний,  -  прошептала Жанна.  -  Наступит
время -  и Ноэль с Паладином в последний миг примкнут к ним,  но не по своей
воле.
     Голос Жанны звучал так тихо, что я скорее догадывался о смысле ее слов,
чем слышал их, и от ее предсказаний у меня мороз прошел по коже.
     - Теперь за дело!  -  продолжал Ноэль свое.  - Все решено. Нам осталось
только создать отряд под командованием Паладина и идти спасать Францию.  Все
согласны?
     Все ответили утвердительно, кроме Жака д'Арк, который сказал:
     - Я  прошу вас извинить меня.  Мне нравится ваша воинственность,  и моя
душа будет с вами там,  на полях сражений. Я всегда мечтал, что когда-нибудь
стану  солдатом.   Но   вид   нашей  разоренной  деревни  и   изуродованный,
окровавленный труп  того  сумасшедшего убедили меня,  что  я  не  создан для
военного дела.  Я никогда бы не смог быть полезным в этом деле.  Звон мечей,
грохот пушек и  смерть,  смерть...  нет,  я  этого не  вынесу,  На  меня  не
рассчитывайте.  Да и вдобавок я -  старший сын,  опора и защита семьи.  Если
уйдут на войну Жан и Пьер,  то ведь кто-то же должен оставаться дома,  чтобы
ухаживать за Жанной и  нашей второю сестренкой,  Я останусь дома и доживу до
старости в мире и тишине.
     - Он  останется дома,  но  не  доживет до старости,  -  тихо прошептала
Жанна.
     Разговор продолжался в веселом и беспечном духе, свойственном молодежи.
Мы  слушали,  как Паладин осуществлял планы своих кампаний,  давал сражения,
одерживал победы,  истреблял англичан,  сажал  нашего  короля  на  престол и
короновал его.  Потом мы  спросили его,  что бы  он ответил,  если бы король
пожелал узнать,  какая ему за  это нужна награда.  Паладин уже давно обдумал
это и ответил, не моргнув глазом:
     - Я попросил бы его дать мне титул герцога,  звание первого пэра {Прим.
стр.64}  и  назначить меня наследственным великим коннетаблем Франции {Прим.
стр.64}.
     - И  заодно,  чтобы  он  предложил тебе  руку  какой-нибудь  принцессы?
Неужели ты упустил это из виду? Паладин слегка покраснел и резко ответил:
     - Пусть принцессы остаются принцам. Я женюсь на девушке, любезной моему
сердцу.
     Он  намекал на  Жанну,  хотя об  этом никто из  нас не подозревал в  то
время.  Если  бы  кто-нибудь  об  этом  догадался,  Паладина высмеяли бы  за
тщеславие.  В  нашей деревне для Жанны не было подходящего жениха.  Никто не
сомневался в этом.
     Затем мы  спрашивали друг у  друга поочередно,  чего бы  каждый из  нас
потребовал у короля на месте Паладина за те подвиги,  которые он намеревался
совершить.  Ответы  давались в  шутливом тоне,  и  каждый  из  нас  старался
перещеголять товарищей необычностью наград, на которые претендовал. Но когда
очередь дошла до Жанны и она была оторвана от своих мечтаний, мы должны были
объяснить ей,  о чем шла речь, так как, погруженная в собственные мысли, она
не  слыхала конца нашего разговора.  Она предположила,  что от нее требуется
серьезный ответ, и, подумав, ответила сов