евушки,
ютившейся под  угрюмыми башнями и  бастионами замка Кудре;  он  был  признан
героем таверны, находившейся внизу при гостинице. Стоило ему раскрыть рот, и
вокруг него  сразу  же  собиралась толпа зевак.  Простодушные ремесленники и
крестьяне слушали его, затаив дыхание: он много путешествовал и видел свет -
по  крайней мере тот,  что находился между Шиноном и  Домреми,  -  они же не
надеялись увидеть и  столько;  он  побывал в  сражениях и  умел  великолепно
описывать бой,  полный драматических эпизодов и  потрясающих неожиданностей;
вымысла у него хватало с избытком.  Словом,  Паладин был павлином среди кур,
постоянным героем дня и  привлекал посетителей,  как мед привлекает мух,  за
что и  стал баловнем трактирщика,  его жены и дочери,  наперебой старавшихся
ему угодить.
     Большинство людей, обладающих даром красноречия - талант, встречающийся
довольно  редко,   -   как  правило,  имеют  один  существенный  недостаток:
рассказывая об  одном и  том же  много раз,  они часто повторяются и  всегда
испытывают  страх  показаться  скучными  и  не  понравиться  публике.  Но  с
Паладином  дело  обстояло  иначе,  -  он  обладал  особым,  утонченным даром
красноречия.  Слушать  его  рассказы о  сражениях в  десятый раз  было  даже
интереснее чем в первый:  он никогда не повторялся, а всегда выдумывал новое
сражение,   еще  более  эффектное,   с  большими  потерями,  разрушениями  и
бедствиями в  стане врагов,  со  значительным количеством вдов  и  сирот,  с
невероятными страданиями местных  жителей.  А  чтобы  не  перепутать  разные
сражения,  он давал им определенные названия.  И  когда о каждом из них было
подробно рассказано не менее десяти раз, он забывал о них, переходя к новому
названию,  так как для всех предыдущих просто не хватало места на территории
Франции и рассказчик начинал чувствовать,  что перехлестывает через край. Но
аудитория не  очень-то  ему  позволяла подменять старые сражения,  считая их
наиболее совершенными и  никак не  желая их улучшать,  поскольку в  этом нет
никакой надобности.  Таким  образом,  вместо  того  чтобы  сказать ему,  как
сказали бы другому: "Дай что-нибудь посвежее, мы уже устали от твоих старых,
побасенок",  все в  один голос заявляли:  "Расскажи нам еще раз о победе под
Болье  -  повтори это  три  или  четыре  раза!"  Такому  комплименту мог  бы
позавидовать любой краснобай со дня сотворения мира.
     Когда Паладин услышал от нас впервые о великолепной аудиенции у короля,
он чуть не лопнул с досады,  сожалея,  что не был приглашен. На другой день,
немного успокоившись, Паладин заговорил о том, что бы он сделал, если бы ему
удалось там побывать.  А  еще через день он уже вообразил,  будто и  в самом
деле был  на  приеме у  короля,  рассказывая интересные подробности об  этой
встрече.  Его мельница заработала вовсю,  и ничто не могло ее остановить. На
три  вечера  пришлось  оставить в  покое  сражения,  потому  что  поклонники
Паладина,  увлекшись его рассказами о королевской аудиенции, ни о чем другом
и  слушать не  хотели.  Если  бы  их  лишили этого удовольствия,  в  таверне
поднялся бы бунт.
     Ноэль Ренгессон, спрятавшись поблизости, следил за Паладином и сразу же
обо всем мне сообщил. Тогда мы вместе, подкупив хозяйку гостиницы, забрались
в ее комнатушку,  откуда сквозь щель в дверях можно было превосходно слушать
и наблюдать.
     Таверна  находилась в  большом  зале  и  выглядела довольно  уютно:  на
красном кирпичном полу  в  живописном беспорядке были расставлены заманчивые
маленькие столики,  а в огромном камине,  потрескивая,  пылал огонь. Тепло и
приятно было сидеть там в  ненастные мартовские вечера,  и веселая компания,
по-приятельски болтая между собой,  охотно собиралась на огонек и потягивала
вино в ожидании рассказчика.  Хозяин с хозяйкой и их красивая дочь суетились
у столиков,  стараясь получше обслужить посетителей.  В зале, площадью около
сорока   квадратных  футов,   в   центре   оставалось  свободным   небольшое
пространство  -  почетное  место  для  Паладина.  В  конце  зала  возвышался
небольшой помост шириной в десять-двенадцать футов, на котором стояли столик
и кресло; на помост вели три ступеньки.
     В  числе  завсегдатаев таверны  было  немало  знакомых  лиц:  сапожник,
лекарь,   кузнец,  колесный  мастер,  оружейник,  пивовар,  ткач,  булочник,
подручный мельника в  запыленной мукой куртке и другие.  Но самым заметным и
почетным лицом был,  конечно,  цирюльник,  в случае необходимости заменявший
зубного врача. Почти в каждом селе имеются такие люди, и все они похожи друг
на  друга.  Вырывая клиентам зубы,  давая им слабительное и  пуская взрослым
кровь для  поддержания их  здоровья,  он  знал  всех наперечет и,  благодаря
беспрерывным контактам с людьми разных сословий, слыл знатоком этикета, умел
вести себя в обществе и обладал незаурядным красноречием.  Кроме него, здесь
было  много  носильщиков,  гуртовщиков,  подмастерьев и  прочих  тружеников,
жаждущих отдыха.
     Когда  в  таверну  неторопливо  и  с  достоинством вошел  Паладин,  его
встретили с распростертыми объятиями; цирюльник поднялся и приветствовал его
тремя изящными светскими поклонами и  даже  прикоснулся губами к  его  руке.
Затем он  громогласно предложил подать Паладину пина,  и  когда дочь хозяина
принесла на площадку вино и, раскланявшись, удалилась, цирюльник вернул ее и
дополнительно  заказал  вина  за  свой  счет.   В  зале  раздались  возгласы
одобрения,   что  весьма  понравилось  цирюльнику,   и  его  мышиные  глазки
заблестели.   Такое  одобрение  и  восторг  вполне  понятны,  ибо,  совершая
красивый, благородный поступок, мы определенно можем рассчитывать, что он не
останется незамеченным.
     Цирюльник  попросил  всех  встать  и   выпить  за   здоровье  Паладина.
Собравшиеся выпили с  радостью и от всей души,  чокаясь оловянными кубками и
провозглашая тосты.  Нельзя  не  удивляться,  как  мог  этот  молодой бахвал
завоевать себе такую популярность в чужом краю и в такое короткое время.  Он
добился успеха только лишь своим языком и  данной от бога способностью умело
пользоваться им, - сначала просто способностью, которая, однако, со временем
увеличилась по много раз,  благодаря ловкости,  опыту и  наращиванию за счет
чужих  мыслей с  правом применения их  по  собственному усмотрению со  всеми
вытекающими отсюда выгодами.
     Публика  уселась  и  застучала  кубками  по  столам,  выкрикивая:  "Про
аудиенцию  у  короля!  Про  аудиенцию  у  короля!"  Паладин  стоял  в  своей
излюбленной позе,  лихо сдвинув набекрень огромную шляпу с пером,  перекинув
через  плечо плащ,  опираясь одной рукой на  эфес  рапиры,  а  другой сжимая
наполненный кубок.  Когда шум  утих,  он  отвесил полный достоинства поклон,
которому неизвестно когда  и  где  научился,  затем поднес кубок к  губам и,
запрокинув голову,  осушил его  до  дна.  Цирюльник вскочил,  снова наполнил
кубок и поставил его на стол. А Паладин, выпятив грудь, начал расхаживать по
помосту.   Он  был  в  отличном  настроении  и  говорил  на  ходу,   изредка
останавливаясь и  поворачивая лицо к  публике.  Так  мы  провели три  вечера
подряд. Видимо, было что-то привлекательное в рассказах Паладина, отличающее
их от обыкновенного вранья,  и  эта привлекательность,  по всей вероятности,
заключалась в  непосредственности рассказчика.  Он  лгал  вдохновенно и  сам
верил своим выдумкам. Для него все сказанное являлось непреложной истиной, и
если он иногда путался и преувеличивал,  то и в таких случаях не терялся,  а
придавал  сказанному  видимость  факта.   Он  вкладывал  всю  душу  в   свои
удивительные истории,  как поэт вкладывает душу в  героическую поэму,  и его
искренность  обезоруживала  критику,   -  во  всяком  случае,  обезоруживала
настолько,  насколько это  было  необходимо Паладину.  Никто  не  верил  его
рассказам, но все знали, что он не сомневается ни в чем.
     Он  врал так  убежденно,  так  спокойно и  так  искусно,  что иногда со
стороны даже  трудно было заметить,  в  чем  он  неправ.  В  первый вечер он
говорил о  коменданте Вокулера просто  как  о  коменданте;  во  второй вечер
назвал его своим дядей, а в третий - родным отцом. Он даже не сознавал своей
непоследовательности;  слова непринужденно,  сами  по  себе срывались с  его
языка.  В первый вечер он говорил о том,  что комендант просто включил его в
отряд Девы. Во второй вечер он утверждал, что дядюшка комендант направил его
в  отряд  Девы  в  качестве офицера охраны.  А  в  третий вечер  оказалось -
любезный папаша отдал в его распоряжение весь отряд,  включая и юную Деву. В
первый вечер комендант говорил о  нем,  как о  молодом человеке,  без роду и
племени,  но подающем большие надежды. Во второй вечер милый дядюшка говорил
о нем, как о последнем, наиболее выдающемся отпрыске, происходящем по прямой
линии от  одного из  самых знатных,  титулованных двенадцати паладинов Карла
Великого.  А  в третий вечер дорогой отец неоспоримо доказал,  что его сын -
потомок всей этой дюжины.  За три вечера граф Вандомский превращался сначала
в близкого знакомого, затем - в школьного товарища и наконец - в шурина.
     То же самое было и с рассказами об аудиенции у короля.  Сначала о нашем
шествии  возвещали четыре  серебряные фанфары,  затем  -  тридцать шесть  и,
наконец -  девяносто шесть.  К  этому времени количество литавр и  барабанов
возросло так, что зал, в котором происходила аудиенция, пришлось расширить с
пятисот футов до девятисот,  иначе они бы не вместились.  В такой же степени
увеличивалось и количество людей.
     В  первые  два  вечера  Паладин  ограничился  тем,  что  с  чудовищными
преувеличениями описал главные драматические моменты приема,  в третий вечер
его рассказ сопровождался наглядными иллюстрациями. Для этого Паладин усадил
цирюльника в кресло,  стоявшее на помосте,  предложив ему изображать мнимого
короля;   затем  рассказал,  как  весь  двор  с  огромным  интересом  и  еле
сдерживаемой насмешкой наблюдал за поведением Жанны,  ожидая,  что она легко
попадется в  расставленную ловушку  и,  под  дружный  хохот  присутствующих,
растеряется и опозорит себя. Эту сцену он разыграл так, что довел публику до
состояния  лихорадочного возбуждения,  после  чего  приступил  к  исполнению
лучшего номера своей программы. Обратившись к цирюльнику, он сказал:
     - Но вы заметьте,  что она сделала.  Она пристально,  посмотрела в лицо
этому самозванному негодяю,  вроде как я сейчас смотрю на вас, точно с такой
же,  как у меня, простой, но величественной осанкой. Затем она повернулась в
мою сторону -  вот так!  -  протянула руку - вот этак! - и, указывая на меня
перстом,  произнесла тем  твердым,  звучным голосом,  каким  обычно подавала
команду войскам: "Убери-ка мне этого обманщика с трона!" Я рванулся вперед -
смотрите,  смотрите! - схватил его за воротник и поднял, как младенца. - Тут
вся публика повскакивала с мест,  крича,  стуча, хлопая в ладоши, восхищаясь
ловкостью  и  мощью  Паладина;  никто  не  смеялся,  даже  вид  невзрачного,
самодовольного цирюльника,  повисшего над  столом как  щенок,  схваченный за
шиворот,  не вызывал улыбки.  -  Потом, - продолжал рассказчик, - я поставил
его на ноги -  вот так! - и собирался схватить еще крепче, чтобы выбросить в
окно, как вдруг вмешалась Жанна, попросила пощадить мерзавца и таким образом
спасла его от  смерти.  Затем она повернулась кругом,  обводя публику своими
ясными,  лучистыми глазами,  сквозь которые, как сквозь окна, ее бессмертный
ум взирает на мир,  осуждая господствующую в  нем несправедливость и  озаряя
его  светом правды.  И  вдруг ее  взгляд упал на  молодого,  скромно одетого
человека,  в котором она сразу узнала того,  кого искала.  "Ты -  король,  -
воскликнула она,  -  а  я  твоя смиренная служанка!" Все были поражены;  все
шесть тысяч человек подняли в зале невообразимый шум;  от криков и возгласов
задрожали стены замка.
     В заключение Паладин превосходно изобразил возвращение нашей делегации,
преувеличивая до  невозможности оказываемые нам почести;  он  снял с  пальца
медное кольцо от  ручки хлыста,  которое,  насколько я  знаю,  дал ему утром
конюх в замке, и закончил так:
     - Король  простился с  Жанной  весьма милостиво,  в  соответствии с  ее
заслугами, и, обратившись ко мне, сказал: "Возьми это кольцо, сын паладинов,
и  смело приходи ко мне с ним,  когда будешь испытывать нужду.  И смотри,  -
добавил он,  коснувшись перстом моего лба,  -  береги эту  голову:  она  еще
понадобится Франции,  и я предвижу то время, когда в один прекрасный день ее
увенчает герцогская корона".  Я взял кольцо,  преклонил колени и,  облобызав
руку короля, воскликнул: "Ваше величество, мое призвание - война, моя стихия
- опасность и  смерть.  Когда Франции и  престолу потребуется моя  помощь...
Впрочем, я не хочу хвастать и терпеть не могу хвастунов, пусть лучше за меня
говорят мои дела.  Только об этом я  и  прошу".  Так кончился сей памятный и
счастливый эпизод,  столь важный для будущего короны и нации.  Возблагодарим
же бога!  Встаньте и наполните свои кубки! Выпьем за прекрасную Францию и ее
короля!
     Все  осушили кубки до  дна,  и  гром восторженных оваций продолжался не
менее двух минут.  Герой Паладин, торжествуя, стоял на подмостках и блаженно
улыбался.



Глава VIII

     Когда  Жанна  открыла  королю  тайну  его  душевных терзаний,  все  его
сомнения рассеялись.  Он  поверил,  что она действительно послана богом,  и,
если бы придворные оставили его в  покое,  он сразу разрешил бы ей исполнить
ее миссию. Но его не оставляли в покое. Де ла Тремуйль и эта хитрая Реймская
лисица,  этот святоша,  прекрасно понимали,  с  кем имеют дело.  Они сказали
королю то, что сочли нужным:
     - Вы утверждаете,  ваше величество, что "голоса" ее устами поведали вам
тайну,  которую знали только вы  да  бог.  Но  откуда вам известно,  что сии
"голоса" не  от  сатаны и  что  она  не  выражает его  волю?  Разве  сатана,
постигнув  тайны  людей,   не  использует  свои  знания  для  искушения  душ
человеческих?  Сие весьма опасно, и ваше величество поступило бы разумно, не
предпринимая никаких действий без тщательного расследования.
     Этого было достаточно.  Трусливая душа короля содрогнулась от ужаса,  и
он  тотчас же втайне назначил комиссию из епископов для ежедневных посещений
и опроса Жанны, пока не выяснится, откуда исходит ее сверхъестественная сила
- с небес или из ада.
     Родственник короля герцог Алансонский,  три года находившийся в плену у
англичан,  недавно освободился, дав обещание представить значительный выкуп;
и  когда громкое имя  и  слава Девы коснулись его ушей -  ведь о  ней теперь
говорили всюду,  -  он приехал в Шинон, чтобы собственными глазами взглянуть
на  это  чудо.  Король  послал  за  Жанной  и  представил  ее  герцогу.  Она
приветствовала герцога со своей обычной простотой:
     - Добро   пожаловать.   Чем   больше   благородной   французской  крови
присоединится к нашему делу, тем лучше для дела и для нас.
     Герцог и Жанна обменялись мнениями, и их свидание завершилось тем, чего
и следовало ожидать, - герцог стал ее другом и сторонником.
     На  следующий  день  Жанна  присутствовала  на  королевской  мессе,  по
окончании которой  обедала вместе  с  королем и  герцогом.  Король  научился
ценить ее  общество,  и  это вполне понятно:  подобно многим королям,  он не
находил  ничего  привлекательного в  обществе  своих  подданных,  слушая  их
осторожные,  бесцветные речи, обильно разбавленные лестью и славословием. Их
болтовня, как правило, раздражала и утомляла короля. Но беседы с Жанной были
особенными,  полными свежести,  новизны, искренности, благородства, прямоты,
лишенными заискивания,  робкой  настороженности и  скованности.  Она  всегда
говорила  то,   что  думала,  говорила  просто  и  откровенно.  Можно  смело
утверждать,  что  для  короля беседы с  Жанной были словно ключевая вода для
запекшихся уст путника,  привыкшего,  блуждая в бескрайних равнинах, утолять
жажду водой из пересыхающих луж.
     После обеда на  лугу перед Шинонским замком Жанна в  присутствии короля
так  очаровала  герцога  искусством  верховой  езды,   ловкостью  и  умением
обращаться с  копьем,  что  король  в  знак  своего  благоволения подарил ей
великолепного вороного коня.
     Каждый  день  епископы  являлись  к  Жанне,   подробно  расспрашивая  о
"голосах" и о ее миссии, а затем возвращались и докладывали обо всем королю.
Но  это  назойливое любопытство авторитетной комиссии  не  приносило пользы.
Жанна  высказывалась  сдержанно,  храня  в  себе  свои  заветные  мысли.  Не
достигали цели ни угрозы,  ни хитрости: она не боялась их и искусно обходила
ловушки, оставаясь при этом чистой и простодушной, как ребенок. Жанна знала,
что епископы подосланы королем,  что их вопросы - это вопросы самого короля,
и  что,  согласно законам и  обычаям,  на них нельзя не отвечать;  и  все же
однажды за  королевским столом  она  с  подкупающей наивностью заявила,  что
отвечает лишь на те вопросы, которые считает уместными.
     Наконец,   епископы  пришли  к  заключению,  что  они  не  в  состоянии
определить, кем послана Жанна - богом или сатаной. Как видите, они поступили
осторожно.  При дворе существовали две могущественные партии;  и если бы они
вынесли определенное решение,  то  навлекли бы  на  себя гнев одной из  них.
Поэтому они сочли наиболее благоразумным избежать ответственности,  что им и
удалось  легко  сделать.  Они  заявили,  что  дело  Жанны  не  входит  в  их
компетенцию,  и  посоветовали  передать  его  в  руки  ученых  и  знаменитых
богословов  университета в  Пуатье.  После  этого  епископы  удалились,  дав
краткое показание,  внушенное им разумным поведением Жанны; они сказали, что
она "кроткая и простая пастушка, чистосердечная, но не словоохотливая".
     С  их точки зрения,  это было правдой.  Но если бы они могли оглянуться
назад  и  увидеть ее  вместе с  нами  на  мирных лугах  в  Домреми,  они  бы
убедились,  что Жанна не  была лишена дара речи и  умела говорить прекрасно,
когда ее слова никому не причиняли вреда.
     Итак, мы отправились в Пуатье еще на три недели томительных проволочек,
в   течение   которых   бедную   девушку  допрашивали  и   изматывали  перед
многочисленным судилищем -  кого?  Быть может,  военных экспертов, поскольку
она прибыла просить о  предоставлении ей войска и о разрешении повести его в
бой против врагов Франции?  О нет! То было грозное судилище из священников и
монахов,  хитроумных  ученых  казуистов,  именитых  профессоров  богословия!
Вместо того  чтобы созвать военных экспертов для  выяснения,  может ли  юная
воительница  одерживать  победы,  была  учреждена  коллегия  из  мракобесов,
схоластов и фразеров,  чтобы выяснить, достаточно ли она, как воин, сильна в
благочестии и  не заражена ли ересью.  Это похоже на то,  как если бы в доме
завелись  крысы   и   все   пожирали,   а   хозяева,   вместо   того   чтобы
освидетельствовать  когти  и  зубы  кошки,   лишь  занялись  бы  выяснением,
благочестива  ли   данная  кошка.   И   если   бы   данная  кошка  оказалась
благочестивой,  святой и  высоконравственной -  тогда  все  в  порядке;  что
касается других ее качеств, они никого не интересовали.
     Жанна была так мила,  спокойна и полна самообладания перед этим суровым
трибуналом  со  всеми  его  формальностями,   торжественностью  и  пышностью
церемониалов,  что  создавалось впечатление,  будто  она  явилась  сюда  как
зритель,  а не как подсудимая. Она сидела одиноко на своей скамье, нисколько
не волнуясь,  и своей возвышенной простотой приводила в замешательство мужей
науки.  Эта  простота была той каменной стеной,  о  которую разбивались,  не
причиняя вреда,  коварство,  хитрость и доводы ученых.  Они не могли разбить
эту маленькую крепость -  безмятежное,  доброе сердце Жанны, ее чистую душу,
стоявшие на страже ее великого призвания.
     На  все  вопрос