бя?  Лишь одна душа, среди душ, искупивших грехи свои, может пожалеть тебя
и,  протянув руку милосердия,  извлечь тебя из  геенны огненной -  это  душа
благородной Жанны д'Арк! Быть может, она уже спасла тебя.
     Но вернемся к процессу.
     - Они давали тебе еще какие-нибудь обещания?
     - Да,  но  этот вопрос не  предусмотрен актом.  Теперь я  не могу этого
сказать, но не пройдет и трех месяцев, как все станет известно.
     Судья,  по-видимому,  знал то,  о  чем  спрашивал;  его выдал следующий
вопрос:
     - Сообщили ли  тебе  твои  "голоса",  что  через три  месяца ты  будешь
освобождена?
     Жанна  часто  обнаруживала некоторое  удивление  при  удачных  догадках
судей;  она не  скрыла своего удивления и  на этот раз.  Меня же приводило в
ужас, что мой разум (который я не мог контролировать) критически относится к
этим "голосам" и внушает мне: "Они тут как тут и советуют ей говорить смело,
то  есть делать то,  что она сделала бы и  без посторонней помощи,  но когда
следовало бы предостеречь ее,  например,  объяснить ей,  как эти заговорщики
умудряются так  ловко проникать в  ее  дела,  -  их  нет,  они  отсутствуют,
оставляя ее одну".  Я от природы богобоязнен,  и когда такие мысли приходили
мне в  голову,  я  трепетал от страха,  а  когда случалась в ту пору гроза с
громом и молнией,  я чувствовал себя таким больным и разбитым,  что с трудом
мог принудить себя оставаться на месте и продолжать свою работу.
     Жанна отвечала:
     - Этого нет в обвинительном акте. Я не знаю, когда буду освобождена, но
кое-кто из тех,  кто желает,  чтобы я покинула этот мир,  сами уйдут из него
раньше меня.
     Это заставило некоторых судей вздрогнуть.
     - Сказали тебе твои "голоса", что ты будешь освобождена из тюрьмы?
     О, наверное они говорили, и судья хорошо это знал.
     - Спросите меня об этом еще раз через три месяца,  и тогда я отвечу вам
точно.
     Она  умолкла,   и  лицо  ее  просветлело,  озаренное  счастьем  -  лицо
измученной узницы!  А я?  А Ноэль Ренгессон,  притаившийся там в углу? Да мы
были просто захлестнуты волною радости,  окатившей нас с  ног до головы!  Не
знаю,  как мы смогли усидеть и  удержаться от роковой ошибки -  неосторожным
движением выразить свои чувства и выдать себя.
     Через три месяца она выйдет на свободу. Таков был смысл ее слов; так мы
ее и поняли. Так сказали ей "голоса", и сказали правду, даже сообщили день -
30 мая. Но теперь мы знаем, что они милосердно скрыли от нее, как именно она
будет освобождена; и она пребывала в неведении. Вернется домой! - вот как мы
с  Ноэлем тогда поняли ее слова,  об этом мы только и  мечтали,  и теперь мы
готовы были считать дни,  часы,  минуты.  Они  пролетят быстро;  не  успеешь
оглянуться -  и  все кончится.  Мы на руках принесем домой наше божество,  и
там, вдали от суетного шумного света, заживем прежней счастливой жизнью, как
некогда в  детстве,  -  на  свежем  воздухе,  согретые солнцем,  в  дружбе с
кроткими овцами и  добродушными людьми,  в  своем  кругу,  среди  прелестных
лугов,  лесов и рек, в блаженном спокойствии. Да, об этом мы мечтали все эти
три месяца, вплоть до страшной развязки, самая мысль о которой, мне кажется,
убила бы нас, если б мы знали о ней раньше и если б нам пришлось хранить эту
горькую тайну в  своих сердцах хотя бы  даже в  течение половины тех тяжелых
дней.
     Мы  толковали ее  предсказание так.  В  душе  короля все  же  заговорит
совесть,  и  он  вместе со старыми боевыми друзьями Жанны,  ее соратниками -
герцогом Алансонским,  бастардом Дюнуа и Ла Гиром, решит спасти Жанну, и что
ее  освободят в  конце  этого  трехмесячного срока.  Итак,  наши  мысли были
подготовлены, и мы надеялись принять в этом деятельное участие.
     На нынешнем и на последующих заседаниях от Жанны требовали, чтобы она в
точности назвала день своего освобождения,  но  этого она не  могла сделать.
Этого не разрешали ей "голоса".  Более того,  "голоса" не называли ей точной
даты.  Но после того как исполнилось пророчество,  я всегда был убежден, что
Жанна видела свое избавление в  смерти.  Но не в  такой смерти!  Исполненная
божественного наития,  неустрашимая в бою,  она все же оставалась человеком.
Она была не  только святой,  не  только ангелом;  она была также девушкой из
плоти и крови, - такой же точно земной девушкой, как и всякая другая, полной
нежности,  чувствительности и  любви.  И  вдруг  -  такая смерть!  Нет,  мне
кажется,  она не  могла бы прожить те три месяца,  предвидя такой исход.  Вы
помните,  что когда она впервые была ранена,  она испугалась и заплакала,  -
точно так же,  как сделала бы  всякая другая семнадцатилетняя девушка,  хотя
она и знала за восемнадцать дней вперед,  что будет ранена в тот самый день.
Нет, она не боялась обычной смерти, и, как мне думается, обычная смерть была
в  ее  представлении лишь таинственной гранью перед просторами жизни вечной,
ибо на  лице ее было выражение радости,  а  не ужаса,  когда она произносила
свое пророчество.
     Теперь объясню,  почему я  так думаю.  За  пять недель до ее пленения в
сражении под  Компьеном "голоса" уже  предсказали ей  то,  что  должно  было
случиться.  Они не назвали ей ни числа, ни места, но сказали, что ее возьмут
в  плен и что это свершится накануне праздника святого Иоанна.  Она просила:
если смерть неизбежна -  пусть она  будет мгновенной,  если плен неизбежен -
пусть он будет недолгим,  ибо душа ее возлюбила свободу и не приспособлена к
ограничениям.  "Голоса" не  дали  ей  никаких обещаний,  а  лишь  велели  ей
мужаться и  твердо переносить все невзгоды и  испытания.  Но  так как они не
отказали ей в  скоропостижной смерти,  то такое полное надежд юное существо,
как Жанна,  естественно,  удовлетворилось и  этим,  лелея свою мечту о жизни
будущей.  И теперь,  когда ей внушили, что она будет "освобождена" через три
месяца,  мне кажется,  она поверила,  что умрет внезапно на  своей постели в
тюрьме; вот почему она была так счастлива и довольна - перед ней открывались
врата рая, она навсегда избавится от бренных забот; и срок был так краток, и
награда так близка... И это придавало ей силы, она выдержала и довела бой до
конца,  как и подобает солдату - спасай себя, защищайся, борись до последней
возможности, а если ее нет, умри храбро, лицом к врагу.
     Уже  потом,  когда  она  обвиняла Кошона в  попытке отравить ее  рыбой,
убеждение (если только у нее было такое убеждение, а я уверен, что оно у нее
было),   убеждение,   что  ее  "освободит"  смерть  в  тюрьме,  должно  было
значительно укрепиться, и это понятно.
     Но я  увлекся и  отошел от главной темы.  Жанну попросили точно назвать
время, когда она будет освобождена из заключения.
     - Я  много раз повторяла,  что мне не  разрешено обо всем говорить вам.
Меня освободят,  но  я  должна испросить у  моих голосов позволения сообщить
вам,  в какой именно день это будет. Вот почему я хотела бы, чтобы с этим не
торопились.
     - Так что ж, - твои "голоса" запрещают тебе говорить правду?
     - Быть  может,  вам  желательно узнать  что-либо  о  короле Франции?  Я
повторяю еще раз,  он вернет свое королевство. Я это знаю так же твердо, как
и то,  что нахожусь в вашем присутствии.  -  Она вздохнула и,  после краткой
паузы,  добавила:  - Меня бы уже не было в живых, если бы не это откровение,
которое всегда утешает меня.
     Ей  задали  еще  несколько незначительных вопросов об  одеждах  снятого
Михаила и  его внешнем виде.  Она отвечала на  них с  достоинством,  но было
заметно, что это ей причиняет обиду. Помедлив немного, она сказала:
     - Я  счастлива при его появлении;  когда я  вижу его,  я чувствую,  что
пребываю вне смертного греха...  Иногда святая Маргарита и  святая Екатерина
позволяют мне исповедоваться им, - добавила она совсем наивно.
     Судьям  опять  представилась возможность  расставить  сети  перед  этой
детской наивностью.
     - Скажи,  когда ты  исповедовалась,  думала ли  ты,  что находишься под
бременем смертного греха?
     Но  ответ ей  нисколько не  повредил.  Тогда судьи еще раз обратились к
откровениям,  ниспосланным королю,  - к тем тайнам, которые они столь упорно
пытались выведать у Жанны, но всегда безуспешно.
     - Итак, королю явилось знамение...
     - Я уже говорила, что ничего не скажу вам об этом.
     - Знаешь ли ты, какое это было знамение?
     - Не спрашивайте. Ответа не будет.
     Речь  идет  о  секретной встрече Жанны с  королем;  переговоры велись с
глазу на глаз в присутствии лишь двух-трех посторонних.  Стало известно -  с
помощью  Луазелера,   конечно,   -   что   знамением  этим  явилась  корона,
удостоверившая истинность призвания Жанны.
     Все это остается тайной и  по сей день -  я  имею в  виду происхождение
данной короны -  и тайна эта непостижима. Мы никогда не узнаем, настоящая ли
корона спускалась на  голову короля или  только ее  символ,  чудесный образ,
созданный воображением.
     - Скажи, ты видела корону на голове короля, когда ему было откровение?
     - Не могу вам сказать этого, я дала клятву.
     - Не эта ли самая корона была предложена королю в Реймсе?
     - Я полагаю,  король возложил себе на голову ту корону,  которая была в
соборе; другая, более драгоценная, была ему доставлена позже.
     - А ты ее видела?
     - Я поклялась молчать об этом.  Но, видела я ее или нет, я слышала, что
она была драгоценна и великолепна.
     Они терзали ее  расспросами об этой таинственной короне до изнеможения,
но так ничего и не выпытали. Заседание закончилось. Тяжелый это был день для
всех нас.



Глава X

     Суд отдыхал день, потом снова приступил к работе в субботу, 3 марта.
     Это было одно из самых бурных заседаний.  Трибунал вышел из терпения, и
не без причины.  Эти пять дюжин выдающихся церковников, известных тактиков и
столпов закона,  покинули свои высокие посты,  где требовалась их  неусыпная
бдительность,  чтобы прибыть сюда из разных провинций и совершить простейшее
и  легчайшее дело:  осудить и послать на казнь сельскую девушку девятнадцати
лет,  которая не  умела ни  читать,  ни писать,  не разбиралась в  уловках и
хитростях судопроизводства,  не могла выставить от себя ни одного Свидетеля,
которой не разрешили иметь ни защитника,  ни советника и вынудили вести дело
самой  против  хищного  волка-судьи  и  стаи  подтасованных заседателей.  Не
пройдет и  двух часов,  как  она будет сбита с  толку,  безнадежно запутана,
разбита и  осуждена.  Никто в этом не сомневался.  Но они просчитались.  Два
часа растянулись на  много дней;  то,  что обещало быть лишь мелкой стычкой,
превратилось в  длительную осаду;  простое и  легкое  -  в  действительности
оказалось  поразительно трудным;  жертва,  которую  собирались сдунуть,  как
перышко,  стояла нерушимо, как скала; и в итоге получалось - если кто-либо и
имел право смеяться, то только лишь эта деревенская девушка, а не судьи.
     Однако она не  смеялась:  -  это было ей  несвойственно;  зато смеялись
другие. Весь город хохотал в рукав; суд знал об этом, и его достоинство было
жестоко уязвлено. Церковники не могли скрыть своей досады.
     Итак, как я уже сказал, заседание было бурным. Все видели, что эти люди
задались целью вырвать сегодня у Жанны такие признания,  которые должны были
ускорить  судебный  процесс  и   привести  его  к  желаемой  развязке.   Это
свидетельствует,  что, после всех своих многочисленных проб и экспериментов,
они по-прежнему не знали ее. Начался жаркий бой. Вопросы задавались не одним
лицом,  а  при активном участии всей коллегии.  Жанну обстреливали отовсюду.
Судьи засыпали ее вопросами, и она вынуждена была охлаждать их пыл и просить
их вести огонь поочередно, а не всем взводом сразу. Начало было обычным:
     - Мы  еще  раз  требуем,  чтобы ты  принесла присягу -  говорить только
правду и отвечать на все вопросы.
     - Я намерена отвечать на вопросы,  предусмотренные обвинительным актом.
Если же пожелаю сказать больше, скажу лишь то, что сама найду нужным.
     - Сражение на прежних позициях возобновилось с  небывалым ожесточением,
дрались за каждый вершок,  прибегали к  угрозам и запугиваниям,  но Жанна не
сдавалась,  и  наступающие  решили  действовать в  обход.  Полчаса  ушло  на
расспросы о видениях:  во что они были одеты,  какие у них волосы,  каков их
внешний облик и  тому подобное,  и все это в надежде выудить хоть что-нибудь
такое из ее ответов, что могло бы ей повредить; результат был равен нулю.
     Не забыли,  конечно,  и ее мужской одежды.  Пережевав десятка два давно
известных вопросов, выдвинули два-три новых.
     - Просили  ли  тебя  когда-нибудь  король  или  королева снять  мужскую
одежду?
     - Это к делу не относится.
     - Думаешь ли  ты,  что  совершила бы  грех,  если бы  снова облеклась в
одежды, приличествующие твоему полу?
     - Я  служу господу богу и  повинуюсь его  велениям.  Немного погодя они
стали  расспрашивать о  знамени Жанны  в  надежде приписать ей  колдовство и
магию.
     - Носили ли твои солдаты подобие твоего знамени на своих флажках?
     - Да.  Копьеносцы моей  личной охраны.  Это  делалось для  того,  чтобы
отличить  их  от  других  войск.  Причем  не  по  моему  желанию,  а  по  их
собственному.
     - Эти флажки обновлялись?
     - Да.  Сломав копье,  флажок обновляли.  Цель  этих  вопросов сразу  же
выяснилась.
     - А  не  говорила ли  ты  солдатам,  что  флажки с  изображением твоего
знамени приносят удачу?
     Воинский дух  Жанны  был  оскорблен этим  наглым  вопросом.  Она  гордо
выпрямилась  и,  сверкнув  глазами,  дала  достойный  отпор:  -Я  им  всегда
говорила: "Бейте врагов, бейте англичан!" и сама показывала им пример.
     Всякий раз,  когда она бросала подобные изобличающие слова в  лицо этим
французским лакеям в английских ливреях,  они приходили в бешенство. Десять,
двадцать,  тридцать человек вскакивали, как ужаленные, орали, топали ногами,
но Жанна ничуть не смущалась. Так было и на этот раз.
     Наконец, все успокоились, и допрос продолжался.
     Теперь они пытались обратить против Жанны те многие почести, которые ей
оказывались,  когда  она  поднимала Францию из  грязи  и  позора  столетнего
рабства.
     - Ты не заставляла изображать себя на картинах и портретах?
     - Нет.  В  Аррасе  я  видела  картину,  изображающую меня  в  доспехах,
коленопреклоненной перед королем и  вручающей ему пергамент,  но  сама я  не
заказывала ничего подобного.
     - Служили ли в твою честь мессы и молебны?
     - Если это делалось,  то  вовсе не  по моему приказанию.  Но если кто и
молился за меня - я думаю, в этом нет ничего дурного.
     - Верили французы, что ты послана богом?
     - Не знаю, верили они этому или нет, но все же я его посланница.
     - Если они верили, что ты послана богом, мыслишь ли ты, что это хорошо?
     - Если они верили, их вера не была обманута.
     - Как  ты  мыслишь,  что  побуждало людей целовать тебе  руки,  ноги  и
одежду?
     - Им  радостно было меня видеть,  и  они проявляли свою радость;  я  не
смогла бы воспрепятствовать им при всем моем желании.  Бедные люди приходили
ко мне с любовью,  -  ведь я не причиняла им зла; напротив, я делала для них
все, что было в моих силах.
     Обратите  внимание,   как  просто,   с   какой  предельной  скромностью
рассказывала она  об  этом  трогательном зрелище  -  ее  шествии по  дорогам
Франции среди ликующей толпы:  "Им радостно было меня видеть!" Радостно? Еще
бы!  Да они были вне себя от радости, увидев ее! Когда они не могли целовать
ее  руки или ноги,  они падали на колени в  грязь и  целовали следы копыт ее
коня. Они боготворили ее, а это и пытались доказать церковники. Бессовестные
судьи  не  придавали значения тому,  что  она  не  ответственна за  поступки
других.  Ее обожали -  и  этого достаточно:  значит,  она повинна в смертном
грехе. Странная логика, не правда ли!?.
     - Ты была крестной матерью младенцам, которых крестили в Реймсе?
     - В  Труа я крестила детей,  и в Сен-Дени тоже;  мальчикам я давала имя
Карл, в честь короля, а девочкам - Жанна.
     - Касались ли женщины своими кольцами твоих перстней?
     - Да, многие; но я не знаю, зачем они это делали.
     - Вносилось ли твое знамя в  Реймский собор?  Стояла ли ты у  алтаря со
знаменем в руке во время коронования?
     - Да.
     - Во   время  походов  по   стране  ты  когда-нибудь  исповедовалась  и
причащалась в церквах?
     - Да.
     - В мужской одежде?
     - Да. Только я не помню, были ли на мне доспехи.
     Это была почти уступка;  возможно,  она забыла о разрешении,  данном ей
церковью в Пуатье. Коварный суд сразу же перешел к другим вопросам, отвлекая
внимание Жанны от  допущенной ею  маленькой оплошности,  ибо  в  силу  своей
природной сообразительности она  легко  могла  догадаться и  защитить  себя.
Бурное заседание притупило ее бдительность.
     - Есть сведения,  что ты оживила мертвого ребенка в церкви в Ланьи.  Ты
этого достигла своими молитвами?
     - Право, не знаю. Много девушек молилось за ребенка, я присоединилась к
ним, и мы молились вместе.
     - Продолжай!
     - Пока мы молились, ребенок ожил и заплакал. Он был мертв уже три дня и
был черен,  как мой камзол.  Его немедленно окрестили,  но  он опять ушел из
жизни и был похоронен в освященной земле.
     - С какой целью ты пыталась бежать, прыгая ночью с башни в Боревуаре?
     - Мне хотелось помочь осажденному Компьену.
     Ей   вменяли  в   вину   попытку  совершить  тягчайшее  преступление  -
самоубийство, чтобы избежать плена и не попасть в руки англичан.
     - Не утверждала ли ты,  что скорее готова умереть,  чем быть отданной в
руки англичан?
     Жанна отвечала откровенно, не замечая ловушки:
     - Да,  я сказала: пусть лучше душа моя вернется к богу, чем ей томиться
в неволе у англичан.
     Теперь ее старались обвинить в том,  будто она,  возвратившись в тюрьму
после неудачного побега,  в  раздражении поносила имя божье и  будто она еще
раз  изрыгала на  бога  хулу,  узнав  об  измене  коменданта Суассона {Прим.
стр.356}. Возмущенная клеветой, Жанна воскликнула:
     - Это неправда!  Я не могла кощунствовать. Не в моих привычках говорить
дурные слова.



Глава XI

     Объявили перерыв.  Да и пора было.  Кошон в этой битве терял под ногами
почву. Жанна захватывала одну позицию за другой. Появились признаки, что и в
самой  судейской коллегии кое-кто  из  ее  членов,  увлеченный бесстрашием и
находчивостью Жанны, ее моральной стойкостью, непреклонностью, благочестием,
простотой и чистосердечием, ее невинностью, благородством характера, светлым
умом и той справедливой,  мужественной борьбой, которую она вела в одиночку,
без друзей и защитников, при таком неравном соотношении сил, стал относиться
к ней мягче.  Были веские основания для опасений, что смягчение сердец будет
продолжаться и рано или поздно поставит планы Кошона под угрозу.
     Надо было что-то  делать,  и  кое-что было сделано.  Кошон не отличался
добротой,  но теперь и он доказал,  что это качество не чуждо его натуре. Он
пожалел бедных судей,  уставших от  длительных заседаний,  и  счел возможным
ограничить их  количество,  ибо  для ведения процесса было вполне достаточно
нескольких человек.  О  милосердный судия!  Но  он  не вспомнил о  мучениях,
которым подвергалась маленькая пленница!
     Он   разрешит  всем   членам   суда,   за   исключением  немногих,   не
присутствовать на  заседаниях,  но  этих немногих он  выберет сам.  Так он и
поступил.  Конечно,  он выбрал тигров. Если в эту стаю и затесалось случайно
два-три ягненка, то только лишь по недосмотру; обнаружив их, он бы знал, как
с ними обойтись.
     Теперь он собирал коллегию в  узком составе,  и в течение пяти дней они
тщательно  анализировали многочисленные протоколы с  показаниями Жанны.  Они
отбрасывали всю шелуху,  все,  с их точки зрения,  бесполезное - то есть все
то,  что могло бы говорить в пользу Жанны; и, напр