одно-мне
предназначено нанести  его.  Потом  последуют другие  удары,  молниеносные и
сокрушительные,  и  в десять недель будет уничтожено все,  что стоило Англии
долгих лет  упорного труда,  и,  наконец,  будет возложена корона на  голову
дофина,  -  такова воля божья.  Мои  голоса сообщили мне это,  -  могу ли  я
сомневаться?  Нет!  Будет так,  как они сказали, ибо они всегда говорили мне
только правду.
     Это были невероятные слова,  недоступные моему разуму, но сердце чуяло,
что это именно так.  Мой разум сомневался,  а сердце соглашалось -  верило и
придерживалось этой веры с того самого дня.
     - Жанна,  -  проговорил я,  -  я верю всему, что ты сказала, и буду рад
пойти с тобой на войну. За тобой я готов хоть сейчас броситься в битву.
     Лицо ее выразило удивление, и она сказала;
     - Это правда, ты будешь со мной, когда я отправлюсь на войну. Но откуда
ты узнал о моем решении?
     - Не только я,  -  Жан и Пьер пойдут также с тобой. Дома останется один
Жак.
     - Это  правда.   Однако  мое  решение  созрело  только  сегодня,  после
откровения.  Прежде я  не знала,  что должна идти и  что вообще когда-нибудь
пойду. Как же ты узнал об этом?
     Я сказал ей,  что она сама об этом говорила.  Но она ничего не помнила.
Тогда я  догадался,  что Жанна в  то время была словно во сне,  в  состоянии
необыкновенного экстаза.  Она попросила меня сохранить пока в  тайне все эти
откровения. Я обещал и сдержал свое слово.
     Каждый,  кто  встречался с  Жанной в  этот день,  не  мог  не  заметить
происшедшей  в  ней  перемены.   Она  двигалась  и  говорила  с  энергией  и
решимостью, глаза блестели каким-то странным, не известным прежде блеском, и
было что-то особенное,  непривычное в ее манере держаться.  Этот новый блеск
ее  глаз  и  новое  в  ее  поведении исходили  от  сознания важности задачи,
возложенной  на  нее  богом;   они  красноречивее  всяких  слов  говорили  о
грандиозности  предстоящего  дела,  которое  Жанна  готовилась  совершить  с
присущей ей скромностью. Это спокойное проявление уверенности не покидало ее
все время, пока она не выполнила свою великую миссию.
     Как  и  все  другие  жители  деревни,  Жанна  всегда относилась ко  мне
почтительно,   учитывая  мое  дворянское  происхождение;   но   теперь,   по
молчаливому согласию,  мы поменялись ролями;  она отдавала приказания,  а  я
принимал их как должное и выполнял беспрекословно. Вечером она сказала мне:
     - Завтра на рассвете я ухожу. Кроме тебя, никто об этом не будет знать.
Я  отправляюсь на переговоры с комендантом Вокулера,  как мне приказано.  Он
отнесется ко мне с  презрением,  встретит грубо и,  быть может,  на этот раз
откажет в  моей просьбе.  Сперва я пойду в Бюре,  чтобы уговорить моего дядю
Лаксара сопровождать меня -  так будет лучше.  Ты  можешь понадобиться мне в
Вокулере:  если комендант не примет меня,  я отправлю ему письмо,  а поэтому
должна  иметь  при  себе  кого-нибудь,  кто  бы  обладал искусством писать и
сочинять.  Приди туда завтра после обеда и  оставайся там,  пока ты  мне  не
понадобишься.
     Я ответил, что исполню ее приказание, и она отправилась. Вы видите, как
она была умна и  какой у  нее был здравый рассудок.  Она не  приказывала мне
идти с нею вместе.  Нет, она не хотела подвергать свое доброе имя злословию.
Она знала,  что комендант, сам дворянин, даст мне, как дворянину, аудиенцию,
но она, как видите, и этого не хотела. Бедная крестьянская девушка, подающая
прошение через дворянина, - как бы это выглядело?
     Она  тщательно охраняла свою  скромность от  злословия и  всегда носила
свое доброе имя незапятнанным.  Я знал теперь, что мне делать, чтобы угодить
ей:  отправиться в  Вокулер,  держаться в стороне и быть наготове на случай,
если я ей потребуюсь.
     Я  отправился на следующий день после обеда и  остановился в  маленькой
гостинице.  Через день  я  посетил замок и  засвидетельствовал свое почтение
коменданту,   который  пригласил  меня  пообедать  с  ним  завтра.   Он  был
воплощением идеального воина того времени:  высокий,  статный,  мускулистый,
седовласый,  грубоватый,  обладающий странной привычкой пересыпать свою речь
разными прибаутками и  сальностями,  собранными им в военных походах и свято
хранимыми,  как знаки отличия. Он привык жить в лагере и считал войну лучшим
даром  божьим.  Комендант был  в  стальной кирасе,  в  сапогах выше  колен и
вооружен огромным мечом.  Глядя  на  эту  воинственную фигуру  и  слушая его
избитые шутки,  я  пришел к  выводу,  что он лишен поэзии и сочувствия с его
стороны ожидать не следует,  что молоденькая крестьянская девушка не попадет
под обстрел этой батареи, а будет вынуждена обратиться письменно.
     На  другой день после обеда я  снова явился в  замок и  был  проведен в
большой обеденный зал,  где  меня усадили рядом с  комендантом за  отдельный
столик,  поставленный двумя ступенями выше  общего стола.  За  нашим столом,
кроме меня, сидело еще несколько других гостей, а за общим - старшие офицеры
гарнизона.  У  входной двери  стояла стража из  латников,  с  алебардами,  в
шишаках и панцирях.
     Разговор наш вращался вокруг одной общей темы -  безнадежного положения
Франции.  Ходили слухи,  что  Солсбери готовится к  походу на  Орлеан {Прим.
стр.76}.  Это  подняло бурю  горячих споров;  высказывались разные  мнения и
предположения.  Одни считали, что он выступит немедленно; другие - что он не
сможет так быстро завершить окружение; третьи - что осада будет длительной и
сопротивление отчаянным.  Но  в  одном мнения всех совпадали:  Орлеан должен
пасть,  и  с ним падет вся Франция.  На этом споры закончились,  и наступило
тягостное  молчание.   Казалось,   каждый  из  присутствующих  погрузился  в
собственные  размышления и  забыл,  где  он  находится.  В  этом  внезапном,
глубоком  молчании,  наступившем после  оживленного разговора,  было  что-то
знаменательное и  торжественное.  Вдруг вошел слуга и  о чем-то тихо доложил
коменданту.
     - Она желает говорить со мною? - удивленно спросил тот.
     - Да, ваше превосходительство.
     - Гм... Странная вещь! Впустите их.
     Это  была  Жанна  со  своим дядей Лаксаром.  При  виде  такого знатного
общества бедный  старый  крестьянин совсем растерялся,  стал  как  вкопанный
посреди зала и  не  мог двинуться с  места;  он вертел в  руках свой красный
колпак и смиренно раскланивался на все стороны. Но Жанна смело прошла вперед
и,   выпрямившись,   решительно,   без  тени  смущения,  остановилась  перед
комендантом.  Она  узнала меня,  но  не  подала виду.  В  зале  раздался гул
восхищения;  даже сам комендант был тронут,  и я слышал, как он пробормотал:
"Клянусь богом, она красотка!" Он критически рассматривал ее некоторое время
и, наконец, спросил:
     - Ну, что же тебе нужно, дитя мое?
     - У меня есть дело к тебе,  Робер де Бодрикур {Прим. стр.77}, комендант
Вокулера,  и заключается оно в следующем:  пошли людей сказать дофину, чтобы
он  не  спешил  давать врагам сражение,  ибо  господь собирается оказать ему
помощь.
     Эти  странные слова изумили всех присутствующих,  и  многие прошептали:
"Бедная девочка, она не в своем уме!" Комендант нахмурился и вымолвил:
     - Какая чушь!  Король,  или дофин, как ты его называешь, не нуждается в
подобного рода предупреждениях. Он и так будет ждать, можешь на этот счет не
беспокоиться. Что еще ты хочешь мне сказать?
     - Я прошу дать мне военную охрану и проводить меня к дофину.
     - Зачем?
     - Чтобы он назначил меня предводительницей войск, ибо мне указано свыше
изгнать англичан из Франции и возложить корону на его голову.
     - Что? Тебе? Да ведь ты еще совсем ребенок!
     - И тем не менее, мне суждено это свершить.
     - В самом деле? И когда же все это случится?
     - В следующем году он будет коронован и станет властелином Франции.
     Раздался громкий, дружный взрыв хохота, а потом комендант спросил:
     - Кто тебя прислал сюда с такой чепухой?
     - Мой повелитель.
     - Какой повелитель?
     - Царь небесный.
     Одни шептали:  "Ах,  бедняжка,  бедняжка!",  а  другие:  "Да она совсем
сумасшедшая!" Комендант окликнул Лаксара:
     - Эй,  ты!  Отведи эту безумную девчонку домой и  всыпь ей как следует!
Это будет лучшим лекарством от ее болезни.
     Уходя, Жанна обернулась и сказала со своей обычной простотой:
     - Ты отказываешься дать мне солдат. Я не знаю почему, - ведь я выполняю
веление бога. Да, это он повелел мне идти на врага. Поэтому я вынуждена буду
обратиться к тебе еще и еще, пока не получу необходимую охрану.
     После  ее  ухода  раздались  удивленные  восклицания.  Стража  и  слуги
разболтали о случившемся всему городу, а из города слухи проникли в деревню.
Все Домре-ми только и говорило об этом, когда мы вернулись домой.



Глава IX

     Человеческая натура везде  одинакова:  люди  любят  успех  и  презирают
неудачи.  Жители  деревни  решили,  что  Жанна  опозорила их  своим  нелепым
поступком и постыдным провалом.  Все языки работали до того усердно, с такой
злобой и  желчью,  что если бы  они были зубами,  то  за  безопасность Жанны
нельзя было бы  ручаться.  Те,  кто не  бранил ее,  поступали еще хуже:  они
смеялись над ней,  издевались,  дразнили,  не  оставляя в  покое ни  днем ни
ночью.  Только Ометта,  маленькая Манжетта и  я  оставались на  ее  стороне;
прочие ее  друзья,  не выдержав града издевательств и  острот,  избегали ее,
стыдились быть с  ней  вместе,  потому что она стала всеобщим посмешищем,  и
жало злых языков донимало всех,  кто ей сочувствовал.  Наедине с собой Жанна
заливалась слезами, но от людей скрывала свое горе. При людях она была ясна,
спокойна,  не  проявляла ни  тревоги,  ни  раздражения.  Казалось,  такое ее
поведение должно было бы смягчить отношение к ней, но этого не случилось, Ее
отец пришел в  такое негодование,  что не хотел и  слышать о  ее дикой затее
идти на войну,  подобно мужчине. Он уже догадывался о ее намерении несколько
раньше,  но терпел,  а теперь терпение его иссякло;  он говорил: пусть лучше
братья утопят ее,  чем позволят осрамить свой пол и идти с войсками; если же
они откажутся, он готов сделать это сам, своими собственными руками.
     Но ничто не могло поколебать намерений Жанны. Родители зорко следили за
тем,  чтобы она не ушла из деревни. Она же говорила, что время для этого еще
не настало, а когда настанет, она сразу об этом узнает, и сторожить ее будет
бесполезно.
     Прошло лето.  Увидев,  что  в  своих  намерениях она  непоколебима,  ее
родители обрадовались случаю покончить со всеми ее планами,  выдав ее замуж.
Паладин имел наглость утверждать,  что она дала ему слово несколько лет тому
назад, и теперь требовал выполнения данного ему обещания.
     Она ответила,  что его утверждения ложны, и наотрез отказалась выйти за
него  замуж.  Ее  вызвали в  церковный суд  в  Туль  держать ответ  за  свое
вероломство.  Когда она  отказалась от  защитника и  предпочла защищать себя
сама,  родители и  все  ее  недоброжелатели обрадовались,  заранее считая ее
побежденной.  И  в этом нет ничего удивительного:  разве можно было ожидать,
чтобы неграмотная, шестнадцатилетняя крестьянская девушка не испугалась и не
смутилась,  представ впервые  перед  опытными юристами,  окруженная холодной
торжественностью судебной  обстановки?  Однако  все  ошиблись.  Собравшись в
Туль,  чтобы насладиться ее испугом,  смущением и пораженном, они не увидели
ни того,  -  ни другого, ни третьего. Жанна была скромна, спокойна и держала
себя весьма непринужденно.  Она не вызвала ни одного свидетеля,  сказав, что
ее  вполне удовлетворят показания свидетелей обвинения.  Когда они закончили
свои показания,  Жанна встала, сделала краткий анализ всему, что услышала, и
признала их  показания смутными,  сбивчивыми и  необоснованными.  Затем  она
попросила снова  вызвать  Паладина и  учинила  ему  допрос.  Его  предыдущие
показания разлетелись в пух и прах от ее искусных доводов,  и,  наконец,  он
оказался уничтоженным и разоблаченным,  хотя явился в суд во всеоружии лжи и
клеветы.  Его защитник начал было речь, но суд отклонил ее и прекратил дело,
сказав  в  заключение несколько лестных слов  по  адресу Жанны  и  назвав ее
"чудо-ребенком".
     После  такой  победы,  да  еще  вдобавок и  похвалы таких ученых мужей,
легкомысленные деревенские насмешники  сразу  же  отступили,  окружив  Жанну
вниманием,  заботой и  больше не раздражая ее.  Мать Жанны снова стала с нею
нежна,  даже отец смягчился и заявил, что гордится ею. Но время тянулось для
Жанны в мучительном ожидании,  ибо осада Орлеана уже началась,  мрачные тучи
над Францией опускались все ниже и  ниже,  а "голоса" приказывали ей ждать и
не  давали  прямых указаний.  Настала зима,  тягостная и  жестокая;  и  вот,
наконец, пришла желанная перемена.


КНИГА ВТОРАЯ. ПРИ ДВОРЕ И НА ВОЙНЕ



Глава I

     5  января 1429  года  Жанна  пришла ко  мне  со  своим дядей Лаксаром и
сказала:
     - Час настал.  Мои голоса уже говорят не смутно, а совершенно ясно. Они
сказали мне, что нужно делать. Через два месяца я буду у дофина.
     Жанна была в  бодром настроении,  и  вид  у  нее  был воинственный.  Ее
воодушевление передалось и  мне,  и  я почувствовал сильный душевный подъем,
похожий на тот,  который охватывает человека, когда он слышит барабанный бой
и шаги марширующих войск.
     - Я верю этому, - сказал я.
     - И я тоже,  - подтвердил Лаксар. - Если бы она сказала мне раньше, что
ей указано богом спасти Францию,  я  бы не поверил;  я отправил бы ее одну к
коменданту и не стал бы вмешиваться в это дело,  не сомневаясь, что она не в
своем  уме.   Но  я  видел,   как  она  бесстрашно  стояла  перед  знатными,
могущественными людьми и  смело разговаривала с ними.  Без помощи божьей она
бы так не поступила.  Это я  твердо знаю.  Поэтому я готов покорно выполнять
все, что она прикажет.
     - Мой дядя очень добр ко мне, - сказала Жанна. - Я просила его прийти и
убедить мою мать,  чтобы она отпустила меня с ним: нам надо ухаживать за его
больной женой.  Все улажено,  и мы отправляемся завтра на рассвете.  Из дома
дяди я вскоре пойду в Вокулер, там буду ждать и прилагать все усилия к тому,
чтобы моя просьба была выполнена.  Кто были те дворяне,  что сидели по левую
руку от тебя за столом у коменданта в тот день?
     - Один  -  сьер  Жан  де  Новелонпон де  Мец,  другой-  сьер Бертран де
Пуланжи.
     - Хорошие люди,  закаленные в боях. Я наметила их обоих своими будущими
соратниками... Но что я вижу на твоем лице? Сомнение?
     Я старался говорить ей правду, без прикрас и обиняков, поэтому ответил:
     - Они решили,  что ты  не  в  своем уме,  так и  сказали.  Правда,  они
сочувствуют твоему несчастью, но все же считают тебя безумной.
     Это,  кажется,  нисколько не  смутило  и  не  обидело Жанну.  Она  лишь
заметила:
     - Умные люди всегда могут изменить свое мнение,  если осознают, что они
ошиблись.  Изменят и эти.  Они пойдут со мной в поход.  Вскоре я встречусь с
ними... Но ты, я вижу, опять сомневаешься? Да?
     - Н-нет.  Теперь уже не сомневаюсь.  Я  только вспомнил,  что с тех пор
прошел год и  что они люди не здешние,  а  только случайно останавливались у
нас по пути.
     - Они придут опять.  Но  поговорим о  срочных делах.  Я  хочу дать тебе
кое-какие указания.  Ты  последуешь за мной через несколько дней.  Устраивай
свои дела, потому что твое отсутствие продлится долго.
     - А Жан и Пьер тоже пойдут со мной?
     - Нет.  Пока что они не согласятся, но вскоре и они придут и принесут с
собой  благословение и  родительское согласие отпустить меня.  Тогда я  буду
сильнее,  а  теперь,  без родительского благословения,  я  слаба.  -  Она на
мгновение умолкла,  и  глаза  ее  наполнились слезами.  -  Мне  хотелось  бы
проститься с маленькой Манжеттой,  Приведи ее за деревню на рассвете.  Пусть
она проводит меня немножко...
     - А Ометта?
     Жанна не выдержала и заплакала.
     - О нет, не надо! Она слишком дорога мне. Мне будет тяжела эта встреча;
я знаю, что никогда больше не увижу ее.
     Назавтра я  привел Манжетту,  и  мы все вчетвером пошли по дороге в это
раннее  холодное утро,  пока  деревня не  скрылась из  виду.  Потом  девушки
простились,  обняв друг друга,  изливая свое горе в  слезах и нежных словах.
Это  было  трогательное зрелище.  Жанна  обвела  долгим взглядом нашу  милую
деревушку,  Волшебное дерево,  дубовый лес,  цветущую поляну и реку,  как бы
стараясь на  всю жизнь запечатлеть в  своей памяти картины родных мест;  она
словно предчувствовала,  что  уже  никогда не  увидит их  больше.  Потом она
повернулась и  ушла от нас,  горько рыдая.  Это случилось в  наш общий с нею
день рождения. Ей исполнилось тогда семнадцать лет.



Глава II

     Несколько дней спустя дядюшка Лаксар отвез Жанну в  Вокулер и нашел для
нее  жилье  у  Катерины Руайе -  жены  колесного мастера,  честной и  доброй
женщины. Жанна аккуратно ходила к обедне, помогала по хозяйству, зарабатывая
этим себе на пропитание,  а если кто-либо желал поговорить с ней о ее миссии
(а  таких находилось немало),  она  беседовала охотно,  теперь уже ничего не
скрывая.  Вскоре и  я  поселился неподалеку и  был  свидетелем всех событий.
Сразу  же  распространилась  молва  о  появлении  молодой  девушки,  которой
предназначено богом  спасти Францию.  Простой народ толпами стекался,  чтобы
посмотреть на нее и побеседовать.  Одних подкупала юность и красота девушки,
других -  ее серьезность,  скромность и искренность. Богатые люди держались,
правда, в стороне, но это им и свойственно.
     Некоторые верили в пророчество Мерлина {Прим.  стр.85}, сделанное более
восьмисот лет тому назад, гласившее, что Франция будет погублена женщиной, а
спасена девушкой.  И  действительно,  Франция в  это  время  была  погублена
женщиной  -  порочной королевой Изабеллой Баварской;  а  теперь  прелестная,
чистая  девушка,   несомненно,   была   призвана  небом,   чтобы   завершить
пророчество.
     Это  еще  более усилило интерес к  ней  и  вместе со  все  возрастающим
возбуждением пробудило новые надежды. Из Вокулера волна за волной разливался
по всей стране воодушевляющий энтузиазм, охватывая села, питая новыми силами
погибающих сынов  Франции.  Из  сел  стекались люди,  желавшие  все  увидеть
собственными глазами и услышать как можно скорее добрую весть;  они смотрели
и слушали,  полные веры.  Гости заполнили весь город;  гостиницы и постоялые
дворы  были  набиты битком,  и  все  же  половина приезжих не  находила себе
пристанища. Люди прибывали отовсюду, несмотря на зимнее время: когда человек
жаждет пищи духовной,  что  ему до  того,  если нет куска хлеба и  крыши над
головой? Людской поток возрастал. Жители Домреми в изумлении спрашивали друг
друга:  "Неужели мы являемся свидетелями небывалого чуда?"  Когда Жан и Пьер
уходили из родной деревни,  все на них смотрели с  любопытством и  завистью,
как  на  особых  счастливцев,  и  путешествие их  в  Вокулер было  настоящим
триумфальным шествием:  по  пути собирались толпы крестьян,  чтобы увидеть и
передать привет братьям той,  с  кем наедине беседовали ангелы и  в чьи руки
волей господней была отдана судьба Франции.
     Братья принесли Жанне родительское благословение с  пожеланием успеха и
обещание  со  временем  благословить  ее  лично.  Преисполненная  счастья  и
окрыленная надеждами,  она снова предстала перед комендантом.  Но  он был не
более сговорчив, чем в первый раз, и отказался направить ее к королю. Это ее
огорчило, но не разочаровало. Она сказала:
     - Я буду приходить сюда до тех пор,  пока не получу вооруженной охраны.
Так мне велено свыше,  и  я  не могу ослушаться.  Я должна явиться к дофину,
даже если бы мне пришлось ползти на коленях.
     Мы  с  двумя  братьями  Жанны  встречались с  ней  каждый  день,  чтобы
посмотреть,  сколько людей бывает у  нее,  и  послушать,  что  они  говорят.
Однажды ее  пос