уже не покинут ее до конца.



Глава XXIV

     В девять часов утра Орлеанская Дева,  Освободительница Франции, во всей
красе своей непорочной юности направилась в путь, чтобы отдать свою жизнь за
родину" которую она так беззаветно любила,  и за короля, который, предал ее.
Ее посадили в телегу, как уголовную преступницу. В некотором отношении с нею
обошлись даже хуже,  чем  с  уголовными преступниками:  она  еще должна была
выслушать приговор гражданского суда,  а  между тем ей уже заранее надели на
голову колпак в виде митры, на котором было написано:

"ЕРЕТИЧКА - КЛЯТВОПРЕСТУПНИЦА - ВЕРООТСТУПНИЦА- ИДОЛОПОКЛОННИЦА".

     В  той же телеге вместе с нею сидели монах Мартин Ладвеню и адвокат Жан
Масье.  В длинной белой одежде она была прекрасна,  как ангел.  Когда телега
выехала из  мрака крепостных ворот и  поток солнечного света залил ее  белую
фигуру,  в  толпе  пронесся  гул:  "Видение!  Небесное видение!",  и  тысячи
собравшихся упали  на  колени;  многие  женщины плакали;  снова  послышалась
трогательная молитва за умирающих, и это пение, нарастая мощной волной, было
последним прощанием,  благословением и утешением, сопровождавшими ее на всем
ее скорбном пути к месту казни.  "Смилуйся над нею, господи! Святая мученица
Маргарита,  сжалься над нею!  Молитесь за нее, святые праведники, мученики и
страстотерпцы,  молитесь за нее!  Ангелы и архангелы,  вступитесь за нее! От
гнева своего избавь ее,  господи!  Молим,  просим тебя,  милосердный боже, -
спаси ее и помилуй!"
     Истинно  и  справедливо сказано  в  одном  из  исторических документов:
"Бедный,  беспомощный народ  ничего не  мог  дать  Жанне д'Арк,  кроме своих
молитв,  но молитвы эти,  надо полагать,  не были бесполезными. В истории не
много  найдется  событий  более  волнующих,  чем  эта  плачущая,  молящаяся,
беспомощная  толпа  с  зажженными  свечами,  коленопреклоненная на  булыжной
мостовой перед стенами старой крепости".
     И  так  было  на  всем пути:  тысячные толпы людей стояли на  коленях с
мигающими  огоньками восковых  свечей  в  руках;  площадь  перед  тюрьмой  и
прилегающие к ней улицы походили на поле, усеянное золотыми цветами.
     Но были и такие,  которые не встали на колени в тот скорбный час, - это
были английские солдаты.  Они стояли плечом к  плечу сплошной стеной по  обе
стороны пути,  а  за этой живой,  бездушной стеной стоял на коленях и  рыдал
народ Франции.
     И  пока длилось это  скорбное шествие,  какой-то  обезумевший человек в
одежде  священника лихорадочно пробирался сквозь толпу,  все  время  пытаясь
пробиться сквозь цепь солдат и приблизиться к осужденной.  Наконец,  ему это
удалось;  с  воплями и  стонами он  упал на колени перед телегой,  простер в
отчаянии руки к Жанне и жалобно закричал:
     - О, прости, прости меня!
     Это был Луазелер.
     И Жанна простила его,  -  простила от всего сердца, которое всегда было
полно любви,  сострадания и  жалости ко  всем  несчастным,  хотя  бы  они  и
страдали по заслугам. Она не упрекнула ни единым словом эту ничтожную тварь,
этого гнусного лицемера,  который день и  ночь лебезил перед ней,  вероломно
толкая в могилу.
     Солдаты расправились бы с ним скоро, но граф Варвик спас ему жизнь. Что
сталось с  ним  потом,  -  неизвестно {Прим.  стр.424}.  Он  куда-то  исчез,
удалился от мира, терзаемый угрызениями совести.
     На  площади Старого Рынка  возвышались два  помоста,  костер  и  столб,
перенесенные сюда с  кладбища у  церкви святого Уэна.  На  помостах,  как  и
прежде,  находились:  на одном -  Жанна и ее судьи,  на другом -  светская и
духовная  знать,  среди  которой  первые  места  занимали Кошон  и  кардинал
Винчестерский.  Площадь была до отказа забита народом;  в  окнах и на крышах
зданий - гроздья людских голов.
     Когда  приготовления закончились,  шум  постепенно  прекратился;  народ
застыл в ожидании, и наступила торжественная тишина.
     Тогда по приказанию Кошона священник Никола Миди произнес проповедь,  в
которой объяснил,  что  когда какая-либо  из  ветвей виноградной лозы -  под
лозой,  конечно, подразумевалась церковь - поражена болезнью и загнивает, ее
следует отсечь, иначе гниение распространится и погубит весь виноградник. Он
старался доказать,  что  Жанна  своими  злодеяниями представляет смертельную
угрозу  для  святости и  чистоты церкви и  поэтому-де  необходимо ее  сжечь.
Заканчивая свою весьма убедительную проповедь,  он сделал внушительную паузу
и, обратившись к осужденной, сказал:
     - Жанна,  церковь больше не  может  покровительствовать тебе.  Ступай с
миром!
     Жанну тут же отвели в угол и поместили отдельно, на виду у всех, в знак
того,  что церковь покинула ее;  она сидела на помосте одинокая,  смиренная,
терпеливо ожидая конца.
     Теперь к  ней обратился с речью епископ Кошон.  Ему советовали зачитать
подписанное ею  отречение,  и  он  взял этот документ с  собой,  но в  самый
последний момент изменил свое намерение,  опасаясь,  как бы Жанна не сказала
всю правду,  а именно: что она никогда сознательно ни от чего не отрекалась,
- и тем самым изобличила бы его и покрыла вечным позором.  Он лишь напомнил,
что ей не следует забывать о своих прегрешениях, раскаяться в них и подумать
о  спасении  души.  Затем  Кошон  торжественно провозгласил,  что  отныне  и
навсегда она  отлучается от  церкви и  отрубается как негодная ветвь.  После
чего он передал ее в руки гражданских властей для суда и расправы.
     Жанна,  обливаясь слезами, встала на колени и начала молиться. За кого?
За  себя?  О  нет -  за короля Франции!  Ее чистый и  кроткий голос,  полный
страстного пафоса,  проникал во все сердца.  Она ни разу не вспомнила о  его
вероломстве и  двуличии,  она не думала о  том,  как трусливо он бросил ее в
беде, не вспомнила, что именно из-за его черной неблагодарности ей предстоит
умереть здесь мучительной смертью,  - она помнила лишь одно: он - ее король,
а  она -  его верная и  любящая подданная,  что его враги подрывают его дело
злыми наговорами и ложными обвинениями,  а он, бедняжка, не в силах защитить
себя. Итак, перед лицом смерти она забыла о своем личном горе, чтобы убедить
всех  слушавших  ее  быть  справедливыми к  нему  и  верить,  что  он  добр,
благороден и  справедлив;  что его ни  в  коем случае нельзя осуждать за  ее
действия -  он не вдохновлял их и не настаивал на них, он чист и не несет за
них  никакой ответственности.  В  заключение она  в  простых и  трогательных
словах попросила всех присутствующих помолиться за нее и  простить ей грехи;
попросила об  этом  врагов своих и  тех,  кто,  возможно,  чувствовал к  ней
сострадание в глубине сердца.
     Едва ли  там был хоть один человек,  кого бы  это не  тронуло,  -  даже
англичане,  даже  судьи заволновались;  у  многих вздрагивали губы  и  глаза
затуманились слезами;  да  что  говорить,  таились слезы  в  глазах  даже  у
английского кардинала: для политических дел у этого политикана было каменное
сердце, но, очевидно, было у него и сердце человеческое.
     Председатель   гражданского   суда,    которому   надлежало   выполнить
формальности и  огласить приговор,  был  так  смущен,  что  позабыл о  своих
обязанностях,  и Жанна отправилась на казнь без объявления приговора;  таким
образом, незаконно начатое незаконно продолжалось и закончилось беззаконием.
Судья ограничился тем,  что сказал страже:  "Возьмите ее!", а палачу: "Делай
свое дело!"
     Жанна попросила подать ей  крест.  Никто не  мог выполнить ее просьбу -
креста под руками не оказалось.  Тогда один из английских солдат, в простоте
своего  доброго  сердца,  схватил у  какого-то  бедняка палку,  переломил ее
надвое,  связал обе половинки крест-накрест и подал ей;  она поцеловала этот
крест и пыталась прикрепить у себя на груди. Тогда Изамбар де ла Пьер сходил
в  ближайшую церковь и  принес ей  освященный крест;  она поцеловала и  этот
крест,  прижала его к  груди,  а  потом снова и  снова целовала его,  орошая
горячими слезами и вознося благодарение богу и его святым...
     И  вот,  вся в  слезах,  прижимая крест к  губам,  она взошла по крутым
ступенькам на  вершину эшафота в  сопровождении монаха Изамбара.  Ей помогли
взобраться на  высокую кучу дров,  сложенных в  клетку вокруг столба в  одну
треть его высоты;  она встала на них,  прислонясь спиной к столбу,  и толпа,
затаив дыхание,  смотрела на нее.  Палач поднялся к ней и, опоясав цепями ее
хрупкое тело,  крепко привязал ее к столбу.  Потом он спустился вниз,  чтобы
довершить свое страшное дело;  там,  наверху,  она осталась одна - чудесная,
милая девушка, у которой когда-то было столько друзей, которую так уважали и
так безгранично любили.
     Я  видел все  это как сквозь туман:  глаза мои были полны слез,  сердце
разрывалось на части,  силы покидали меня.  Я оставался на месте,  но все, о
чем я  расскажу вам в  дальнейшем,  я  знаю лишь со слов очевидцев.  Я сидел
неподвижно,  трагические звуки пронзали мой слух и  терзали душу,  но говорю
вам еще раз: последнее, что запечатлелось в моей памяти в тот горестный час,
был образ Жанны д'Арк во всей прелести ее цветущей юности, еще не искаженный
страшными муками.  Этот образ, нетронутый временем, я сохраню в своем сердце
до конца моих дней. А теперь я продолжу свой рассказ.
     Если  кто-либо  думал,   что  в  такой  торжественный  час,  когда  все
преступники обычно признаются и раскаиваются в грехах, она тоже отречется от
всего, раскается и скажет, что ее великие дела были злыми делами, что сатана
и дьяволы наущали ее,  - тот глубоко ошибался. Подобная мысль не приходила в
ее светлую голову.  Она не думала ни о  себе,  ни о  своих страданиях -  она
думала  о  других и  о  бедах,  которые могут  случиться в  будущем.  Обведя
скорбным взглядом окрестность,  над  которой высились башни  и  шпили  этого
прекрасного города, она сказала:
     - О Руан, Руан! Неужели я должна умереть здесь и тебе суждено быть моей
могилой?  Ах,  Руан,  Руан, я так боюсь, что тебя постигнет возмездие за мою
смерть!
     Столб  дыма  прорвался  сквозь  поленницу вверх,  закрыв  ее  лицо;  на
какое-то мгновение ее охватил ужас, и она закричала: "Воды! Дайте мне святой
воды!" Но в следующее мгновение страх ее развеялся и больше не терзал ее.
     Она услышала,  как внизу под ней с треском бушевал огонь,  и немедленно
ее  охватило беспокойство за  ближнего,  которому грозила  опасность,  -  за
монаха Изамбара.  Она отдала ему свой крест и  попросила держать крест перед
ее лицом,  чтобы ее взгляд мог черпать в  нем надежду и утешение до тех пор,
пока душа ее не отойдет в  мир господний.  Когда взвилось пламя,  она велела
монаху отойти от огня и лишь тогда успокоилась, сказав:
     - Держи крест так, чтобы я могла его видеть до конца.
     Но и тут Кошон, этот бессовестный человек, эта черная душа, погрязшая в
преступлениях,  не  мог  дать ей  спокойно умереть;  он  подошел к  костру и
закричал:
     - В последний раз говорю тебе, Жанна, покайся и моли бога о пощаде!
     - Я гибну из-за тебя!  -  проговорила она,  и это были последние слова,
сказанные ею при жизни.
     Густые клубы дыма,  прорезаемые красными языками пламени, поднялись над
костром и  скрыли ее из виду;  но и в этой огненной пучине еще раздавался ее
голос,  вдохновенно и громко произносивший молитвы;  временами,  когда порыв
ветра относил дым и пламя в сторону, можно было еще рассмотреть обращенное к
небу лицо и  шевелящиеся губы.  Наконец,  огромный столб пламени с  шипением
взвился вверх,  и больше никто не видел ни этого лица,  ни этой фигуры, и ее
голос навсегда умолк.
     Да,  она  ушла от  нас -  наша незабвенная Жанна д'Арк.  Вы  ничтожны и
слабы,  слова, если не в силах рассказать, как богатейший мир сразу осиротел
и обнищал!


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

     Жак,  брат Жанны,  умер в Домреми во время Великого руанского процесса,
как  и  предсказывала Жанна еще  в  дни  нашей ранней юности;  тогда же  она
сказала, что остальные из нас отправятся на великую войну.
     Ее бедный отец, услышав о мученической кончине дочери, умер от горя.
     Ее матери город Орлеан назначил пенсию,  и  на эти средства она жила до
конца  своей  долгой жизни.  Через  двадцать четыре года  после гибели своей
прославленной дочери она  а  зимнее время  отважилась отправиться в  Париж и
присутствовала  на   открытии  диспута   в   Соборе   Парижской  Богоматери,
положившего начало реабилитации Жанны.  Париж был переполнен тогда приезжими
со  всех концов страны,  прибывшими туда,  чтобы взглянуть на  эту почтенную
женщину.  Я не могу без волнения вспомнить торжественный момент,  когда она,
согбенная  старушка,   проходила  в  собор  сквозь  огромную  толпу  народа,
выстроившегося на ее пути; и люди расступались перед ней и вытирали слезы, а
она  спокойно шла  под величественными сводами собора навстречу ожидавшим ее
почестям.  С  ней были Жан и Пьер,  -  уже не те беззаботные юноши,  которые
вместе с нами отправлялись в поход из Вокулера, а закаленные в боях ветераны
с пробивающейся сединой в волосах.
     После мученической кончины Жанны мы с Ноэлем возвратились в Домреми, но
вскоре,  когда  коннетабль Ришмон  сменил  ла  Тремуйля в  качестве главного
советника при короле и приступил к завершению великого дела Жанны,  мы снова
надели боевые доспехи,  вернулись в  строй и  сражались за короля все время,
пока  продолжались войны и  стычки и  пока  вся  Франция не  была очищена от
англичан. Об этом мечтала Жанна, а ее воля была для нас законом - все равно,
жива она или мертва.  Все воины ее личного штаба,  оставшиеся в живых,  были
верны ее памяти и сражались за короля до конца.  Жизнь раскидала нас, бывших
товарищей,  по всей Франции,  но когда пал Париж, это событие свело нас всех
вместе.  То был великий,  радостный день и  вместе с тем очень грустный:  мы
вступили в освобожденную столицу, но Жанны не было среди нас.
     Мы с  Ноэлем почти всю жизнь были неразлучны;  я  был при нем и  в  его
смертный час.  Случилось это в последнем большом сражении этой войны.  В том
же сражении погиб и старый,  испытанный противник Жанны -  Тальбот. Ему было
тогда восемьдесят пять лет,  и  всю  свою жизнь он  провел в  боях.  Это был
свирепый старый лев с развевающейся гривой седых волос,  неукротимый духом и
полный  неиссякаемой  энергии;  он  сражался  доблестно  и  самоотверженно и
встретил свою смерть, как герой.
     Ла Гир пережил Жанну на тринадцать лет;  конечно,  он все время воевал,
ибо борьба с  поработителями родины была единственной его отрадой.  Я совсем
не встречался с ним в эти годы -  мы жили порознь,  - но слава о нем никогда
не умолкала.
     Бастард Орлеанский,  д'Алансон и  д'Олон дожили до полного освобождения
Франции,  и  они вместе с  Жаном и  Пьером д'Арк,  Паскерелем и  мной давали
показания на Процессе реабилитации. Но вот уже прошло много лет, как все они
почиют вечным сном.  Из  всех соратников Жанны д'Арк остался только я  один.
Она как-то сказала, что я должен буду жить до тех пор, пока не изгладятся из
памяти народной все эти войны,  но, как видите, это предсказание не сбылось.
Живи я  тысячу лет,  то и  тогда бы оно не сбылось,  ибо все,  что связано с
именем Жанны д'Арк, бессмертно.
     Члены ее семейства женились,  вышли замуж и оставили потомков.  Потомки
эти принадлежат к  высшему сословию,  но  их  имя и  кровная связь с  Жанной
обеспечивают им  такой  почет,  какого не  имеют  и  не  могут  иметь  самые
родовитые дворяне.  Вы,  наверное,  видели,  как  народ приветствовал детей,
которые приходили ко мне вчера с визитом вежливости.  Это не потому, что они
отпрыски дворян, а потому, что они внуки родных братьев Жанны д'Арк.
     Скажу несколько слов о реабилитации.  Жанна короновала короля в Реймсе.
В  благодарность за  это  он  допустил,  чтобы  ее  затравили  насмерть,  не
пошевелив даже пальцем, чтобы спасти ее. Двадцать три года он был равнодушен
к  ее памяти,  он был равнодушен к тому постыдному факту,  что ее доброе имя
очернили и  оклеветали церковники только  лишь  за  то,  что  она  совершала
подвиги, стремясь спасти короля и его королевство; ему было безразлично, что
Франция,  сгорая от стыда,  с нетерпением ждала того дня,  когда она смоет с
себя позор и  восстановит доброе имя  своей Освободительницы.  Помните и  не
забывайте: ему все это было безразлично. И вдруг - о, чудо! - он изменился и
сам соблаговолил восстановить справедливость к памяти бедной Жанны. Что это?
Быть может,  в конце концов, он воспылал к ней благодарностью? А может быть,
угрызения совести смягчили его черствое сердце?  О нет,  на это была причина
более основательная,  более веская.  Совесть - ничто для таких людей. Дело в
том,  что теперь, когда англичане были окончательно изгнаны из Франции, они,
презирая французского короля,  начали открыто поговаривать о  том,  что  сей
бездарный монарх  заполучил корону  из  рук  женщины,  которую сама  церковь
уличила в  сообщничестве с  сатаной и  сожгла как  колдунью;  следовательно,
намекали они, его власть незаконна. Разве может уважающий себя народ терпеть
на троне подобного короля?
     Тогда-то  и  пришла  пора  пробудиться от  спячки,  и  король больше не
дремал.   Вот   почему  Карл   VII   вдруг  воспылал  желанием  восстановить
справедливость к  памяти своей  благодетельницы и  проявил столь  похвальное
усердие.
     Он обратился с  апелляционной жалобой к  папе {Прим.  стр.431},  а папа
назначил расширенную комиссию из  авторитетнейших представителей духовенства
для  расследования всех  фактов жизни  Жанны и  вынесения своего заключения.
Комиссия заседала попеременно в  Париже,  Домреми,  Руане,  Орлеане и в ряде
других мест и  занималась расследованием в  течение нескольких месяцев.  Она
изучила протоколы всех судебных процессов над  Жанной,  допрашивала бастарда
Орлеанского,  герцога Алансонского,  д'Олона, Паскереля, Курселя, Из амбар а
де ла Пьера, Маншона, меня и многих других, чьи имена и фамилии я упоминал в
своем повествовании;  было допрошено еще  около ста  других свидетелей,  чьи
имена вам неизвестны,  а именно - друзей Жанны по Домреми, Вокулеру, Орлеану
и другим местам,  а также несколько судей и иных лиц,  принимавших участие в
Руанском  процессе  или  присутствовавших при  ее  отречении и  мученической
кончине.  Этим обстоятельным расследованием было твердо установлено, что как
нравственный облик Жанны,  так и  вся история ее жизни абсолютно безупречны.
Заключение комиссии  было  подробно  записано в  протокол для  сохранения на
вечные времена.
     Я  присутствовал почти на всех заседаниях и снова встретил многих своих
знакомых,  которых не  видел  целую  четверть века,  и  среди них  несколько
дорогих  мне  людей  -  наших  генералов и  ее  -  Катерину Буше  (увы,  уже
замужнюю!),  а также и других лиц, о которых вспоминаю с горечью, ненавистью
и презрением - это были Бопер, Курсель и ряд их единомышленников. Встретил я
там Ометту и  маленькую Манжетту,  -  обеим им  теперь уже под пятьдесят,  у
обеих  мужья  и  дети.  Видел  также  отца  Ноэля  и  родителей  Паладина  и
Подсолнуха.
     Отрадно было  слышать,  как  герцог  Алансонский с  величайшей похвалой
говорил об исключительных военных способностях Жанны, а бастард Орлеанский в
своей блестящей речи  полностью согласился с  ним,  а  затем рассказал,  как
очаровательна и добра была Жанна,  как горяча, стремительна и непоколебима в
своих убеждениях,  как  по-детски она  была шаловлива и  весела,  остроумна,
нежна, преисполнена великодушия, сострадания и всех других добродетелей, имя
которым - честность, чистота, благородство и обаяние. Он как бы воскрешал ее
передо мной, и сердце мое обливалось кровью.
     На  этом  я  закончу свое  повествование о  Жанне д'Арк,  этой чудесной
девушке,  этой  светлой личности,  этом человеке великого сердца,  который в
одном не имеет и не будет иметь себе равных - в чистоте побуждений, в полном
отсутствии своекорыстия,  эгоизма и личного