сильные Дружины поставил на
границах с хазарами. Это верно?
     -- Верно, -- сказал Асмунд оживляясь. -- Вот  что  значит,
княгиня! Сразу в корень смотрит. Верно, Ингвар?
     -- Ну, гм...
     -- Я про тот корень, что, мол, по-княжески зрит в главное.
А если  Олег  предвидел,  что  стрясется? И заранее послал туда
войска? Чтобы не пустили хазар в глубь наших земель?
     Ингвар топтался на месте, не  отрывал  взор  от  багрового
неба. Прорычал с неудовольствием:
     -- Оставь  свои  шуточки  насчет  корня. Вижу, тебе опасно
сидеть рядом с Рудым. Он не становится лучше, а с него на  тебя
всякая  погань  переползает...  Не  думаю, что можно так далеко
предвидеть. Но судить не берусь.  Олег  знал  больше,  чем  мы,
смертные.  Однако  его  дружины,  это  верно,  могут  не только
задержать хазар, но и вовсе сбить рога напрочь.
     Он умолк, осматриваясь настороженно. В сумерках по пыльной
дороге брели к кремлю оборванные люди.  У  многих  на  головах,
руках,  белели  тряпки,  где темными пятнами выступала кровь. С
ними было много детей, самых малых несли на руках.
     -- Опять погорельцы, -- сказала Ольха с  сердечной  болью.
-- Пойду, приму.
     Ингвар смотрел вслед с облегчением и надеждой. Он не видел
хитрой усмешки Асмунда. Древлянка распоряжается в кремле, как в
своем   Искоростене!  Ее  слушается  не  только  челядь,  но  и
дружинники, будь то славяне или русы. Правда, руководит  только
в делах хозяйствования, но недалек день, Асмунд его видит, хотя
и  не  Вещий,  когда  древлянка  начнет  по-своему  расставлять
стражу, охрану  ворот,  и  сможет  ли  тогда  что-то  возразить
Ингвар?
     В  толпе  оборванных  погорельцев одна худенькая фигурка в
лохмотьях показалась знакомой. Не веря глазам. Ольха подбежала,
развернула к себе мальчонку. На нее взглянули заплаканные глаза
Лютика. Лицо было закопчено, в грязных потеках, худое, на скуле
пламенела глубокая ссадина. Он зябко кутался в тряпки.
     -- Боги, -- выдохнула Ольха. -- Что стряслось?
     Она  слышала,  как  скрипели  ступеньки,  следом  за   нею
опустились Асмунд, Ингвар. Подошли еще дружинники. За ее спиной
крякнул Асмунд. Ясно же каждому, слышался его молчаливый упрек.
Даже  тебе,  древлянка. У вас, древлян, все так же, как У этих.
То все на Олега ножи точили, а сейчас либо с дрягвой тягаетесь,
либо с шипинцами, либо еще кого нашли.
     -- Мамку убили, -- сказал Лютик слабым голоском, -- тятьку
и братьев старших тоже... Сестренок увели в лес... Дом  сожгли,
скотину забрали...
     Глаза  его были сухими, а голос безжизненным. Перед Ольхой
стало расплываться, в  глазах  защипало.  Она  прижала  к  себе
худенькое тельце:
     -- А как же ты уцелел?
     -- В  лопухах схоронился. Мой братик прятался под корытом,
но его нашли... Их старший охватил за ногу, а потом  с  размаха
головой об угол.
     Его плечи зябко передернулись. Ольха прижала его крепче:
     -- О, боги... Хазары?
     -- Нет...
     -- Уличи?
     -- Нет,  уличи  потом  пришли...  Когда  уже  грабить было
нечего. Увели тех, кто уцелел. И сожгли  дома.  А  раньше  были
свои, с нижнего конца деревни...
     Почувствовав  чей-то  взгляд,  Ольха  подняла  голову.  Со
ступенек на нее  смотрел  Ингвар.  Но  в  его  глазах  не  было
торжества,  мол,  я  Же говорил! Устало сошел во двор, погладил
мальчишку по голове:
     -- Беги в харчевню. Там накормят... Молодец,  что  уцелел!
Теперь  ты  --  продолжатель  рода Жука. И смотри, чтобы Жуковы
снова населили деревню.
     Ольха  со  слезами  смотрела  вслед  сгорбленной  и  тощей
фигурке:
     -- Нам тяжко, а каково им?
     Ингвар  вздохнул.  Ей показалось, что он хотел взять ее за
руку, даже привлечь к себе, но Ингвар лишь переступил с ноги на
ногу, развел руками.

     Пришла весть, что уличи  напали  на  рашкинцев,  старых  и
немощных порубили, а девок, парней и ребятишек увели в полон, а
там перепродали купцам, что ехали в восточные страны. От долгой
спячки   очнулись  всегда  мирные  типичи:  под  покровом  ночи
ворвались в веси теплян, вырезали всех до единого, даже в полон
не брали, а земли объявили своими. Потому и в полон  не  брали,
как поняли в соседних племенах сразу, чтобы не осталось кому за
них драться.
     Дрягва  тоже вышла из болот, успешно разорила пять крупных
весей полян. Стариков побили на месте, молодежь увели в полон и
сразу же утопили в болоте, чтобы боги были милостивы и раки  на
мертвечине  плодились лучше. Меньше повезло ращкинцам. Они тоже
разграбили и сожгли две веси полян  со  своей  стороны,  но  на
обратном  пути их догнал конный отряд полян завязалась жестокая
сеча. Поляне  начали  одолевать,  и  тогда,  чтобы  высвободить
больше  ратников,  рашкинцы  вынужденно  порубили полон. Однако
рассвирепевшие поляне, видя, как гибнут  под  мечами  врага  их
родные,  дрались  с  такой  яростью,  что опрокинули рашкинцев,
смяли,  втоптали  в  землю,  изрубили  последних  так.  что  не
отыскалось  бы  куска  мяса  крупнее  уха.  Правда, самих полян
осталось не больше дюжины, да  и  те  полегли,  наткнувшись  на
обратном пути на засаду паличей.
     Теперь  каждый день в кремль приходили вести одна страшнее
другой. Племя шло на племя, а потом уже в  самих  племенах  род
пошел на род, а в роду -- брат на брата, сын -- на отца. Вязали
и  продавали  в  полон для перепродажи в восточных странах даже
родню, насиловали  сестер,  дочерей  и  матерей,  убивали  всех
незнакомых,  ибо незнакомый мог убить сам, потому его следовало
убить раньше.
     В кровавых распрях кончилось лето.  Дни  стали  короче,  а
ночи  длиннее.  По  утрам  воздух  был свежий, морозный. В лесу
кусты ломились от ягод, но лишь дикие звери  лакомились  вволю.
Ингвар  выпускал  за крепостную стену на сбор ягод или живицы с
великой неохотой, выставлял  дозорных  за  версту,  а  бабам  и
ребятишкам не позволял отлучаться далеко.
     Тревожить  их  перестали  вовсе.  Наспех  собранное войско
полян давно распалось на разбойничающие отряды, враждующие друг
с другом  и  со  всем  миром.  Объединиться  уже  не  могли,  а
поодиночке  были  не  страшны.  Более  того, по слезной просьбе
жителей ближайших  весей  Ингвар  взял  их  под  защиту.  Когда
появлялись   разбойники   за   добычей,   их  встречали  хорошо
вооруженные дружинники Ингвара. И таких весях  полян  с  каждым
днем становилось все больше.
     Прибыли  гонцы из дальних концов бывшего княжества, теперь
-- земель местных племен: Ингвар воспрянул духом.  Оказывается,
там было так же, а то и лучше. Все войско русов было сохранено,
все большие отряды находились в кремлях на кордонах Новой Руси.
Там было заготовлено много зерна, в кремлях были родники, можно
выдержать  долгую  осаду,  но местным племенам не до них, режут
глотки друг другу. Сунулись хазары, надеялись на легкую добычу,
но русы дали отпор. После этого, говорят, даже местные  племена
их  признали,  предложили  своих  молодых парней под их начало.
Кто-то отказался, а кое-то из воевод русов берет, обучает.

     Рудый сам часто уезжал далеко в леса.  В  последнее  время
воозвращался  нахмуренный,  сумрачный. Однажды захватил с собой
Асмунда. Вдвоем отсутствовали три дня. Когда вернулись,  Адмунд
зашел к Ингвару:
     -- Ты не зря так готовишься.
     -- Что-то случилось? -- встревожился Ингвар.
     -- Еще  нет,  но  Рудый  прав.  Что-то замышляется. Именно
против нас.
     -- Что обнаружили?
     -- Во всех землях  идет  резня,  разбой,  рознь,  что  для
славянских  племен  обычное  дело...  Но чья-то рука направляет
боеспособные отряды именно в эту сторону. Рудый  обнаружил  три
дружины  по  две сотни в каждой, что не занимаются грабежами, а
сидят в двух верстах и ждут. К ним подходят  еще  люди  и  еще.
Кто-то  им  хорошо платит, потому что ничем, кромя пьянства, не
занимаются. Одеты и вооружены неплохо.
     -- Почему уверен, что готовятся  к  осаде  нашего  кремля?
Языки?
     Асмунд сокрушенно почесал затылок:
     -- Языки  молчат.  Рудый имел не одного, когда те отходили
по  нужде.  Однажды  прямо  из  середки  стана  выволок  одного
подвойского.  Но  сказать  ничего  не  могут, сами не знают. Им
ведено собраться  и  ждать.  Половину  платы  получили  вперед.
Добрую плату, если слетелось как воронья на павшего коня!
     -- Ты...  все  же уверен, -- спросил Ингвар настойчиво, --
что нацелены именно на нас?
     Асмунд развел руками:
     -- На сотни верст нет ни одной такой  крепости!  Остальные
-- на украинах наших пределов. Да и вообще...
     Голос  его  был  странным, непривычным для Асмунда, Ингвар
насторожился:
     -- Что еще?
     -- Такое чуйство... спроси Рудого, он тоже чует, что им...
     -- Кому? -- прервал Ингвар.
     -- Откуда я знаю? -- огрызнулся  Асмунд  --  Им,  кому-то!
Кому-то  очень  важно,  чтобы  именно  мы  пали. Если здесь нет
какой-то тайны, то я бы сказал,  что  в  тебе  начинают  видеть
опасную силу.
     Он  похлопал по плечу Ингвара, ушел отсыпаться. Повеселел,
стряхнув  ношу  теперь  на  его   плечи.   Ингвар   остался   в
растерянности.  Если кто-то и видит в нем силу, то этот человек
туп, глуп и слеп. А попросту -- дурак, на котором пробу ставить
некуда. Никогда в жизни не чувствовал себя таким растерянным  и
беспомощным!.. Да не в страшном развале Новой Руси дело. И не в
обороне  крепости.  Когда все мысли об этой древлянке, когда он
натыкается на стены, постоянно разговаривает с нею,  убеждает..
правда,  во  сне и утренних грезах, то каков из него воитель? И
как можно видеть в нем опасного для кого-то человека?

     Ночью незаметно, аки тать, появился студенец. Одним ударом
изничтожил злющих  комаров,  присыпав  их  инеем,  зеленый  мох
почернел, рассыпался трухой, зато привольно распростали колючки
злые травы, выстреливали как лучники крохотными стрелами семян.
     Кусты  к  утру расцвели оранжевым, красным, багрянцевым, а
голубика, черника и прочие поздние ягоды сами просились в руки,
сразу став заметными в изменившемся лесу. Они просились в  руки
и  в желудки, чтобы человек, он же и зверь лесной съел ненужную
сладость, а зернышки в каменной кожуре отнес как можно  дальше,
посеял в уютном месте, снабдил нужным запасом...
     Над  головами  кричали  утки,  спешно собирались на лесных
озерах, суетились, как всегда запаздывали, торопили  отстающих.
Наконец  вожаки уводили стаи, ибо скоро на озерах появится лед,
сперва только у берегов, а потом пойдет их сгонять на  середку,
а то и вовсе вытеснит в реку, где вода замерзает позже.
     Рашкинцы  внезапно  напали  на  тишковцев,  сожгли  дома и
сараи, перебили старых и малых, увели скот, забили  всю  птицу,
вывезли  на  десятках  подвод.  Но  на  обратном пути подоспели
тишковцыиз двух соседних весей, напали на обоз.  Была  сеча,  в
которой  рашкйицы  полегли  все,  им  просто  не  дали  уйти, а
тишковцев осталось столько, что едва хватило повернуть  подводы
обратно.
     Разжиревшие вороны ходили вперевалку, хоронились в кустах,
не в силах взлететь на деревья. Лесные звери настолько привыкли
растаскивать  человечьи  кости,  что  уже и не смотрели друг на
друга.
     Олег обручил их,  раздумывала  Ольха  напряженно,  то-естъ
сделал  женихом  и  невестой.  Они  не  могли  ослушаться  волн
великого князя, как не может ослушаться Ингвар и сейчас. Сейчас
тем более, ибо Олег мертв, а воля мертвого -- закон. Не Олег не
назначил день их свадьбы,  и  они  так  и  зависли  в  странных
отношениях вечного жениха и невесты.
     Что  я  здесь делаю, спросила она себя. Что делаю на самом
деле? Если боится даже себе признаться, из-за  чего  оттягивает
отъезд,  то  это могут понять другие. Рудый, похоже, уже пенял,
только помалкивает, что на него не похоже. Асмунд скоро  поймет
но молчать по своей простоте не сможет...
     Вечером,  спускаясь  со  сторожевой башенки, она встретила
Ингвара. Тот шарахнулся, пытаясь ее избежать, но Ольха  сказала
ровным голосом:
     -- Воевода...
     -- Да,  --  ответил  он,  и  она увидела, как дрогнуло его
обычно суровое лицо. Похоже, не только  собаки,  но  и  мужчины
могут  чувствовать,  когда  им  скажут  что-то  неприятное.  --
Говори, княгиня.
     Она отвела взор. Впервые он назвал ее  княгиней.  Но  этим
все равно не собьет о той узкой тропки, которую избрала.
     -- Дороги  стали  почти  безопасны, -- сказала она. Ингвар
попытался что-то возразить, но она повысила голос, -- я сказала
почти. Конечно, разбойников стало еще больше, но теперь это  не
большие  отряды,  а  мелкие группки по два-три человека. Если у
меня будет быстрый конь, я легко уйду от  погони.  А  до  моего
племени рукой подать. Всего три дня пути.
     Он то смотрел ей в лицо, то отводил взор, когда встречался
с ее глазами.  Его  лицо  становилось  то  красным, то бледным,
наконец приняло цвет старого воска.
     -- Княгиня,  --  сказал  он,  и  она   с   неудовольствием
подумала,  что  ей  нравится  больше,  когда зовет ее по имени.
Ингвар словно прочел ее мысли, повторил: -- Ольха... Ты  будешь
ехать с дарами. Богатыми! Это чересчур небезопасно.
     -- Рискну.
     -- Уже  все  в кремле знают, что я собрал для тебя дары со
всех своих земель, опустошил сокровищницу.
     -- Я этого не просила, -- сказала она резко.
     Он протестующе выставил обе ладони:
     -- Я не о том! Они знают,  и  многие  захотят  поживиться.
Даже,  если  я  выпущу  из  ворот  только  тебя и тут же закрою
ворота, то кто-то перелезет стену и пустится вдогонку.
     -- Если у меня будет быстрый конь...
     -- Да-да, уйдешь от погони. Но если разбойники это учли? И
сейчас за воротами наблюдают из леса? Как только выедешь,  тебе
дадут  въехать  в  чащу,  а  там даже крылатый конь не поможет.
Засада есть  засада.  К  тому  же  тебя  могут  сбить  с  седла
стрелами.  Им  важно захватить сокровища. Они ж уверены, что за
такие богатства могут купить тысячи женщин, как ты!
     В его голосе прозвучало презрение к  тем,  кто  так  может
подумать,  и  она  едва не спросила, не думает ли так и сам, но
удержалась. Потому  что  если  возразит,  опровергнет,  то  что
останется Делать ей, если не броситься ему на шею?
     Увы, она здесь пленница. Если же пленница бросится на шею,
то это  могут  понять  совсем  по-другому,  чем, если бы на шею
бросилась свободная женщина. И пусть она чаще всего не  помнит,
что  она  пленница,  но  это  все  же всплывает в самые больные
моменты.
     -- Такова была воля великого князя, -- сказала  она  очень
твердо. -- Если завтра не дашь коня, я уйду пешей.
     -- Но...
     -- Я сказала, -- бросила она коротко.
     Повернулась и ушла.

     Глава 46

     Она  лежала  в  темноте без сна. Кровь стучала в висках, в
груди словно лежала раскаленная глыба железа. От боли на  глаза
наворачивались  слезы. Наконец они прорвали запруду, хлынули по
щекам.  Молча  вытирала,  тихонько   всхлипывала,   все   время
прислушивалась, чтобы не услышала сенная девка.
     Теперь,  когда  она  считалась  невестой,  стражи  уже. не
оттаптывали ей пятки, зато Ингвар приставил к ней сенных  девок
в  услужение. Может быть не Ингвар, а Зверята, но эти настырные
девки следили за каждым  ее  словом,  жестом,  взмахом  ресниц.
Следили  пуще  прежних  гридней.  По  крайней  одна  спит за ее
дверью, и нельзя выйти, чтобы не толкнуть ее дверью.
     Завтра на рассвете она покинет эту крепость.  Это  решено.
Слово  не  воробей,  вылетит  --  лети следом. Не дала слово --
крепись, а дала -- следуй ему твердо. На  том  стоит  княжеская
честь.
     Зачем,  спросила  себя  сквозь слезы. Зачем сказала такое?
Лучше бы смолчать, а то и просто подойти и обнять его  за  шею,
положить голову ему на грудь...
     И  с  ужасом  понимала,  что  так  никогда не сделает. Это
простолюдины следуют своим желаниям, а людей благородных  ведет
рука  богов. Потому у человека благородного рука не поднимается
обидеть невинного или украсть, язык не повернется  солгать  или
сказать  гнусность, сам он не может сделать многое из того, что
волен простолюдин или просто скот.
     Потому она. Ольха Древлянская, поступит так, как велит  ее
происхождение  от  древних богов. Она сядет на коня и уйдет, ни
разу не обернувшись. И как бы не болело ее сердце,  как  бы  не
жаждала  остаться,  быть  при  этом  человеке... все же уедет с
гордо поднятой головой, достойно и красиво.

     Пол трещал под сапогами Ингвара, а стены сужались. Или это
комната сужалась. Он все время натыкался на равнодушные бревна,
едва не  бился  головой.  Наконец,  видя,  что  вот-вот   будет
бросаться  на  них  или полезет по выступам стены к потолку, он
усадил  себя  за  стол,  ухватил  дрожащими  руками  кувшин   с
греческим  вином,  поднес  горлышко к пересохшим губам. В горле
едва не зашипело, только сейчас ощутил,  насколько  все  в  нем
пересохло и измучилось.
     Это  все  древлянка.  Ничто  не  помогает. Остается только
выпить и колдовское зелье. Пальцы сами нащупали  баклажку.  Это
стало так привычно щупать ее, искать в ней успокоение.
     Он   ощутил,   что  поднимается  на  ноги.  Что  я  делаю,
промелькнула сумрачная мысль.  Если  войду  к  ней  ночью,  она
встретит  такой  ненавистью,  что сгорю в ее пламени. Да, я уже
стал такой... загораемый.
     Ах да, сказал себе. Я  пойду  проверю  стражу  на  верхнем
поверхе.  Все-таки время неспокойное даже внутри крепости. Если
мерзавцы отлучились, то сам лягу как пес возле  ее  дверей.  На
коврике... Ах, там нет коврика... Ладно, на тряпочке.
     А  не  будет  тряпочки,  сказал себя мрачно, то и на голом
полу будет хорошо. Так ему и надо. Только бы возле  ее  дверей.
Все-таки последний день, последняя ночь! Она покинет завтра его
крепость,  уедет  с  гордо  выпрямленной  спиной.  И ни разу не
оглянется.
     Хуже всего, он не сможет сказать ни единого  слова,  чтобы
остановить!  Просто  не  повернется язык. И не поднимется рука,
чтобы ухватить коня за повод. Только простолюдины следуют своим
желаниям, а людей благородной крови ведет  более  мощная  сила,
чем простые желания, свойственные просто людям и просто зверям.
     -- Прощай,  --  прошептал  он  с  болью. Ощутил, как глаза
защипало. В удивлении  прикоснулся  ладонью,  на  ней  остались
мокрые следы. Неужели он ревет, как когда-то в детстве?
     -- Прощай...
     Плечи   его   затряслись.  Он  чувствовал,  как  лицо  его
перекашивается, корчится. Он не умел плакать, а  сейчас  внутри
что-то  тряслось,  он  всхлипывал,  чувствовал  боль и странное
освобождение.
     Вернулся к  столу,  рухнул  на  лавку.  Слезы  катились  и
катились,  он  все еще всхлипывал. В таком виде появиться перед
ней, она умрет со смеху! И запрезирает так, что  даже  ноги  не
пожелает об него вытереть.

     Ночной  ветер  раскачивал  клен,  ветви царапали по стене.
Когда-то такой скребущий звук успокаивал --  дома  тоже  растет
почти  подобный исполинский клен, -- но сейчас она поймала себя
на  том,  что  постоянно  прислушивается,  вздрагивает,   когда
страшная рогатая тень от веток пробегает по стене.
     Огонек  светильника  подрагивал, и огромные угловатые тени
прыгали со стены на стену, страшно  и  грозяще  изламываясь  на
стыках. Воздух жаркий, несмотря на открытые окна...
     Шорох от окна заставил сжаться в страхе. Прислушалась, все
тихо,  начала успокаиваться, как вдруг там что-то треснуло, и в
распахнутые створки прыгнул человек.
     Одним движением он загасил светильник, и когда  повернулся
к ней. Ольха увидела только угольно черный силуэт на фоне окна.
Он прыгнул прямо на ложе. Ольха успела податься в сторону. Судя
по проклятию, он больно ударился о твердый края ложа коленями.
     Ольха  скатилась  на  пол,  цепкие  пальцы  ухватили ее за
ночное платье. Она молча ударила  обеими  ногами.  Чувствовала,
что  повала  в  плечо  или  грудь.  Ощущение  было таким, будто
саданула ногами в каменную стену, но хватка на платье ослабела.
     Она подхватилась на ноги, бросилась к двери.  В  последний
моме