насторожиться. Через полянку двигалась  щуплая  седая
старушка.  Жидкие  пряди  беспорядочно падали на спину, одета в
черное, за спиной мешок. Правой рукой опиралась  на  клюку,  но
шаг ее был скор.
     -- Исполать, добрый молодец, -- сказала она первой.
     Ингвар  встал и поклонился в пояс, как кланяются князю или
родителям.
     -- Добро ли чувствуешь, баушка?
     -- Спаси бог, -- ответила она, ее  запавшие  глаза  быстро
пробежали  по  витязю.  Ингвар  ощутил на теле множество мелких
лапок, будто бросили в  муравьиную  кучу,  потом  это  ощущение
исчезло, а старуха сказала заинтересованно:
     -- Заходи в дом, гостем будешь.
     -- Да  я  уже  заходил,  -- ответил Ингвар тоскливо, плечи
сами по себе передернулись.
     -- Здесь теплее, -- согласилась ведьма, -- солнышко всякой
твари, даже человеку любо... Было бы так всегда, зачем бы хатки
строить.
     Она  отворила  дверь,  вошла  первой.   Ингвар   обреченно
последовал  за  ней.  Запах  трав  и коры в сенях показался еще
мощнее, а в комнате воздух был тяжелым и  плотным,  хоть  топор
вешай. Кот радостно мявкнул, завозился на балке, оттуда посыпал
сор, во слезть поленился. Кажаны спали, равнодушные ко всему.
     -- Садишь, испей кваску, -- предложила ведьма.
     -- Спасибо, не надо, -- сказал Ингвар поспешно.
     -- Как  хошь,  -- ответила ведьма, не огорчившись. -- Квас
из лесных ягод, он силу и ясность  мысли  придает.  Но  тебе-то
зачем  ясность?  Человек  не  к ясности тянется, а к счастью...
верно?
     -- Да, -- ответил Ингвар, вздрогнув, -- наверное.
     Он сел на лавку, смотрел, как ведьма вытаскивает из  мешка
пучки  трав,  три  маленьких  лукошка с разными ягодами, связку
листьев,  развешивает  пучки  вдоль  окна.  Лишь  потом  ведьма
отодвинула   крышку  и  зачерпнула  ковшиком  из  бочки  темную
жидкость. Трепещущие ноздри Ингвара уловили резковатый  терпкий
запах.  Если бы не знал, что готовит из жаб да летучих мышей, а
из чего еще готовить ведьме, то не удержался  бы,  выпил  ковш,
другой.
     И  превратился бы сам в нетопыря или черного кота, подумал
он с содроганием. Нет, лучше терпеть.
     -- С чем пожаловал? -- спросила ведьма.
     Ингвар  смотрел  еще  со,  страхом,   но   отвращения   не
чувствовал, хотя старуха явно общалась, а то и была в родстве с
нечистой  силой.  Хоть  и  в  лесу  живет,  но  выглядит чище и
опрятнее, чем многие из  княжеской  челяди.  Лицо  как  печеное
яблоко,   но   без  старческих  пятен,  язв,  а  глаза  смотрят
понимающе, без лютой ненависти к человеку,  признающему  только
светлых богов.
     -- Да как тебе сказать, бабушка...
     -- Да  так  и  скажи,  -- сказала ведьма словоохотливо. --
Человеку завсегда что-то надобно. Это зверь лесной: наелся -- и
на бок. И человек и  сытый  что-то  ищет,  стонет,  жалуется...
Такая судьба человеку -- иметь сердце ненасытное.
     Ингвар сказал осторожно:
     -- Так  ли?  У меня в дружине больше таких, которые сыты и
брюхом, и сердцем.
     -- Да   рази    то    люди?    --    отмахнулась    ведьма
пренебрежительно.  -- А с чем ты пожаловал? По чему твое сердце
рвется?
     Ингвар смотрел в ее смеющиеся глаза, внезапно ощутил гнев.
И сразу исчез страх перед могуществом лесной женщины.
     -- Знаешь ведь, -- сказал он горько. -- Чего ж тебе еще?
     -- Знаю, -- согласилась ведьма. -- Эх, лучше бы ты  жаждал
власти или богатства!
     Ингвар смотрел недоверчиво:
     -- Бабушка... мне всего-то надо совсем пустячок. А заплачу
я тебе серебром или золотом, как скажешь.
     -- А яхонтами? -- спросила старуха внезапно. -- Заплатишь?
А рубинами,  я больно рубины люблю? И чтоб изумруды еще принес,
я их коту дам играться?
     Голос ее  стал  сварливым,  злым.  Ингвар  вспомнил  глаза
Ольхи,  острая  боль  сжала  сердце. Стало трудно дышать, грудь
свело. В боку кольнуло, а острый шип остался.
     Перекосившись, он сказал едва слышно:
     -- Все отдам... Только избавь меня от боли.
     -- Насовсем?
     -- Да.
     -- Жалеть не будешь?
     -- Нет, -- вырвалось у него. -- Я уже сейчас не человек, а
полчеловека. Ни на что не годен, все о ней думаю. Для меня  еще
вот так... может быть, не дожить до конца недели.
     Старуха  смотрела  испытующе, потом ее взор смягчился. Все
еще сварливо, но чуткое ухо Ингвара уловили  нотки  сочувствия,
буркнула:
     -- Ладно.  Если  все  отдать  сулишь,  то  в  самом  деле,
приспичило. Бывает, даже крепкие витязи мрут от такой муки, как
мухи в осень. Жалко, вон ты какой вымахал большой и красивый.
     Отвернулась, неспешно перебирала пучки с  травами.  Ингвар
смотрел в сгорбленную спину с бессильной ненавистью и надеждой.
Даже  если  придется  пить  отвар  из  жаб и летучих мышей, все
вытерпит. Только бы снять древлянское колдовство с сердца!
     -- Подействует сразу?
     -- Сразу, как  только,  --  ответила  ведьма  туманно.  --
Прежде  чем  выпить,  тебе  все  равно  понадобится  вернуться,
взглянуть на эту женщину... Она красива?
     -- Нет, -- вырвалось у  Ингвара.  --  Нет!  В  том  все  и
дело!.. Это колдовство, я околдован!
     -- Ты это знаешь?
     -- Чую.  Иначе,  почему  у меня так болит сердце? Почему я
иссыхаю на глазах? Уже мои воины замечают. Еще не говорят, но я
вижу, как смотрят. Да и какой  я  воевода,  если  не  о  битвах
думаю, а об этой рыжей...
     -- Рыжие богам угодны, -- заметила ведьме..
     -- Рыжие  все  ведьмы,  --  возразил он горячо. -- Ты тоже
наверняка была рыжей! Теперь не  разглядишь,  а  она  сейчас  в
самом расцвете своей злой красоты.
     -- Так она красива?
     -- Нет,  --  повторил  он  зло.  --  Это  колдовство, а не
красота!  Красивыми  могут  быть  только  маленькие  женщины  с
золотыми  волосами...  до  пояса,  а  то и до пят. А глаза чтоб
голубые или карие... А эта -- здоровая как конь,  рыжая,  глаза
серые,  но  от  злости могут становиться зелеными, как у твоего
ката. Злая, того и гляди укусит или хотя бы поцарапает. И  если
мое сердце болит по ней, то что это, если не порча?
     Ведьма  поставила  на огонь глиняный горшок, налила воды и
набросала трав и листьев. Ингвар смотрел жадно,  даже  сглотнул
слюну.  Запах  от  трав терпимый. Может быть, его случай совсем
простой, даже не понадобится добавлять в горшок  жаб,  кажанов,
жуков и мух...
     -- Рубины   мне   ни   к   чему,  --  сказала  ведьма,  не
поворачиваясь. -- А серебряные гривны возьму. Имеется?
     Ингвар  торопливо  развязал  калитку.  Ведьма  бесстрастно
смотрела, как он достал серебряные прутья, но во взгляде все же
блеснуло одобрение, когда он швырнул на стол, не торгуясь. Либо
богат,  либо припекло так, что света белого не видит. А, скорее
всего, и то, и другое.
     Когда  варево  было  готово,  ведьма  налила  в  крохотную
баклажку   с   лесное   яблоко  размером,  заткнула  деревянной
затычкой:
     -- Держи!
     Ингвар принял трясущимися руками:
     -- А когда пить?
     -- Как вернешься.
     -- Может быть, сразу? -- взмолился он жалким  голосом.  --
Сейчас? Мочи нет! Я еще добавлю, только кивни.
     Ведьма непреклонно покачала головой:
     -- Подействует, если будешь тверд духом.
     -- Я тверже своего же слова!
     -- Нет,  сейчас  ты  слаб,  аки  весенняя  муха. Ты должен
вернуться, взглянуть ей в глаза. Именно в ее колдовские  глаза!
И уже потом, если все еще будешь тверд, пей отвар. И лишь тогда
всю твою... твое наваждение как рукой снимет.
     Ингвар  бережно  спрятал  драгоценную  баклажку  на груди.
Сердце  стучало  часто,  захлебываясь,   словно   его   трепала
лихоманка.  Его снова бросило в пот, и он впервые почувствовал,
насколько же ослабел, если  задыхается  и  потеет  от  малейших
усилий.
     -- Благодарствую,  бабушка,  -- сказал он от всего сердца.
-- Ты мне вернула жизнь.
     -- Не знаю, -- проворчала ведьма и  добавила  странно.  --
Может  быть, отняла... Не вздумай вылакать по дороге! Как бы не
щемило, как бы не горел в огне, потерпи, пока  не  увидишься  с
нею.  Отвару  тоже  помощь  надобна.  Будешь тверд, подсобит. А
слабым сами боги не помогут!

     Как он ломился обратно, не помнил.  Павка  потом  рассказы
вал,  что  как  озверевший  лось  в весенний гон. Треск и топот
бежали впереди его за версту. Сперва решили было, что лазутчики
лазутчиками, а он случаем на  бабку  наткнулся  да  содеял  что
лихое,  а теперь за ним ее кот гонится, а то и нетопыри клюют в
темечко. Потом решили, что бабка  клад  указала,  а  он  спешит
вырыть, пока хозяйственный Асмунд не дознается.
     Боян  успел  даже  коней  поймать,  седлать начал. Молодой
воевода всегда добивался того,  за  чем  ходил,  и  гридни  уже
знали, что сейчас поскачут обратно.
     Когда  Ингвар  показался  из-за  деревьев,  Павка  заливал
костер, откинувшись назад и широко расставив ноги, а  Боян  уже
повел  коней  встречь  воеводе.  Он о неодобрением оглянулся на
Павку:
     -- Боги накажут за невежество!
     -- Поленятся, -- оскалил зубы Павка в наглой  усмешке.  --
Мы теперь у славян, а здесь боги ленивые.
     -- Боги долго терпят да больно бьют!
     -- То хазарские. А эти не мелочные, поди.
     Ингвар,  отводя  взгляд, вскочил на подведенного ему коня,
подобрал поводья. Гридни поспешно  садились  в  седла.  Захочет
воевода  сказать,  отыскал  ли следы, скажет сам. Но может быть
дело тайное, к примеру -- узнать что задумал хазарский каган.
     Лесная  дорога  пугающе  быстро  бросалась   под   копыта,
норовила  ускользнуть  на  поворотах. Копыта стучали глухо, эхо
тут же исчезало в дуплах и  среди  корявых  ветвей.  Дружинники
резко бросали коней в стороны, следуя всем изгибам, прижимались
к  гривам,  когда  над головами проносились острые сучья, ветви
хлестали  по  сапогам  и  конским  бокам,  но  мчались  так  же
стремительно,   оставляя   за   собой  запах  свежей  листвы  и
растоптанных на обочине тропы ягод.
     Кони шли лихим наметом, радуясь, что темный  лес  остается
за  спиной,  а впереди вот-вот вынырнет солнце, уже чувствуется
его дыхание,  луг,  будет  колодезная  вода  и  сочный  овес  в
кормушках.  Ингвар  незаметно, или думая, что делает незаметно,
щупал баклажку, и сразу  же  сказывалось  действие  колдовского
отвара: он чувствовал облегчение, чуть ли не щенячью радость.

     Пир   в  тереме  Ингвара  продолжался,  время  от  времени
вспыхивая с новой силой, как  костер,  в  который  подбрасывают
новые  охапки  хвороста.  Под утро Ольха потихоньку ускользнула
из-за стола. Ее все еще трясло, даже руки дрожали.
     Да, замысел Ингвара  и  великого  князя  осуществился.  Ее
выдали  замуж здесь в плену. Вернее, обручили. Но мало надежды,
что дальше что-то сорвется. Русы упорны и настойчивы  во  всем.
Если она сама что-то не предпримет...
     Но  дело  в  том,  подумала  она смятенно, что ей самой не
хочется ничего предпринимать. В плену из  княгини  превратилась
дерева  в женщину, которая борется за свободу, а теперь даже за
свободу не бьется... Как-то незаметно вкралось  желание  ничего
не  делать,  дождаться дня, когда этот бритоголовый с серьгой в
левом ухе снова схватит ее сильными руками.  Прижмет  к  груди,
вопьется  твердыми  горячими  губами  в  ее  губы, что сразу же
начинают таять как воск.
     Она ощутила, как горячая краска то ли удовольствия, то  ли
стыда  снова  прихлынула  к  щекам.  Что  я делаю, подумала она
смятенно. Я живу, как  простолюдинка.  Это  они  слепо  следуют
своим желаниям. Они рабы не только князей, но и своих "хочу". А
настоящие женщины позволяют себе лишь то, что не ранит их чести
и   достоинства.  У  них  больше  запретов.  А  она  не  только
настоящая, но еще и княгиня!  И  пока  еще  не  предавшая  свой
народ. Пока еще.
     Отсутствие  Ингвара  она  заметила  на  пиру  сразу же, не
удивилась.  Его  ненависть  к  ней,  древлянке  из  враждебного
племени,  только  усилилась после обручения, если там есть куда
усиливаться. А великого князя возненавидит  вовсе.  Еще  бы!  О
женитьбе  не помышлял, а когда возжелает, то явно будет сватать
царградскую царевну, не меньше. Или из этой,  как  ее,  Бухары.
Сейчас либо пьет в одиночестве, чтобы ее не зреть, либо ускакал
к девкам, чтобы полечили уязвленную гордость.
     Она  стиснула кулачки. Почему-то мысль, что этот враг ищет
утешения у дворовых девок, пусть даже у боярских дочерей, ожгла
как вылетевший из костра уголек. Впрочем, разве он лучше других
мужиков? И что бы он не говорил о различии  между  мужчинами  и
мужиками, он ведет себя как простой мужик.
     Сон  не шел долго, несмотря на усталость. А когда забылась
коротким неспокойным сном, и тогда ее  пальцы  сжимались,  ноги
подергивались,  а губы складывались, словно пыталась выговорить
чье-то имя.

     Ее  не  тревожили,  проснулась   сама.   Снизу   доносился
достоянный  шум,  там  пели и плясали, звенело железо. Кто-то с
кем Дрался на мечах, на  потеху  или  за  что-то  оскорбившись,
слышались подбадривающие голоса.
     Она  сошла по другой лестнице, прокралась мимо распахнутых
дверей главной палаты.  Оттуда  пахнуло  таким  мощным  запахом
вина,  медовухи  и браги, что Ольха пошатнулась. Еще и ароматом
крепкого мужского пота: за столами трудились не менее  усердно,
чем на ратном поле.
     На  заднем  дворе резали скот, потрошили птицу, жарили тут
же на кострах, в очагах, пекли на камнях, жарили  на  вертелах.
Зверята строго поучала молодую девку:
     -- Птицу  надо  покупать  свежую,  поняла?  Мало  ли  что,
несвежую отдают почти задаром! У свежей птицы  глаза  полные  и
блестящие, кожа сухая, не скользкая. И везде одинакового цвета.
У  молодой  птицы  грудная  кость  гнется  во вое стороны, кожа
белая, а волоски короткие, их мало. Жир белый, а  не  желтый...
Запомнила?
     Девка кивала, глаза были вытаращены:
     -- Да-да, белый, а не желтый...
     -- То-то.  Когда  потрошишь,  смотри  не  раздави  желчный
пузырь. Иначе мясо пропитается страшной  горечью.  Даже  собаки
есть   не  станут.  Если  же  ненароком  раздавишь,  то  спешно
прополоскай в нескольких  водах...  а  потом  отдай  челяди.  В
главную палату не неси!
     -- Да-да, все сделаю, матушка!
     -- Чтобы  мясо  птицы было свежим и нежным, надо резать за
несколько дней, затем повесить в холодное место.  Ну,  а  ежели
время  не  терпит,  как  вот сейчас, то влить им в клюв уксуса,
запереть, но так, чтобы могли  двигаться.  Через  два-три  часа
зарезать,   выпотрошить  и  готовить.  Мясо  будет  чрезвычайно
рассыпчато и вкусно.
     Глаза девки были ошалелые, вряд ли запомнила хоть половину
из того,  что  сказала  опытная   ключница.   Ольха   пожалела,
вметалась:
     -- День добрый. Зверята. Добро ли почивала?
     Зверята  оглянулась,  похожая  на  лютого зверя, но, узнав
Ольху, расплылась в улыбке. Всплеснула руками:
     -- Ты чегой-то встала? Я велела девкам ходить на цыпочках,
буде окажутся близь твоей комнатки.
     -- Не спится, Зверята. Гостей много.
     Глаза старой ключницы были хитрые:
     -- Что не говори, но мы, женщины, все равно не забываем...
     -- Чего? -- насторожилась она.
     -- Что мужчин надо кормить. Своих,  чужих,  заезжих,  даже
врагов.  Без  нас запаршивеют, исхудают, коростой зарастут. И в
таком тряпье ходить будут, что ворон вместо  пугал  доведут  до
икотки. Что-то не так здесь?
     Ольха   помялась,   не  хотелось  снова  влезать  в  чужое
хозяйство, один раз уже поддалось этому женскому  чувству,  так
тут  же русы решили, что гордую древлянку покорили, подчинили и
могут сесть на шею и ножки свесить.
     -- Зайцы, -- сказала она, наконец.
     -- Что с ними? -- всполошилась Зверята.
     -- Да так... В ваших краях они не водятся?
     -- Как  не  водятся?  Зайцы  везде  водятся,  --  ответила
Зверята.  --  Правда,  у  нас больше рыбу умеют готовить. Такое
жарят,  пекут  и  варят,  что  свои   пальцы   проглотишь,   не
заметишь...  А  зайцы?  Зайцы  попадутся,  едим. Просто жарим и
едим.
     Ольха с облегчением засмеялась:
     -- Тогда понятно. А я уж решила, что лезу в чужие секреты.
Зверята, зайцы вообще все -- самые вкусные -- это горные,  а  в
низинах  похуже.  А  твои  люди  купили  низинных. Русак всегда
вкуснее  беляка.  От  заморозков  до  середины  зимы  --  самые
вкусные.  Зайцев  лучше  добывать...  или  покупать молодых. До
года. Чтобы узнать вкусность, надо переломить переднюю лапку. У
молодых сочных зайцев -- толстые  колени,  короткая  и  толстая
шея.  Старые  зайцы  длинные  и  худые. Заяц должен пролежать в
шкурке не меньше трех дней, а потом, не снимая шкурки, надо его
выпотрошить. За два дня до такого вот  пира  отрезать  лапки  и
начать  стягивать  шкурку  от  задних  лап,  выворачивая кожу и
доходя так до ушей.  Счистить  сгустившуюся  под  кожей  кровь.
Снять  несколько пленок, которыми покрыт заяц. Последнюю кожицу
снять осторожно, ножиком, чтобы не  повредить  мяса.  Голову  и
передние лапки отрубить вовсе...
     Зверята  кивала,  в  глазах  было  расчетливое  выражение.
Запоминала, что-то прикидывала, загибала пальцы.
     -- Жарить их столько же?
     -- Да. Перед жарением вымыть, очистить, натереть  солью...
Да-да,  сразу  натереть,  а  не  потом  солить, когда снимешь с
вертела! Дать подрумяниться, пока споешь дважды о храбром Мраке
и верном Кузнечике.
     Зверята широко улыбнулась:
     -- Чувствую, теперь гостей вовсе из-за стола не  выгонишь!
А  тебе, княгиня, лучше бы показаться в гостевой палате. Хозяин
куда-то ускакал, а ты...
     -- Что я?
     -- Ну, -- замялась Зверята, -- раз обручены, должна как-то
заменять. Другая бы не смогла, я таких женщин  не  знаю,  а  ты
сможешь. И все гости тебе рады.
     Ольха покачала головой:
     -- Я помню, кто я здесь. И не называй меня княгиней.

     Глава 32

     Она  бесцельно  побродила  по  двору,  где  все  заволокло
дымком,  пахло  паленым  пером,  подгорелым  мясом,  смолистыми
дровами  и сдобными кореньями. Постояла возле дюжего парня, тот
на ее глазах зарезал  крупного  молодого  кабанчика  опустив  в
кадку  с  холодной  водой,  потом чуть-чуть подержал в кипятке,
осторожно соскоблил ножом, чтобы со щетиной не слезла  и  кожа,
опалил  соломой.  Быстро  и  умело разрезал от шеи, выпотрошил,
вымыл.
     Ольха  удивилась,  что  он  не  добавил  ни  кореньев,  ни
ароматных  листьев,  ни душистой травы, но когда присмотрелась,
поняла. Сам по себе подсвинок был настолько нежен и сочен,  что
все травы только могут отбить его нежнейший вкус.
     Парень оглянулся, подмигнул:
     -- Угадай, для кого?
     Ольха наморщила нос:
     -- Для воеводы Асмунда?
     -- Точно.  Он  так  жрет,  что  для  него  и готовить одно
удовольствие.
     Она  некоторое  время  смотрела,   как   свиненок   быстро
зажаривается,  распространяет  вкусные  запахи. Парень не давал
стечь  жиру,  кожица  зарумянилась,  стала  коричневой,   пахла
одуряюще,  и у Ольхи тоже потекла слюна, когда представила, как
захрустит эта корочка под  пальцами  Асмунда,  как  из-под  нее
вЪ1-рвется  облачко  одуряюще  пахучего  пара,  а  сочная  жижа
потечет, потечет...
     -- Когда  изжарится,  --  напомнила  она,  --  не   забудь
прорезать  ножом  спинку  до  кости.  Кожа останется сухой и не
потеряет сочного хруста.
     -- Я не рус, -- ответил парень гордо, -- наше племя только
тем и жило, что диких свиней на своих полях били.  Даже  в  лес
ходить  не  приходилось!  Умеем готовить их по-всякому. Я этого
начиню гречневой крупой-ядрицей, подрумяненной,  прожаренной  в
масле, а вон того... видишь моя бабушка готовит?.. поросячьей и
телячьей  печенкой.  Тоже  прожаренной,  истолченной  с маслом,
луком и чесноком. Асмунд еще и третьего запросит!
     Бабушка молодого повара,  сухонькая  сморщенная  старушка,
часто  переворачивала  тушку,  прокалывала самую толстую часть,
проверяя готовность, но все еще выступала кровь, и она поливала
квасом, еще больше умягчая сочное мясо.
     Улыбнулась Ольхе беззубым ртом:
     -- Милая ты моя, лесная красота