нас о топором
в руке. Погиб бы с честью. А то и успел бы кого-то из нас взять
с собой к Ящеру. А этот... тьфу!
     -- Не скажи, -- возразил Рудый, --  в  этом  что-то  есть.
Верно, Асмунд?
     Асмунд  что-то  прогудел,  Ольха  не  услышала,  затем был
прежний ожесточенный голос Ингвара:
     -- Конечно, Олег поймет. Он был не только воином.  Но  для
вас это не человек, а... что-то вроде червяка!
     Но  когда Ольха, нечаянно приблизившись, увидела его лицо,
то  ощутила  даже  подобие  жалости.  Ингвар  ехал  не   просто
задумчивый,  а с потемневшим лицом, будто его внутренности грыз
голодный  лис.  Левая  щека  подергивалась,  он   непроизвольно
морщился.  Пальцы  стискивали  поводья,  ринуться  бы навстречу
ветру, но тут же, опомнившись,  надевал  личину  спокойствия  и
даже благодушия.
     Даже  малый  властитель,  это  Ольха  понимала  с горечью,
должон быть покоен и благостен, тогда и его люди проживут легко
и без тревоги!

     Ингвар повеселел, вот-вот откроется вид на Киев.  Ольха  и
сама  чувствовала  близость  непомерно  большого города. Уже по
лесу, по деревьям.
     Здесь лес выглядел как  древлянин,  выползший  из  темницы
руса.  Дороги,  дорожки  и  тропинки  истерзали во все стороны,
колеса телег выбили землю так, что втулки  сравнивали  бугорки.
Борта   тяжело   груженных  подвод  поцарапали  могучие  стволы
деревьев, содрали кору, оставив белые  полосы,  втоптали  землю
так,   что  траве  вцепиться  негде.  Сушины  и  валежины  явно
разобраны горожанами, кустарник вырублен, а жгучие лучи  солнца
сожгли толстые пласты мха.
     Даже  коричневая  гниль,  что  остается от трухлявых пней,
сгнивших стволов,  здесь  под  солнцем  и  в  продуваемом  лесу
превратилась  в  пыль и рассеялась незримо. Лес, хотя он далеко
от города, громче и убедительнее русов сказал ей о мощи Киева!
     Дорога невозмутимо поползла на холм. Кони, отдохнувшие  за
ночь,  поднялись с разбега. Ингвар почувствовал, как вздрогнула
пленница. У него самого перехватило дыхание.
     Киев! Град на семи холмах. За время  скитаний  в  дремучих
лесах  Ингвар  почти  забыл Киев, ставший второй родиной. Видел
только древлянские одинаковые селения, окруженные рвом и тыном,
называемые гордо крепостями, болота да веси, Киев  не  то,  что
померк,  а  как бы уменьшился, скукожился до размеров огромного
древлянского града. Сейчас же видел, что Киев -- это не  просто
стольный град. И не только.
     На  семи холмах раскинулся дивно украшенный огромный город
из  высоких  теремов,  башен,  роскошных  хоромов  и   огромных
складов,  внутри  была  высокая  стена.  Когда-то  этой  стеной
окружили град, уже крупный, больше любой крепости  древлян,  но
город разросся и за стеной, и теперь стена опоясывает разве что
самую  сердцевину,  а  огромнейший город раскинулся во всю ширь
намного  дальше,  там  другая  крепостная  стена,  уже   вокруг
современного города, исполинского, непомерного, но уже и за эту
стену   вышли  дома  и  даже  склады,  амбары,  торговые  ряды,
опускаются прямо  к  реке,  при  взгляде  на  которую,  как  он
заметил, у древлянки, закружилась голова и онемел язык.
     Они  ехали к Киеву, а Ольха пошатывалась в седле, будто ее
ударили. Впереди раскинулся город врагов, но это оказался город
из сказки. Крепостная  стена  немыслимой  высоты  в  три-четыре
роста  человека,  через каждые сто шагов вздымаются исполинские
башни, зияют ворота, сейчас открытые,  к  ним  ведут  подъемные
мосты,  ибо  город  ко  всему  еще и окружен глубоким рвом, где
течет вода... Но  то,  от  чего  у  нее  перехватило  дух,  это
исполинские  терема,  что  выросли  на  высоких холмах. Их было
видимо-невидимо.
     Под лучами солнца блестели стены великокняжеского  терема,
выложенные  из  белого  камня,  только  два  верхних поверха из
бревен, но многоскатная крыша нестерпимо блестит желтой медью.
     Она потрясенно ощутила, что воздух не просто влажный, а  в
нем  висит  мельчайшая  водяная  пыль.  Под  конскими  копытами
откуда-то застучали мокрые  камни,  ей  почудился  могучий  гул
бескрайнего моря, огромного и чудовищно тяжелого, расцвеченного
белыми  гребешками пены. О них часто пели кощюнники, и древляне
слушали, затаив дыхание.
     Кони, осторожно ступая по узкой тропке, начали  спускаться
вниз.  Вместе  с  набегающими  волнами  в  лицо  толкала мягкая
влажная лапа, на губах  чувствовался  солоноватый  вкус  крови,
словно  океан  был живым зверем, чья плоть ранилась о камни, но
океан   слишком   велик,   чтобы   замечать   царапины,   волны
обрушивались  на  берег тяжело, победно, отступали, утаскивая с
собой не только водоросли и гребешки пены, но и гальку, валуны,
а с каждым новым ударом прибрежные  скалы  тряслись,  с  вершин
падали  глыбы,  и  все  новые скалы рушились под натиском воли,
исчезали, превращались в песок.
     -- Море? -- спросила она слабым голоском.
     -- Днепр, -- ответил Ингвар торжественно. -- Данапр,  если
по-славянски.
     -- Окиян?
     -- Река, -- засмеялся Ингвар без насмешки. -- Главная река
этих земель.
     Внизу у воды была видна крохотная фигурка конника. Это был
Влад,  он  стоял на причале из толстых бревен, тряс над головой
копьем с красным яловцом. От того берега  отделился  гигантский
плот, отсюда совсем крохотный, на нем виднелись фигурки людей.
     Плот  тащился  медленно,  но  когда приблизился и ударился
торцами  толстых  бревен  в  бревна  причала.   Ольха   застыла
потрясенная  донельзя.  На  этом  плоту  можно разместить целую
деревню!
     Ингвар о его людьми въехал на плот,  с  нетерпением  ждал.
Селяне  заводили  коней, заталкивали и размещали подводы, скот,
телеги, носили мешки.  Дюжие  паромщики  деловито  покрикивали,
указывали места, расталкивали, чтобы погрузить всех, а двое уже
бегали по рядам, собирали за перевоз.
     Паром,   так   называли   плот,   медленно   пополз  через
великанскую ;реку обратно. Огромные тяжелые волны  зло  били  в
низкие  бока,  иногда  заплескивались наверх, но массивный плот
даже не качался, двигался через реку плавно и  неспешно.  Когда
брызги  попадали  наверх,  бабы и детишки верещали в притворном
испуге. Мужики помогали паромщикам тянуть канат.
     Все было удивительно в этом мире,  даже  то,  что  простые
мужики  и  бабы  вовсе  не  смотрели  на  немыслимую  реку,  не
страшились ни волн, что попадали под ноги, ни  страшной  бездны
под  плотом -- судачили, шутили, затягивали веревки на мешках и
постромках, а иные просто дремали, свесив ноги с повозок.
     Конники  спешивались,  разминали  ноги.  Ингвар  соскочил,
подал   руку  Ольхе.  Она  отвела  взор,  пусть  не  увидит  ее
удивления, еще истолкует неверно, сама соскочила легко.  Однако
ноги,  застывшие  без движения, подломились. Она упала... упала
бы на мокрые бревна, но Ингвар двигался молниеносно.
     Его руки подхватили, на миг ударилась о его твердую грудь.
Их глаза встретились, а свежий  ветер  поднял  ее  растрепанные
волосы  и коснулся ими лица грозного воеводы. Ингвар ощутил как
от щекотки сразу  к  щекам  прилила  горячая  кровь,  а  сердце
стукнуло сильнее, сбиваясь с ритма, застучало чаще.
     -- Благодарю, -- сказала она сухо, высвобождаясь
     -- Не за что, -- ответил он таким же ровным голосом.
     Она  все  отстранялась,  но  руки  их еще были сцеплены, и
незримый жар перетекал через пальцы в обе  стороны.  Он  видел,
как заалели ее щеки, чувствовал, как у самого сердце бухает как
молот.  Только  и того, что на его роже с дубленой кожей, битой
ветрами, сожженной солнцем и морозами, не дрогнет ни одна жилка
без позволения хозяина!
     Она,   наконец,   отодвинулась,   и   когда   их    пальцы
разомкнулись,  для  Ингвара словно бы тучка набежала на солнце.
Мир потемнел, это пленная  древлянская  княгиня  отвернулась  к
пери-дам парома.
     Ингвар   смотрел   люто,  пальцы  сжались  в  кулаки.  Она
пленница, в его власти сделать с нею вое,  что  возжелает.  Это
среди  тех темных лесных людишек она княгиня, там можно держать
спину прямой, а нос задранным, но здесь на все его воля!
     Паром ползет как  черепаха,  подумал  свирепо.  Перепороть
лодырей,  за  что  князь их держит. И все какие-то сонные. Надо
как-то встряхнуть, а то на ходу  сопли  жуют,  скоро  в  портки
мочиться будут. Затеять поход в дальние страны, что ли? Человек
должен жить в трудностях.
     Что  со  мной,  думала она смятенно. Этот человек чересчур
си-лев и дик. Она не страшится, но  его  звериная  сила  как-то
действует,  задевает  струны  ее  души.  Надо от него держаться
подальше. Она княгиня, а не селянская девка, что живет  так  же
просто и бездумно, как ее коровы и козы!
     Уже  видны были лица собравшихся на том берегу. Причал был
из толстых бревен, каждое в два обхвата,  торцы  измочалены  от
ударов  парома.  Вода  вокруг  причалу  была  желтой, берег был
голым, глинистым.
     Ольха снова подивилась множеству  людей.  Это  же  сколько
народу   переправляется  каждый  раз  через  великанскую  реку,
которую и рекой назвать нельзя? Может быть, это все-таки и есть
окиян-море, о котором поют кощюнники?
     Тонкий детский голосок пропищал за спиной:
     -- Мама, гляди: веселка!
     Ольха обернулась, от неожиданности едва не села на  мокрый
пол.   Через   все   синее-синее   умытое   небо   перекинулась
исполинская, расцвеченная  всеми  цветами  --  от  красного  до
фиолетового -- широкая дуга! Даже не одна дуга, а семь, если не
меньше,  каждая  плотно прижатая к другой, словно вдетая в нее:
за красной  --  ярко  оранжевая,  затем  желтая  как  созревший
одуванчик, еще -- зеленая как молодая травка, голубая, синяя, а
уж затем фиолетовая, что незримо истончалась, словно таяла...
     А  много  ниже  круто  изгибалась  еще одна точно такая же
дуга, похожая на сказочное коромысло, только намного  меньше  и
не такая яркая.
     Люди  указывали  на нее детям. Те радостно верещали. Ольха
потрясенно не отрывала глаз:
     -- Что... Что это за чудо?
     -- Радуга, -- объяснил Ингвар. -- Дуга  Солнца,  радуга...
Местные  ее  зовут веселкой. У вас ее не бывает? Впрочем, что в
лесу увидишь кроме прыщавых рож...
     Ольха впервые  не  огрызнулась.  Глаза  не  отрывались  от
небесного   коромысла.  Растолкав  дружинников  к  ним  подошел
Асмунд. Не отрывая взора от небесного чуда, положил  Ингвару  и
Ольхе ладони на плечи. Голос был гулкий, отеческий:
     -- Добрый знак. Боги пророчат счастье.
     Паром  ударился  о  причал. Все устояли, держались, только
Ольха едва не упала, но снова ее подхватила огромная  волосатая
рука.  Она  с  неудовольствием  отстранилась.  В глазах Ингвара
плясали насмешливые огоньки. Волосы на его руке было густые,  у
нее  пробежала  по всему телу дрожь. Кожа пошла пупырышками, но
ощущение не показалось таким уж отвратительным.
     -- Как видишь, древляне нуждаются в поддержке.
     -- Древляне нуждаются только в свободе,  --  отрезала  она
гордо. -- И они ее получат!
     Его лицо потемнело:
     -- Была у собаки хата... Дождь пошел -- она сгорела.
     Он отвернулся, схватил коня за повод. Она сердито смотрела
на его  руки,  покрытые  как  у зверя шерстью. Кожа лоснится от
пота,  воевода  вспотел,  пока  как   простой   мужик   помогал
паромщикам тащить через реку огромный паром. От него пахнет как
от   коня.   Запах   отвратительный,   мерзкий,   гадкий.   Она
прислушивалась, потому что это запах смертельного  врага,  надо
запомнить. Любое знание -- оружие в умелых руках.
     Ингвар  первым  вывел  своих  людей,  внезапно подхватил и
бросил Ольху на своего Ракшана. Она ахнуть не  успела,  как  он
оказался  сзади в седле, одной рукой ухватил поводья, другой --
положил ей на пояс.
     Она напряглась, готовая вспыхнуть, резкие слова  вертелись
на языке, но воевода не вольничал, просто придерживал, чтобы не
упала при скачке.
     -- Киев!  --  заорал  сзади  счастливым  голосом  Влад. --
Стольный град всех народов!
     -- Мать городов русских, -- сказал Ингвар почтительно.
     Ольха сказала язвительно:
     -- Тогда хотя бы отец!
     -- Много ты понимаешь... женщина, -- ответил Ингвар. Глаза
его были мечтательными. -- Вперед! Нас ждут Золотые Ворота.

      * Часть вторая *

     Глава 17

     Массивные ворота в городской стене  были  открыты.  Стражи
кричали  хриплыми  пропитыми  голосами,  а  женщины, попавшиеся
навстречу их отряду, улыбались  Ингвару  до  ушей,  отчего,  по
мнению  Ольхи  становились  похожи  на  жаб.  Одна даже бросила
цветы. Ольха проводила ее  долгим  взглядом.  Это  была  пышная
молодая  девка с неопрятной головой, толстая в поясе и с вислым
задом. У нее были длинные толстые ноги, крупные,  как  у  коня,
зубы  и  слишком  вывернутые  губы.  Хохотала  чересчур громко,
суетилась и трясла телесами отвратительно откровенно.
     Так ему и надо, подумала она мстительно. Он  другой  и  не
стоит.
     Кони   галопом   пронеслись   по  улице.  По  обе  стороны
замелькали мастерские гончаров. У Ольхи закружилась  голова  от
изобилия  горшков -- больших, малых, широких и узких, расписных
и простых, с круто выгнутыми краями. Были и  такие  затейливые,
что потрясенная Ольха уже не назвала бы такую красоту горшками.
     Потом  в  лицо  как дубиной ударил аромат свежевыпеченного
хлеба. Они неслись через  улицу  булочников.  Ольху  поочередно
овевали  запахи  хлеба  черного,  белого, с орехами, с ягодами,
хлеба тминного и укропчатого, хлеба и калачей с  медом,  а  еще
хлеба настолько странного, но возбуждающе пахнущего, что она ни
за что бы не догадалась, из чего пекли.
     Когда эта улица, наконец, оборвалась, а на ней поместилось
бы целое племя древлян, пошла улица кожевников, и Ольха вдыхала
ароматы  кож,  самых  разных  и  по-разному  сделанных, а потом
пересекли улицу оружейников, но она была уверена, что их  улица
не  короче  хлебниковской,  потом  проскакивали  через кварталы
красильщиков,  еще  каких-то  ремесленников...  Наконец,  когда
Ольха  устала  дивиться огромности города, его уже и городом не
назовешь, это что-то другое, большее, только слова такого  нет,
пошли терема добротные, богатые, искусно срубленные.
     Голова шла кругом от богатства и убранства теремов: резные
ставни,  коньки,  богато  украшенные  стены,  крыльцо, окна, но
потом кони вымахнули на другую улицу...  и  у  нее  перехватило
дух, будто дубиной ткнули в живот.
     Здесь  высились  настоящие  хоромы.  В два-три поверха, со
светлицами и горницами, украшенные  еще  богаче,  со  странными
цветными  окнами. Заборы из толстых бревен, а ухоженные деревья
полностью скрывают первые два поверха.
     На следующей улице хоромы  были  в  три,  а  то  и  четыре
поверха.  Ольха  сжалась, чувствуя себя маленькой и жалкой. Как
она могла рассчитывать воевать о такой  мощью?  Киевский  князь
возьмет  народ  с  одной улицы, получится такое войско, что все
племя древлян забросают  щитами,  как  глупую  и  жадную  девку
рутуллов.
     Киевский  князь  научился  собирать  силы  соседних племен
раньше  других,  поняла  она  обреченно.  Кого   кнутом,   кого
пряником.   Кому   достаточно  просто  показать  кулак,  грозно
цыкнуть, а где и кровь льется как вода. Но  Киев  уже  силен  и
богат. На их крови, на полюдье, на тяжелой дани.
     Дружинники  начали  попадаться за три квартала до детинца.
Перед воротами  во  двор  княжеского  терема  их  стояло  около
дюжины.  Все  рослые  гиганты в кольчужных рубашках до колен, с
широкими пластинами доспехов, в остроконечных шлемах.  Половина
с  длинными  мечами,  остальные  при  боевых топорах и коротких
копьях.
     Их пропустили во двор, не задавая вопросов, только кричали
Ингвару что-то  одобрительное.  Его  любят,  подумала  Ольха  с
удивлением.  И  не страшатся. Эти дружинники, из чужих отрядов,
тоже разговаривают как с равным.
     При виде  детинца  она  снова  ощутила  себя  маленькой  и
потерянной.  Весь  нижний поверх сложен из каменных глыб! Сколы
блестят, будто их еще вчера ломали горные  великаны  и  вбивали
здесь  в  землю.  А  над  первым поверхом еще три -- из толстых
ошкуренных бревен, с широкими  окнами...  Она  протерла  глаза,
думая,  что  мерещится. Во всех окнах блещет, переливается едва
заметная радуга. Какая-то особенная кожа бычьих пузырей?
     Двор вымощен камнями, вбитыми  в  землю  там  плотно,  что
земли  не  видно.  А  трава если и пробьется, тут же стопчут. В
Искоростене же, вспомнила она  со  щемом,  лишь  перед  княжьим
теремом Мостили весеннюю грязь, да и то жердями и хворостом.
     Тяжелые  кони  русов  звонко  били  подковами.  Из-под ног
летели искры, будто кресалом били по гигантскому  огниву.  Двор
был  огромен.  На  нем поместился бы град Искоростень... И весь
двор вымощен каменными плитами!
     С широкого  крыльца  за  ними  очень  внимательно  следили
пятеро  гигантов  русов. Все в булате, с головы до ног обвешаны
оружием,  шлемы  надвинуты  на  глаза.  Солнце  так  играет  на
выбритых  подбородках, что кажутся вырубленными из тех же глыб,
что и плиты в основании терема.
     Ингвар соскочил с коня,  подал  ей  руки.  Павка  привычно
перехватил  ножом  веревку  под  брюхом  коня. Ольха попыталась
спрыгнуть сама, но Ингвар, угадывая ее  изнеможение,  подхватил
почти  на лету. Она пошатнулась, уперлась ладонями ему в грудь.
Несмотря на вспышку гнева,  ощутила  тень  благодарности.  Ноги
занемели, могла бы упасть на потеху киевским русам.
     -- Спасибо, -- сказала она нехотя.
     -- Не  за что, -- ответил он, донельзя удивленный, что она
знает такие непривычные для лесной зверюки слова. И даже иногда
пользуется.  Хотя  наверняка  здесь  какой-то  подвох.   Сейчас
укусит, лягнет или хотя бы поцарапает.
     Он наблюдал сузившимися глазами, как она сделала нетвердый
шаг по  каменным  плитам.  Лицо  ее  побледнело,  но  не  хочет
показать слабости перед ненавистными русами. Что ж,  он  сумеет
ей  доказать,  что ее сила ничто перед силой Киева! И перед его
силой, Ингвара Северного.
     Он  шел  сбоку  и  на  полшага  сзади,  готовый  к   любой
неожиданности.  Павка  и  без  его  приказа  связал  ей руки за
спиной. Можно бы и развязать, подумал Ингвар  невольно,  теперь
она  в  их  городе...  Нет, сперва надо заслужить. А пока пусть
знает, что непослушание карается быстро и жестоко.
     С крыльца  сбежала,  часто  стуча  сафьяновыми  сапожками,
молодая   девушка.   Она  была  в  богатом  платье,  украшенном
жемчугом,  кокошник  расшит  жемчужинами  покрупнее,   но   что
привлекло  внимание Ольхи, так это ее удивительно чистое лицо с
большими сияющими глазами.
     Девушка  с  разбега  кинулась  к  Ингвару.  Он  улыбнулся,
наклонился   к  ней,  слегка  обнял.  Ее  глаза  расширились  в
удивлении, Ольхе показалось, она  ждала,  что  молодой  воевода
подхватит ее на руки, закружит, прижмет к груди.
     Ингвар сказал неловко:
     -- Дай   тебе   боги  здоровья.  Бузина.  Ты  всегда  меня
встречаешь первой.
     -- Это только тебя, мой сладкий.
     Ольха фыркнула. Кровавый пес мог  быть  кем  угодно,  даже
хитрым  и умелым, что доказал молниеносным покорением рутуллов,
но сладким можно обозвать только в  насмешку.  Девка  красивая,
ничего  не  скажешь,  только  умишком бог обидел... Хотя, ежели
присмотреться, то всего-то и есть, что кукольное личико. А  еще
неизвестно,  что  там  под  дюжиной  одежек  подложено в нужных
местах. А на голове может быть  и  волос  вовсе  нету,  недаром
наворотила два платка, а сверху еще и нелепый кокошник!
     Ингвар  обнял  Бузину  чуть  крепче, погладил по голове. И
опять она ахнула, ждала иного. Ольха видела, что  бедная  девка
прямо  лезла  на  него  как  древесная лягушка на дерево, во он
вынужденно краем глаза следил за своим полоном, потому у бедной
ничего не получилось. Боится,  что  сбегу  даже  здесь,  поняла
Ольха  с презрением. Сколько копий вокруг меня, руки связаны, а
он следит налитыми кровью глазами!
     -- Ладно, ладно, -- сказал он торопли