ные
какие! А деньги-то взяли. И кольца! И браслеты! И жрали  в  три
горла!!!
     От  гнева  глаза  воеводы  заблистали. Он расправил плечи,
теперь выглядел не  расстроенным,  а  оскорбленным  до  глубины
души.  Еще  немного, подумала Ольха равнодушно, и велит послать
погоню, чтобы всех повязать и повесить на деревьях повыше.
     Олег отмахнулся:
     -- Кольца и браслеты не украли, верно? Сами дарили.
     -- Теперь бы не дарил!
     -- Гм... Я думал, ты дарил за их Песни, а не  за  верность
твоей   дружине.   Жаль,   жаль...  Попробуй  послать  вдогонку
человека. Вдруг да вернутся? Нам. еще гулять  и  гулять,  а  их
последняя  песня  была  особенно  хороша.  Я бы ее послушал еще
разок.
     И я бы, подумала  Ольха  смятенно.  И  еще  поплакала  бы.
Чудные  песни  у  русов.  Кто  бы мог подумать, что она захочет
слушать песни, от которых  сердце  не  взвеселится,  а  хочется
плакать навзрыд?
     Асмунд  от возмущения подавился воздухом. Глаза полезли на
лоб:
     -- Что, просить?.. Да я их связанными  приведу!  Да  я  их
приволоку  за  конями!  Рылами  по  земле  проволоку  до самого
крыльца!..
     Рудый, у которого он  орал  над  ухом,  поморщился,  сгреб
кувшин со стола, с размаха шарахнул Асмунда по голове. Раздался
треск,  черепки  и  струйки темно-красного вина брызнули во все
стороны. Разъяренный Асмунд оглянулся с удивлением:
     -- У тебя нет ножа, чтобы выковырять пробку?
     -- Асмунд, -- сказал Рудый с укором, -- ну зачем ты  такой
дурак... и не лечишься?
     Ольха  не  думала,  что  человек  может  двигаться о такой
скоростью. Мелькнул огромный кулак,  послышался  сочный  хряск.
Рудый  вылетел из-за стола, ударился о дальнюю стену и сполз по
ней на пол, бессильно раскинув руки. Ольха  о  трепетом  ждала,
что скажет князь, но тот в недоумении вскинул брови:
     -- Ничего  не  понимаю... Это всего лишь за то, что назвал
тебя дураком... Это верно?
     -- Верно! -- с готовностью подтвердил Асмунд.
     Князь в растерянности развел руками:
     -- Ничего не пойму! Так за что же тогда?
     Влад первым  засмеялся,  за  ним  гулко  хохотнул  Студен.
Асмунд,  наконец,  понял,  укоризненно покачал головой. Не ждал
такого подвоха от любимого князя, не ждал. Вот и ходи за  таким
в походы.
     Рудый  внезапно оттолкнулся от пола, как хищный кот, сразу
встал на ноги. Он скалил зубы, и Ольха поняла, что его  падение
и беспамятство были наглым притворством.
     Олег покачал головой:
     -- Эх, Асмунд, Асмунд... А как такие петь будут?
     -- Как соловьи! -- отрезал Асмунд.
     -- Кому  нужны  такие соловьи? Асмунд, ты же знаешь, певцы
отмечены богами. Когда складывают песни,  становятся  с  богами
вровень. Да-да, ибо творчество... это... это высшее колдовство.
С  ними надо по-другому. Не думаю, что уехали далеко. Вчера так
набрались, а  певцы  не  больно  народ  крепкий...  Это  я  уже
говорил,  повторяю  для... непонятливых. Это обида их Заставила
подняться! А в лесу свалились, снова храпят.
     Асмунд смотрел набычившись.  Ноздри  широкого  носа  хищно
колыхались. Кулаки его время от времени сжимались, и Ольха ясно
слышала скрип, будто по песку тащили тяжелые ладьи.
     Зеленые  глаза  великого  князя  мерцали  загадочно. Ольха
вдруг ощутила жалость к этому человеку.  Тот  ли  это  жестокий
рус, чьим именем пугают детей?
     -- Надо  их  вернуть,  -- произнес он медленно, словно еще
колебался. -- А поедут к ним... нет-нет, Асмунд, зачем  мне  их
исхлестанные  спины.  Лучше  Рудый. Застоялся, поди... Я имею в
виду, залежался в чужих постелях. Он  и  у  мертвого  выпросит,
из-под  стоячего  подошвы  выпорет... Послал бы еще Ингвара, но
ему нужно  сторожить  сероглазую  невесту...  Я  имею  в  виду,
сторожить  от других витязей. Пока еще не жена, найдутся такие,
что захотят перехватить.
     Ингвар презрительно фыркнул. Вид у него был таков, что еще
и доплатит, только бы перехватили. Ольха сказала  быстро,  сама
дивясь своему порыву:
     -- Я могу поехать тоже.
     Ингвар  дернулся.  Зеленые  глаза  великого князя блеснули
веселой насмешкой:
     -- С Ингваром?
     -- С Рудым, -- отрезала Ольха, чувствуя, как предательская
краска вот-вот бросится в щеки. -- Он надежен.
     Брови Олега взлетели высоко:
     -- Это Рудый-то надежен?.. Ха-ха! Ну, Рудый, молодец...  Я
уж  думал,  эта  древлянка  --  крепкий орешек, а ты и ей сумел
овечкой прикинуться. Что ж, ежели  Рудый  даст  слово,  что  не
сбежишь,  я  уже  наслышан,  как  Ингвар  портки  рвал, пока по
колючкам за тобой лазил... то отпущу с вами Ингвара тоже.
     Ингвар сопел, хмурился, ярился как бык  при  виде  крепких
ворот.  Но  Ольхе  показалось,  что  не так уж и раздражен, что
Ольха поедет с ними.
     -- Лады, -- сказал он зло, отводя взор и  супя  брови.  --
Рудый,  вели  седлать. А ты... э-э... в самом деле даешь слово,
что не сбежишь?
     Ольга прекрасно  видела,  что  он  обращается  к  ней,  но
сделала  вид,  что  не  понимает его "э-э". Олег отвернулся, ей
показалось, что великий князь прячет усмешку.
     -- Рудый, -- сказала она, -- если  возьмешь  меня,  то  не
сбегу. В том мое слово.
     Рудый удивленно вскинул брови:
     -- Вовсе?
     -- Нет,  --  спохватилась  она и посмотрела благодарно, --
пока ездим за певцами.
     -- То-то, -- сказал он наставительно, -- а  то  перепугала
меня до трясучки!
     Она  благодарно  поцеловала  его  в щеку. На спине едва не
задымилось платье, куда упал взгляд Ингвара.

     Кони резво взяли  со  двора,  вихрем  вылетели  в  ворота.
Пробитая  колесами  колея  повела  в  сторону  Киева, а другая,
поменьше, воровато повилюжилась к лесу.  Далеко  белели  хатки,
солнце играло в оранжевых соломенных крышах.
     Застоявшиеся  кони  несли  с  охотой. Ольха ловила на себе
взгляд  Ингвара.  Ей  казалось,  что  воевода  посматривает   с
недоумением и опаской. Когда поворачивала голову, он уже всегда
смотрел  прямо перед собой, напряженный и сосредоточенный. Шлем
повесил сразу на крюк седла, ветерок  трепал  длинный  чуб.  На
голове,  почти  не тронутой солнцем, иссиня-черный чуб выглядел
странно и зловеще.
     Как редко снимает Шолом, подумала она с неясным  чувством.
Лицо  темное от загара, чаще бывает под жгучим солнцем, чем под
крышей, а от середины лба и  выше  --  бело...  Почему  у  этих
северных   людей   такая  светлая  кожа?  А  волосы,  напротив,
черные...
     Она как  наяву  увидела  курчавые  черные  волосы  на  его
широкой груди, смутилась, негодующе фыркнула и пришпорила коня.
Рудый косился весело, матерого воеводу что-то забавляло.
     Ингвар   все  посматривал  в  сторону  веси,  наконец,  не
выдержал:
     -- Почему везде костры?.. В каждом капище!
     Ольха знала, но смолчала, еще не так поймет ее  готовность
что-то объяснять, а ответил все знающий Рудый:
     -- День Симаргла... Огни должны гореть три дня и три ночи.
Просят,  чтобы  боги  дали  урожай  и... ну народ!.. чтоб еще и
сохранили.
     -- А это зачем? -- удивился Ингвар.
     -- А у них  треть  урожая  остается  в  поле.  А  то,  что
засыплют  в  амбары,  мыши  разворуют...  Ты  забыл, в какой мы
стране!
     Ольха разозлилась, лучше бы ответила сама, но возразить не
успела: наперерез волхвы в сопровождении целой  толпы  радостно
галдящего  народу  вели  двух детей в длинных рубашонках. Чисто
вымытые волосы падают на узкие  плечики,  на  детских  головках
цветы,  сами дети торжественно держат в ручонках пучки цветов и
ароматных листьев.  Волхвы  били  в  бубны,  гнусаво  ревели  в
огромные  рога.  Народ  выкрикивал  имя  Симаргла, еще каких-то
богов или правителей, все одеты  празднично,  веселы,  радостно
возбуждены.
     Русы  проехали  мимо  шагом,  чтобы  не стоптать на тесной
дороге, Ингвар со злостью оглянулся:
     -- Дикие нравы у этих полян! Как можно детей...
     Ольха вскипела, в ее племени тоже раз в  год  приносили  в
жертву  двух  младенцев, мальчика и девочку. Все знают, что это
необходимо.  Что  значит  жизнь  двух  малышей  в  сравнении  с
существованием всего племени?
     -- Боги  требуют,  --  возразила она зло. -- Разве русы не
приносят жертв? Или ваши боги только травку щиплют?
     Это было оскорбление. Ингвар сдавил от гнева коленями бока
коня,  тот  захрипел,  зашатался  на  скаку.  Ингвар   поспешно
расслабил  мышцы, потрепал по шее, извиняясь. На Ольху прорычал
так, что отшатнулась, показалось, что укусит:
     -- У нас свирепые  боги!  Потому  берут  только  взятых  в
жарком  бою.  Мужчин,  а  не младенцев, что муху не обидят. А у
ваших богов, наверное, зубов уже нет? Крепкие мужские  жилы  не
угрызут?
     Дрожащим от злости голосом она уела:
     -- Откуда же берете мужчин, если рабов не держите?
     Конь  воеводы  уже  пришел  в  себя,  скакал ровно, только
косился на хозяина налитым кровью глазом. Ингвар бросил  резко,
не глядя в ее сторону:
     -- Всегда  можно сделать набег на соседей. К тому же можно
найти в своем племени.
     -- Соплеменников? Ага, все-таки своих?
     -- Они  уже   не   свои,   если   преступившие...   э-э...
преступники. Изгнанные из племени, из гоев, зовутся изгоями. Да
еще извергнутые из народа идут в жертву.
     -- Изверги?
     -- А чего их жалеть? И в другое племя принесут беду. А вот
ваши везде заразу разносят!
     Она прикусила губу, не желая спорить с врагом. Ибо спорить
дальше,  давать  ему  хвастать своими богами и обычаями. Честно
говоря, тоже бы  с  большей  охотой  в  жертву  богам  отдавала
преступивших  обычаи,  преступников, чем невинных младенцев. Из
которых, возможно, выросли бы  ценные  для  племени  величайшие
герои,  богатыри,  мудрецы.  Но  не  может  же  быть,  чтобы  у
проклятых русов обычаи были справедливее! Этого не  может  быть
уже Потому, что они русы, а не древляне.
     И   все-таки   Ингвар  скакал  с  ощущением  радости.  Сам
удивился, такое случалось редко. А тут и вчера, и позавчера,  и
сегодня!  Даже  эти  схватки  с  древлянкой  портят  настроение
ненадолго. Все залито солнцем, лес подступает к его кремлю  все
ближе, давит ивняк, заросли малины, сладкие ягодники...
     Когда  пришли  русы,  здесь  по  всей округе стояли только
черные стога сена, попревшие, с просевшими, как у больных псов,
спинами. От деревьев остались одни черные пни, поляне  по  лени
ни  за  хворостом  далеко от дома не уйдут, ни за бревном. Даже
погадить норовят с крыльца. Только у них придумана  позорнейшая
сказка про дурака и щуку.
     Да,  он  запретил под угрозой меча вырубать лес у околицы,
когда за сотню шагов дальше ждут валежины: сухие настолько, что
стукни -- пойдет  звон,  прожаренные  солнцем,  смолистые,  как
только  не  загораются сами по себе. Запретил рубить малинники,
заросли брусники, голубики, орешник... Ему, привыкшему к  голым
скалам, любое дерево все еще кажется ценностью. Так и не привык
к безалаберности полян, как и других людей славянского корня.
     Редкий  лесок  кончился, за широкой поляной темнела густая
дубрава. Дорожка с готовностью ныряла под надежную  тень.  Кони
шли  лихим  наметом.  Дубы стояли порознь. Каждый требовал себе
простор, ни сушин,  ни  валежин,  все  подбирают  весяне,  даже
кустов  нет  --  дубы  их  не любят, глушат сразу, и так хорошо
нестись в напоенном лесными запахами  чистом  воздухе,  слышать
дробный перестук копыт...
     Ольха выпрямилась в седле, глухо вздохнула. Она поймала на
себе странный  взгляд Ингвара. Воевода все видел и замечал, где
бы не находился, а Рудый в это время весело заорал:
     -- Вот они!
     -- Где? -- спросил Ингвар.
     -- В лес смотри, а не на невесту!
     Далеко в просветы между деревьями виднелся  крытый  возок.
По  мере  того,  как  неслись  ближе, видели, что Олег оказался
прав. Певцы свалились, едва выбрались из терема в лесную  тень.
Коней  кое-как  распрягли,  седла  побросали в беспорядке, сами
свалились тут  же,  спали,  безобразно  раскидавшись...  Костер
догорал,  а  рядом  дымился  сапог,  от  которого осталась одна
подошва. Видать, уголек стрельнул из костра, а  вытряхнуть  уже
было некому.
     Ингвар не слезал с седла, смотрел брезгливо. Его рука сама
вытащила плеть. Рудый покачал головой, спрыгнул. Певец, который
так поразил  всех,  как  вполз  из последних сил в кусты, так и
застрял там. Из-под низких веток несло тяжелым запахом браги  и
блевотины.  Еще  двое  спали  под телегой, примета степняков: в
голой степи только под телегой можно найти  защиту  от  жгучего
солнца.
     Рудый  вытащил  за  ноги певца, тот не шелохнулся. Лицо от
перепоя было мертвенно бледным. Рудый презрительно  усмехнулся.
Мужчины,  а  пьют  как  отроки. То ли дело, старшие дружинники.
Кувшин вина выпьет, а потом с тем же кувшином на голове спляшет
-- не уронит!
     Он потряс за плечо:
     -- Эй, отец!
     Ингвар что-то процедил сквозь зубы, не мог  видеть  такого
панибратства,  слез с коня и увел пастись на край поляны. Ольха
тоже спрыгнула, и он, Ингвар, взял ее коня под уздцы,  отвел  к
своему,  привязал,  принялся  расседлывать.  У нее от изумления
глаза полезли наружу, как у сытого рака, но  сдержалась,  пусть
все  так,  как будто так и надо, а сама пошла к костру. Тлеющие
угли нехотя приняли оставшиеся хворостины,  шипели,  будто  тех
мочили во всех водах северного моря. Одна хворостинка, наконец,
занялась  слабыми  огоньками,  а  от  нее  пламя  переползло на
остальные.
     Рудому  удалось  пробудить  певца,  а  его  спутников   он
растолкал  уже ногами. Сонные, испуганные, они сидели на земле,
очумело таращили глаза, даже не пытаясь подняться. Судя  по  их
виду,  земля  под  ними еще плыла и качалась во все стороны, а,
воевода то вырастал до размеров велета, то измельчался так, что
исчезал вовсе.
     -- Ребята, -- сказал Рудый, -- вы ничего не забыли?
     Тарх Тарахович потряс головой:
     -- Не... Вроде не. А чо?
     Рудый бросил ему под ноги калиточку. Ольха  издали  узнала
звон золотых монет. Тарх Тарахович опасливо отодвинулся:
     -- Чо это?
     -- Плата,   --   объяснил   Рудый.   --   Потешили  князя,
развеселили гостей... Разве это не стоит доброй платы?
     Тарх Тарахович недоверчиво всматривался в  смеющееся  лицо
воеводы,  на  котором  сквозь  личину  веселья неуловимо быстро
проявлялись то жестокость, то коварство.  Ингвар  стоял  к  ним
спиной,  лишь  краем  глаза  следил за пленницей. Теперь она на
коне и в лесу! Неужели не попытается бежать?
     Тарх Тарахович потряс головой:
     -- Мы  получили  достаточно.  Нас  накормили,  напоили,  а
челядь еще и в дорогу дала еды. Нам этого хватит.
     -- Разве золото в пути помеха?
     -- Смотря как достается.
     -- Ого,  --  воскликнул Рудый, -- да ты не прост. Но никто
от вас бесчестья не домогается. Песня не  девка  --  ее  нельзя
снасильничать.  Просто  пир  еще не закончен. Нам нужны хорошие
песни!
     Он говорил весело, уверенно, но Ольха ощутила, что с точки
зрения певцов он  говорит  что-то  не  то.  Хотя  почему  певец
кочевряжится?  Что  за бояре такие знатные, но в лаптях драных?
Накормили, напоили, еще и монеты дают, а он  морщится,  отводит
глаза, мнется, кряхтит... Да другой бы за счастье почел!
     Что-то  я  недопонимаю,  сказала  она  себе  тревожно. Так
говорил Асмунд, так считает Ингвар, но князь Олег  за  это  как
раз  и наругал Асмунда. Правда, несильно, но лишь потому, что и
не считает Асмунда шибко умным. А послал за певцами хитроумного
Рудого.
     Тарх Тарахович растолкал Горбача. Тот испуганно выглядывал
из-под телеги,  тер  глаза,  зевал,  слушал  в  полуха.  Что-то
пробормотал,  снова повалился и заснул, а Тарх Тарахович сказал
сокрушенно:
     -- Нет, не могу...
     -- Что стряслось?
     -- Песня не получится.
     Голос Рудого стал строже:
     -- Почему?
     -- Это дрова можно рубить завсегда... Плохо  на  душе  аль
здорово,  а ты бей себе колуном полену в темечко! А песню, даже
поганую, не сложишь, если на душе пакостно.  Поганая  песня  --
уже  не  песня.  Для  нее  уже  есть  другое название... не при
княгине будь сказано. Нужны вам эти... песни?
     Ингвар крикнул издали раздраженно:
     -- Да когда  напьются,  им  все  равно!  Только  бы  орали
погромче.
     Тарх  Тарахович оскорбленно дернулся, а Рудый возразил без
улыбки:
     -- Для многих -- да. Но великий князь толк в песнях  разу.
моет.
     -- Нет,  --  сказал  Тарх  Тарахович  решительно. -- Мы не
поедем. Хоть что с нами делайте, но не поедем.
     Ингвар засопел так мощно, что из-под телеги высунулись две
головы:  Горбача  и  мальчишки  весен  десяти.   Оба   смотрели
выпученными глазами, как огромный рус, наливаясь краской гнева,
оставил коня и, медленно шагая, пошел к ним.
     -- Не так разговариваешь. Рудый, -- прогремел его страшный
голос.
     -- А как? -- поинтересовался Рудый.
     -- А вот так!
     Он   на  ходу  потащил  из  ножен  огромный  длинный  меч.
Мальчишка смотрел выпученными глазами, словно  лягушонок  перед
огромным  змеем.  Тарх Тарахович и Горбач застыли. В глазах был
страх, но и отчаянная решимость стоять до конца.
     Мальчонка вдруг взмолился:
     -- Дяденьки!.. Не  убивайте!..  Ой,  только  не  убивайте!
Возьмите все, возьмите самое ценное, только нас не забивайте!
     Рудый быстро остановил разъяренного Ингвара:
     -- Тарх Тарахович! Ты согласен?
     Тот  вздрогнул,  с  трудом  оторвал зачарованный взгляд от
страшного меча Ингвара:
     -- С... чем?
     -- Что возьмем самое ценное, а ваши жизни пощадим?
     Тот отчаянно кивнул, едва  не  ударился  зубами  о  землю.
Волосы на загривке стояли дыбом, а голос дрожал:
     -- Да-да, конечно... Что есть злато?
     Рудый широко улыбнулся:
     -- Вот  на  этом и поладим. Только на дорожку выпьем, чтоб
дорога короче показалась.
     Еще не веря, что избегли  смерти,  все  трое  засуетились,
принесли  кувшин  с  вином,  а  мальчишка  и Горбач высыпали на
чистый платок Рудого монетки.  Среди  них  оказались  даже  две
золотые,   несколько   камешков,  два  некрупных  рубина.  Тарх
Тарахович  под  взглядом  Рудого  распорол  подкладку,  вытащил
оттуда еще одну золотую монету -- крупную, старинную.
     Рудый кивнул:
     -- Добро. Наливай!
     Ему  поднесли  корчагу.  Ольха  слышала вздохи облегчения.
Рудый  осушил,  велел  налить  снова,  заставил  выпить   Тарха
Тараховича,  затем  художника  Горбача.  Мальчишке пить не дал,
кивнул Ингвару. Тот  нехотя  пригубил,  помотал  головой.  Вино
крепкое, но чересчур кислое, а главное -- не мог понять, что за
хитрость  откалывает  Рудый.  А  хитрость  явно  есть. Рудый не
заснет, если кого не обжучит.
     Когда выпили по второй, Рудый кивнул Ингвару:
     -- Седлай коней. А мы за это время допьем,  чтоб  за  нами
дома не журились.
     Пока  Ингвар седлал. Ольха помогала. Рудый успел осушить с
певцами  весь  кувшин.  Тарх  Тарахович   повалился   навзничь,
рассыпав  их сокровища, захрапел. Корчага как была в его руках,
так и осталась. Горбач попытался  встать,  пьяно  улыбался,  но
тоже  завалился, попытался куда-то ползти, но ткнулся головой в
пень, заснул, стоя на четвереньках.
     Рудый надменно улыбнулся. Глаза были трезвые:
     -- Ну вот и все.
     Ухватив Тарха Тараховича за шиворот,  швырнул  в  повозку.
Там  грохнуло,  звякнуло,  но, судя по всему, певец не очнулся.
Следом Рудый забросил Горбача.
     -- Ты поведешь телегу? -- спросил он Ингвара. -- Или и это
придется мне?

     Глава 35

     Ледяная вода обрушивалась на голову,  топила,  кожа  пошла
пупырышками,  а  потом  и  вовсе застыла. Тарха Тараховича била
крупная дрожь. Он почувствовал,  как  лязгают  зубы,  не  сразу
понял, что стучит зубами от лютого холода он сам.
     Открыл  глаза,  ладонями закрываясь от новых потоков воды.
Успел понять, что лежит на холодном  каменном  полу,  а  сверху
льется вода из ведер. Вода явно колодезная, родниковая, чуть на
лету в лед не обращается.
     -- Хватит...  --  прохрипел  он.  --  Довольно