умьи Миусов, следя
недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тот обернулся и, заметив, что
Петр Александрович за ним следит, послал ему рукою поцелуй.

-- Вы-то идете к игумену? -- отрывисто спросил Миусов Ивана Федоровича.

-- Почему же нет? К тому же я особенно приглашен игуменом еще вчерашнего
дня.

-- К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться
на этот проклятый обед, -- всђ с тою же горькою раздражительностью
продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. -- Хоть
там-то извиниться надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это
не мы... Как вы думаете?

-- Да, надо разъяснить, что это не мы. К тому же батюшки не будет, --
заметил Иван Федорович.

-- Да еще же бы с вашим батюшкой! Проклятый этот обед!

И однако все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через лесок он только
раз лишь заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более получаса
опоздали. Ему не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана
Федоровича:

"А ведь идет на обед, как ни в чем не бывало!" -- подумал он. -- "Медный
лоб и Карамазовская совесть".

VII. СЕМИНАРИСТ-КАРЬЕРИСТ.

Алеша довел своего старца в спаленку и усадил на кровать. Это была очень
маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая, железная,
а на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а
на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать в бессилии;
глаза его блестели и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и как бы
обдумывая нечто посмотрел на Алешу.

-- Ступай, милый, ступай, мне и Порфирия довольно, а ты поспеши. Ты там
нужен, ступай к отцу игумену, за обедом и прислужи.

-- Благословите здесь остаться, -- просящим голосом вымолвил Алеша.

-- Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси,
молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь
тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит бог
преставиться мне -- и уходи из монастыря. Совсем иди.

Алеша вздрогнул.

-- Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое
послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь,
должен. Всђ должен будешь перенести, пока вновь прибудеши. А дела много
будет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос.
Сохрани его и он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе сем счастлив
будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай.
Запомни слово мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но не
только дни, а и часы мои сочтены.

В лице Алеши опять изобразилось сильное движение. Углы губ его тряслись.

-- Чего же ты снова? -- тихо улыбнулся старец. -- Пусть мирские слезами
провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и
молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев
будь. Да не около одного, а около обоих.

Старец поднял руку благословить. Возражать было невозможно, хотя Алеше
чрезвычайно хотелось остаться. Хотелось ему еще спросить, и даже с языка
срывался вопрос: что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию? но он не
посмел спросить. Он знал, что старец и сам бы, без вопроса, ему разъяснил,
если бы можно было. Но значит не было на то его воли. А поклон этот страшно
поразил Алешу; он веровал слепо, что в нем был таинственный смысл.
Таинственный, а может быть и ужасный. Когда он вышел за ограду скита, чтобы
поспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только
прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился
на месте: пред ним как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего
столь близкую кончину свою. Что предрекал, да еще с такою точностию,
старец, то должно было случиться несомненно, Алеша веровал тому свято. Но
как же он останется без него, как же будет он не видеть его, не слышать
его? И куда он пойдет? Велит не плакать и идти из монастыря, господи! Давно
уже Алеша не испытывал такой тоски. Он пошел поскорее лесом, отделявшим
скит от монастыря, и, не в силах даже выносить свои мысли, до того они
давили его, стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной
дорожки. Переход был не длинен, шагов в пятьсот не более; в этот час никто
бы не мог и повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он заметил
Ракитина. Тот поджидал кого-то.

-- Не меня ли ждешь? -- спросил поравнявшись с ним Алеша.

-- Именно тебя, -- усмехнулся Ракитин. -- Поспешаешь к отцу игумену. Знаю;
у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым
принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай,
соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: чт[OACUTE] сей сон значит? я
вот что хотел спросить.

-- Какой сон?

-- А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу. Да еще как
лбом-то стукнулся!

-- Это ты про отца Зосиму?

-- Да, про отца Зосиму.

-- Лбом?

-- А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итак, чт[OACUTE] же
сей сон означает?

-- Не знаю, Миша, что значит.

-- Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут конечно нет
ничего, одни бы кажись всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан
нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии
разнесут: "Чт[OACUTE] дескать сей сон означает?" По моему, старик
действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.

-- Какую уголовщину?

Ракитину видимо хотелось что-то высказать.

-- В вашей семейке она будет, эта уголовщина. Случится она между твоими
братцами и твоим богатеньким батюшкой. Вот отец Зосима и стукнулся лбом на
всякий будущий случай. Потом, что случится: "ах, ведь это старец святой
предрек, напророчествовал", -- хотя какое бы в том пророчество, что он лбом
стукнулся? Нет, это, дескать, эмблема была, аллегория, и чорт знает что!
Расславят, запомнят: преступление, дескать, предугадал, преступника
отметил. У юродивых и всђ так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет.
Так и твой старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.

-- Какое преступление? Какому убийце! Что ты? -- Алеша стал как вкопаный,
остановился и Ракитин.

-- Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж об этом думал.
Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя
всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или не думал, отвечай?

-- Думал, -- тихо ответил Алеша. Даже Ракитин смутился.

-- Что ты? Да неужто и ты уж думал? -- вскричал он.

-- Я... я не то чтобы думал, -- пробормотал Алеша, -- а вот как ты сейчас
стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам
думал.

-- Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу и
на братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?

-- Да подожди, подожди, -- тревожно прервал Алеша, -- из чего ты-то всђ это
видишь?.. Почему это тебя так занимает, вот первое дело.

-- Два вопроса раздельные, но естественные. Отвечу на каждый порознь.
Почему вижу? Ничего я бы тут не видел, если бы Дмитрия Федоровича, брата
твоего, вдруг сегодня не понял всего, как есть, разом и вдруг, всего как он
есть. По какой-то одной черте так и захватил его разом всего. У этих
честнейших, но любострастных людей есть черта, которую не переходи. Не то
-- не то он и папеньку ножем пырнет. А папенька пьяный и невоздержный
беспутник, никогда и ни в чем меры не понимал -- не удержатся оба и бух оба
в канаву...

-- Нет, Миша, нет, если только это, так ты меня ободрил. До того не дойдет.

-- А ты чего весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек,
Митенька-то (он глуп, но честен); но он -- сладострастник. Вот его
определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое
сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты
девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до
воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и
следят... с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты пожалуй
четвертый.

-- Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрий ее... презирает, -- как-то
вздрагивая проговорил Алеша.

-- Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою в явь на
нее променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего ты теперь не
поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или
даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять),
то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и
отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток -- зарежет,
будучи верен -- изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах
воспевал; другие не воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но
ведь не одни ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и
презирал Грушеньку. И презирает, да оторваться не может.

-- Я это понимаю, -- вдруг брякнул Алеша.

-- Быдто? И впрямь, стало быть ты это понимаешь, коли так с первого слова
брякнул, что понимаешь, -- с злодорадством проговорил Ракитин. -- Ты это
нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание: стало быть,
тебе уж знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастьи-то! Ax ты,
девственник! Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня и чорт
знает о чем ты уж не думал, чорт знает, что тебе уж известно! Девственник,
а уж такую глубину прошел, -- я тебя давно наблюдаю. Ты сам Карамазов, ты
Карамазов вполне -- стало быть, значит же что-нибудь порода и подбор. По
отцу сладострастник, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю?
Знаешь что: Грушенька просила меня "приведи ты его (тебя, то-есть), я с
него ряску стащу". Да ведь как просила-то: приведи да приведи! Подумал
только: чем ты это ей так любопытен? Знаешь, необычайная и она женщина
тоже!

-- Кланяйся, скажи, что не приду, -- криво усмехнулся Алеша.-- Договаривай,
Михаил, о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу.

-- Чего тут договаривать, всђ ясно. Всђ это, брат, старая музыка. Если уж и
ты сладострастника в себе заключаешь, то что же брат твой Иван,
единоутробный? Ведь и он Карамазов. В этом весь ваш Карамазовский вопрос
заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые! Брат твой Иван теперь
богословские статейки пока в шутку по какому-то глупейшему неизвестному
расчету печатает, будучи сам атеистом, и в подлости этой сам сознается --
брат твой этот, Иван. Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает, ну
и этой цели, кажется, что достигнет. Да еще как: с согласия самого
Митеньки, потому что Митенька сам ему невесту свою уступает, чтобы только
отвязаться от нее, да уйти поскорей к Грушеньке. И всђ это при всем своем
благородстве и бескорыстии, заметь себе это. Вот эти-то люди самые роковые
и есть! Чорт вас разберет после этого: сам подлость свою сознает и сам в
подлость лезет! Слушай дальше: Митеньке теперь пересекает дорогу
старикашка-отец. Ведь тот по Грушеньке с ума вдруг сошел, ведь у него слюна
бежит, когда на нее глядит только. Ведь это он только из-за нее одной в
келье сейчас скандал такой сделал, за то только, что Миусов ее беспутною
тварью назвать осмелился. Влюбился хуже кошки. Прежде она ему тут только по
делишкам каким-то темным да кабачным на жалованьи прислуживала, а теперь
вдруг догадался и разглядел, остервенился, с предложениями лезет, не с
честными конечно. Ну и столкнутся же они, папенька с сыночком на этой
дорожке. А Грушенька ни тому ни другому, пока еще виляет, да обоих дразнит,
высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег
тяпнуть, да ведь зато он не женится, а пожалуй так под конец ожидовеет и
запрет кошель. В таком случае и Митенька свою цену имеет; денег у него нет,
но зато способен жениться. Да-с, способен жениться! Бросить невесту,
несравненную красоту, Катерину Ивановну, богатую, дворянку и полковничью
дочь, и жениться на Грушеньке, бывшей содержанке старого купчишки,
развратного мужика и городского головы Самсонова. Из всего сего
действительно может столкновение произойти уголовное. А этого брат твой
Иван и ждет, тут он и в малине: и Катерину Ивановну приобретет, по которой
сохнет, да и шестьдесят ее тысяч приданого тяпнет. Маленькому-то человечку
и голышу как он это и весьма прельстительно для начала. И ведь заметь себе:
не только Митю не обидит, но даже по гроб одолжит. Ведь я наверно знаю, что
Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с
цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а брат Иван так вот тот
достоин. А сама Катерина Ивановна уж конечно такого обворожителя, как Иван
Федорович под конец не отвергнет; ведь она уж и теперь между двумя ими
колеблется. И чем только этот Иван прельстил вас всех, что вы все пред ним
благоговеете? А он над вами же смеется: в малине, дескать, сижу, и на ваш
счет лакомствую.

-- Почему ты всђ это знаешь? Почему так утвердительно говоришь? -- резко и
нахмурившись спросил вдруг Алеша.

-- А почему ты теперь спрашиваешь и моего ответа вперед боишься? значит,
сам соглашаешься, что я правду сказал.

-- Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги.

-- Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни же тут деньги, хотя и
шестьдесят тысяч вещь прельстительная.

-- Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится. Иван не денег, не
спокойствия ищет. Он мучения может быть ищет.

-- Это еще чт[OACUTE] за сон? Ах вы... дворяне!

-- Эх, Миша, душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и
неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль
разрешить.

-- Литературное воровство, Алешка. Ты старца своего перефразировал. Эк ведь
Иван вам загадку задал! -- с явною злобой крикнул Ракитин. Он даже в лице
изменился и губы его перекосились. -- Да и загадка-то глупая, отгадывать
нечего. Пошевели мозгами -- поймешь. Статья его смешна и нелепа. А слышал
давеча его глупую теорию: "нет бессмертия души, так нет и добродетели,
значит, всђ позволено". (А братец-то Митенька кстати помнишь, как крикнул:
"Запомню!"). Соблазнительная теория подлецам... Я ругаюсь, это глупо... не
подлецам, а школьным фанфаронам с "неразрешимою глубиной мыслей".
Хвастунишка, а суть-то вся: "С одной стороны нельзя не признаться, а с
другой -- нельзя не сознаться!" Вся его теория -- подлость! Человечество
само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в
бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет...

Ракитин разгорячился, почти не мог сдержать себя. Но вдруг, как бы вспомнив
что-то, остановился.

-- Ну, довольно, -- еще кривее улыбнулся он, чем прежде. -- Чего ты
смеешься? Думаешь, что я пошляк?

-- Нет. я и не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но... оставь, это я
сдуру усмехнулся. Я понимаю, что ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему
увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я,
брат, это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему
ревнуешь?

-- И к ее денежкам тоже ревную? Прибавляй, что ли?

-- Нет, я ничего о деньгах не прибавлю, я не стану тебя обижать.

-- Верю, потому что ты сказал, но чорт вас возьми опять-таки с твоим братом
Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма
не любить. И за что я его стану любить, чорт возьми! Ведь удостоивает же он
меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?

-- Я никогда не слыхал, чтобы он хоть что-нибудь сказал о тебе, хорошего
или дурного; он совсем о тебе не говорит.

-- А я так слышал, что третьего дня у Катерины Ивановны он отделывал меня
на чем свет стоит, -- вот до чего интересовался вашим покорным слугой. И
кто, брат, кого после этого ревнует -- не знаю! Изволил выразить мысль, что
если я де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем,
и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому
журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце
концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно
в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с
маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то-есть в сущности
держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам. Конец карьеры моей, по
толкованию твоего братца, в том, что оттенок социализма не помешает мне
откладывать на текущий счет подписные денежки и пускать их при случае в
оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстрою
капитальный дом в Петербурге, с тем, чтобы перевесть в него и редакцию, а в
остальные этажи напустить жильцов. Даже место дому назначил: у Нового
Каменного моста через Неву, который проектируется, говорят, в Петербурге, с
Литейной на Выборгскую...

-- Ах, Миша, ведь это, пожалуй, как есть всђ и сбудется, до последнего даже
слова! -- вскричал вдруг Алеша, не удержавшись и весело усмехаясь.

-- И вы в сарказмы пускаетесь, Алексей Федорович.

-- Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако:
кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них
слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя
говорил?

-- Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от
Дмитрия же Федоровича, то-есть, если хочешь, он не мне говорил, а я
подслушал, разумеется по-неволе, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел
и выйти не мог всђ время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате
находился.

-- Ах да, я и забыл, ведь она тебе родственница...

-- Родственница? Это Грушенька-то мне родственница? -- вскричал вдруг
Ракитин, весь покраснев. -- Да ты с ума спятил, что ли? Мозги не в порядке.

-- А что? Разве не родственница? Я так слышал...

-- Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и
древних дворян из себя корчите, тогда как отец той бегал шутом по чужим
столам, да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и
тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно.
У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть роднђй,
публичной девке, прошу понять-с!

Ракитин был в сильном раздражении.

-- Извини меня, ради бога, я никак не мог предполагать, и при том какая она
публичная? Разве она... такая? -- покраснел вдруг Алеша. -- Повторяю тебе,
я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил,
что ты с нею связей любви не имеешь... Вот я никогда не думал, что уж ты-то
ее так презираешь! Да неужели она достойна того?

-- Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины, ну и довольно с
тебя. А насчет родства, так скорей твой братец, али даже сам батюшка
навяжет ее тебе, а не мне, в родню. Ну вот и дошли. Ступай-ка на кухню
лучше. Ай! чт[OACUTE] тут такое, что это? Аль опоздали? Да не могли же они
так скоро отобедать? Аль тут опять что Карамазовы напрокудили? Наверно так.
Вот и батюшка твой, и Иван Федорович за ним. Это они от игумена вырвались.
Вон отец Исидор с крыльца кричит им что-то во след. Да и батюшка твой
кричит и руками махает, верно бранится. Ба, да вон и Миусов в коляске
уехал, видишь едет. Вот и Максимов помещик бежит -- да тут скандал; значит,
не было обеда! Уж не прибили ли они игумена? Али их пожалуй прибили? Вот бы
стоило!..

Ракитин восклицал не напрасно. Скандал действительно произошел, неслыханный
и неожиданный. Всђ произошло "по вдохновению".

VIII. СКАНДАЛ.

Когда Миусов и Иван Федорович входили уже к игумену, то в Петре
Александровиче, как в искренно порядочном и деликатном человеке, быстро
произошел один деликатный в своем роде процесс, ему стало стыдно сердиться.
Он почувствовал про себя, что дрянного Федора Павловича, в сущности, должен
бы был он до того не уважать, что не следовало бы ему терять свое
хладнокровие в келье старца и так самому потеряться, как оно вышло. "По
крайней мере монахи-то уж тут не виноваты ни в чем", -- решил он вдруг на
крыльце игумена, -- "а если и тут