ежду ними такого соперничества.
Между тем сам Дмитрий Федорович вдруг прямо объявил ему вчера, что даже рад
соперничеству брата Ивана и что это ему же, Дмитрию во многом поможет. Чему
же поможет? Жениться ему на Грушеньке? Но дело это считал Алеша отчаянным и
последним. Кроме всего этого, Алеша несомненно верил до самого вчерашнего
вечера, что Катерина Ивановна сама до страсти и упорно любит брата его
Дмитрия, -- но лишь до вчерашнего вечера верил. Сверх того ему почему-то
всђ мерещилось. что она не может любить такого, как Иван, а любит его брата
Дмитрия, и именно таким, каким он есть, несмотря на всю чудовищность такой
любви. Вчера же в сцене с Грушенькой ему вдруг как бы померещилось иное.
Слово "надрыв", только что произнесенное г-жой Хохлаковой, заставило его
почти вздрогнуть, потому что именно в эту ночь, полупроснувшись на
рассвете, он вдруг, вероятно отвечая своему сновидению, произнес: "Надрыв,
надрыв!" Снилась же ему всю ночь вчерашняя сцена у Катерины Ивановны.
Теперь вдруг прямое и упорное уверение г-жи Хохлаковой, что Катерина
Ивановна любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из
"надрыва", обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к
Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, -- поразило Алешу: "Да, может
быть и в самом деле полная правда именно в этих словах!" Но в таком случае,
каково же положение брата Ивана? Алеша чувствовал каким-то инстинктом, что
такому характеру как Катерина Ивановна надо было властвовать, а властвовать
она могла бы лишь над таким, как Дмитрий, и отнюдь не над таким как Иван.
Ибо Дмитрий только (положим, хоть в долгий срок) мог бы смириться наконец
пред нею "к своему же счастию" (чего даже желал бы Алеша), но Иван нет,
Иван не мог бы пред нею смириться, да и смирение это не дало бы ему
счастия. Такое уж понятие Алеша почему-то невольно составил себе об Иване.
И вот все эти колебания и соображения пролетели и мелькнули в его уме в тот
миг, когда он вступал теперь в гостиную. Промелькнула и еще одна мысль:
вдруг и неудержимо: "А что, если она и никого не любит, ни того ни
другого?" Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал
себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему: "Ну что
я понимаю в любви и в женщинах и как могу я заключать такие решения", с
упреком себе думал он после каждой подобной своей мысли или догадки. А
между тем нельзя было не думать. Он понимал инстинктом, что теперь,
например, в судьбе двух братьев его это соперничество слишком важный вопрос
и от которого слишком много зависит. "Один гад съест другую гадину",
произнес вчера брат Иван, говоря в раздражении про отца и брата Дмитрия.
Стало быть брат Дмитрий в глазах его гад и может быть давно уже гад? Не с
тех ли пор, как узнал брат Иван Катерину Ивановну? Слова эти конечно
вырвались у Ивана вчера невольно, но тем важнее, что невольно. Если так, то
какой же тут мир? Не новые ли, напротив, поводы к ненависти и вражде в их
семействе? А главное, кого ему, Алеше, жалеть? И что каждому пожелать? Он
любит их обоих, но что каждому из них пожелать среди таких страшных
противоречий? В этой путанице можно было совсем потеряться, а сердце Алеши
не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда
деятельный. Любить пассивно он не мог, возлюбив, он тотчас же принимался и
помогать. А для этого надо было поставить цель, надо твердо было знать, что
каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно
каждому из них и помочь. Но вместо твердой цели во всем была лишь неясность
и путаница. "Надрыв" произнесено теперь! Но что он мог понять хотя бы даже
в этом надрыве? Первого даже слова во всей этой путанице он не понимает!

Увидав Алешу, Катерина Ивановна быстро и с радостью проговорила Ивану
Федоровичу, уже вставшему со своего места, чтоб уходить:

-- На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот
этого человека, которому я всем существом моим доверяю. Катерина Осиповна,
не уходите и вы, -- прибавила она, обращаясь к г-же Хохлаковой. Она усадила
Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.

-- Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые друзья мои, --
горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие
слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось к ней. -- Вы, Алексей
Федорович, вы были вчера свидетелем этого... ужаса и видели, какова я была.
Вы не видали этого, Иван Федорович, он видел. Что он подумал обо мне вчера
-- не знаю, знаю только одно, что повторись то же самое сегодня, сейчас, и
я высказала бы такие же чувства, какие вчера, -- такие же чувства, такие же
слова и такие же движения. Вы помните мои движения, Алексей Федорович, вы
сами удержали меня в одном из них... (Говоря это, она покраснела, и глаза
ее засверкали.) Объявляю вам, Алексей Федорович, что я не могу ни с чем
примириться. Слушайте, Алексей Федорович, я даже не знаю, люблю ли я его
теперь. Он мне стал жалок, это плохое свидетельство любви. Если б я любила
его, продолжала любить, то я может быть не жалела бы его теперь, а напротив
ненавидела...

Голос ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша вздрогнул
внутри себя: эта девушка правдива и искренна. -- подумал он, -- и... и она
более не любит Дмитрия!

-- Это так! так! -- воскликнула-было г-жа Хохлакова.

-- Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала
окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что может быть решение
мое ужасно, -- для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за
что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой
всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец, и единственный
друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во
всем и хвалит мое решение... Он его знает.

-- Да, я одобряю его, -- тихим, но твердым голосом произнес Иван Федорович.

-- Но я желаю, чтоб и Алеша (ах, Алексей Федорович простите, что я вас
назвала Алешей просто), -- я желаю, чтоб и Алексей Федорович сказал мне
теперь же при обоих друзьях моих -- права я или нет? У меня инстинктивное
предчувствие, что вы, Алеша, брат мой милый (потому что вы брат мой милый),
-- восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею
горячею рукой, -- я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение,
несмотря на все муки мои, подаст мне спокойствие, потому что после ваших
слов я затихну и примирюсь, -- я это предчувствую!

-- Я не знаю, о чем вы спросите меня, -- выговорил с зардевшимся лицом
Алеша, -- я только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья
больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не знаю в этих делах... --
вдруг зачем-то поспешил он прибавить.

-- В этих делах, Алексей Федорович, в этих делах теперь главное -- честь и
долг, и не знаю что еще, но нечто высшее. даже может быть высшее самого
долга. Мне сердце сказывает про это непреодолимое чувство и оно
непреодолимо влечет меня. Всђ впрочем в двух словах, я уже решилась: Если
даже он и женится на той... твари (начала она торжественно), которой я
никогда, никогда простить не могу, то я всђ-таки не оставлю его! От этих
пор я уже никогда, никогда не оставлю его! -- произнесла она с каким-то
надрывом какого-то бледного вымученного восторга. -- То-есть не то, чтоб я
таскалась за ним, попадалась ему поминутно на глаза, мучила его -- о нет, я
уеду в другой город, куда хотите, но я всю жизнь, всю жизнь мою буду
следить за ним не уставая. Когда же он станет с тою несчастен, а это
непременно и сейчас же будет, то пусть придет ко мне и он встретит друга,
сестру... Только сестру конечно и это навеки так, но он убедится наконец,
что эта сестра действительно сестра его, любящая и всю жизнь ему
пожертвовавшая. Я добьюсь того, я настою на том, что наконец он узнает меня
и будет передавать мне всђ не стыдясь! -- воскликнула она как бы в
исступлении. -- Я буду богом его, которому он будет молиться, -- и это по
меньшей мере он должен мне за измену свою и за то, что я перенесла чрез
него вчера. И пусть же он видит во всю жизнь свою, что я всю жизнь мою буду
верна ему и моему данному ему раз слову, несмотря на то, что он был неверен
и изменил. Я буду... Я обращусь лишь в средство к его счастию (или как это
сказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на
всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою! Вот всђ мое решение!
Иван Федорович в высшей степени одобряет меня.

Она задыхалась. Она может быть гораздо достойнее, искуснее и натуральнее
хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком
обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним
раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее
как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же
заметил всђ это и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз
подбавил и брат Иван.

-- Я высказал только мою мысль, -- сказал он. -- У всякой другой вышло бы
всђ это надломленно, вымученно, а у вас -- нет. Другая была бы неправа, а
вы правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в
высшей степени, а потому вы и правы...

-- Но ведь это только в эту минуту... А что такое эта минута? Всего лишь
вчерашнее оскорбление, -- вот что значит эта минута! -- не выдержала вдруг
г-жа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и
вдруг сказавшая очень верную мысль.

-- Так, так, -- перебил Иван, с каким-то вдруг азартом и видимо озлясь, что
его перебили, -- так, но у другой эта минута лишь вчерашнее впечатление, и
только минута, а с характером Катерины Ивановны эта минута -- протянется
всю ее жизнь. Что для других лишь обещание, то для нее вековечный, тяжелый,
угрюмый может быть, но неустанный долг. И она будет питаться чувством этого
исполненного долга! Ваша жизнь, Катерина Ивановна, будет проходить теперь,
в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и
собственного горя, но впоследствии страдание это смягчится, и жизнь ваша
обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и
гордого замысла, действительно в своем роде гордого, во всяком случае
отчаянного, но побежденного вами, и это сознание доставит вам наконец самое
полное удовлетворение и примирит вас со всем остальным...

Проговорил он это решительно с какою-то злобой, видимо нарочно, и даже
может быть не желая скрыть своего намерения, то-есть, что говорит нарочно и
в насмешку.

-- О боже, как это всђ не так! -- воскликнула опять г-жа Хохлакова.

-- Алексей Федорович, скажите же вы! Мне мучительно надо знать, что вы мне
скажете! -- воскликнула Катерина Ивановна и вдруг залилась слезами. Алеша
встал с дивана.

-- Это ничего, ничего! -- с плачем продолжала она, -- это от расстройства,
от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат ваш, я еще
чувствую себя крепко... потому что знаю... вы оба меня никогда не оставите.

-- К несчастью, я завтра же может быть должен уехать в Москву и надолго
оставить вас... И это к несчастию неизменимо... -- проговорил вдруг Иван
Федорович.

-- Завтра, в Москву! -- перекосилось вдруг всђ лицо Катерины Ивановны, --
но... но боже мой, как это счастливо!-- вскричала она в один миг совсем
изменившимся голосом, и в один миг прогнав свои слезы, так что и следа не
осталось. Именно в один миг произошла в ней удивительная перемена
чрезвычайно изумившая Алешу: вместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве
своего чувства бедной оскорбленной девушки, явилась вдруг женщина,
совершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг
чему-то обрадовавшаяся.

-- О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, -- как бы
поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, -- такой друг как вы не
может этого подумать; я слишком напротив несчастна, что вас лишусь (она
вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки,
с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами,
лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, всђ
мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и
щадя милую тетушку, так как сами сумеете это сделать. Вы не можете себе
представить, как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как я
напишу им это ужасное письмо... потому что в письме этого никак, ни за что
не передашь... Теперь же мне легко будет написать, потому что вы там у них
будете налицо и всђ объясните. О, как я рада! Но я только этому рада,
опять-таки поверьте мне. Сами вы мне конечно незаменимы... Сейчас же бегу
напишу письмо, -- заключила она вдруг и даже шагнула уже, чтобы выйти из
комнаты.

-- А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вам так непременно
желалось выслушать? -- вскричала г-жа Хохлакова. Язвительная и гневливая
нотка прозвучала в ее словах.

-- Я не забыла этого, -- приостановилась вдруг Катерина Ивановна, -- и
почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? -- с
горьким, горячим упреком произнесла она. -- Что я сказала, то я и
подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне надо решение его!
Что он скажет, так и будет -- вот до какой степени, напротив, я жажду ваших
слов, Алексей Федорович... Но чт[OACUTE] с вами?

-- Я никогда не думал, я не могу этого представить! -- воскликнул вдруг
Алеша горестно.

-- Чего, чего?

-- Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады. -- это вы нарочно
вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что
напротив жалеете, что... теряете друга, -- но и это вы нарочно сыграли...
как на театре, в комедии сыграли!

-- На театре? Как?.. Что это такое? -- воскликнула Катерина Ивановна в
глубоком изумлении, вся вспыхнув и нахмурив брови.

-- Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а всђ-таки вы
настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает... -- проговорил
как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.

-- О чем вы, я не понимаю...

-- Да я и сам не знаю... У меня вдруг как будто озарение... Я знаю, что я
не хорошо это говорю, но я всђ-таки всђ скажу, -- продолжал Алеша тем же
дрожащим и пересекающимся голосом: -- озарение мое в том, что вы брата
Дмитрия может быть совсем не любите... с самого начала... Да и Дмитрий
может быть не любит вас тоже вовсе... с самого начала... а только чтит... Я
право не знаю, как я всђ это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду
сказать... потому что никто здесь правды не хочет сказать...

-- Какой правды? -- вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое
зазвенело в ее голосе.

-- А вот какой, -- пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши; -- позовите
сейчас Дмитрия -- я его найду, -- и пусть он придет сюда и возьмет вас за
руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы
мучаете Ивана, потому только, что его любите... а мучите потому, что
Дмитрия надрывом любите... в неправду любите... потому что вверили себя
так...

Алеша оборвался и замолчал.

-- Вы... вы... вы маленький юродивый, вот вы кто!-- и побледневшим уже
лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна.
Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была в руках его.

-- Ты ошибся, мой добрый Алеша, -- проговорил он с выражением лица,
которого никогда еще Алеша у него не видел, -- с выражением какой-то
молодой искренности и сильного неудержимо откровенного чувства: -- никогда
Катерина Ивановна не любила меня! Она знала всђ время, что я ее люблю, хоть
я и никогда не говорил ей ни слова о моей любви, -- знала, но меня не
любила. Другом тоже я ее не был ни разу, ни одного дня: гордая женщина в
моей дружбе не нуждалась. Она держала меня при себе для беспрерывного
мщения. Она мстила мне и на мне за все оскорбления, которые постоянно и
всякую минуту выносила во весь этот срок от Дмитрия, оскорбления с первой
встречи их... Потому что и самая первая встреча их осталась у ней на сердце
как оскорбление. Вот каково ее сердце! Я всђ время только и делал, что
выслушивал о любви ее к нему. Я теперь еду, но знайте, Катерина Ивановна,
что вы действительно любите только его. И по мере оскорблений его всђ
больше и больше. Вот это и есть ваш надрыв. Вы именно любите его таким,
каким он есть, вас оскорбляющим его любите. Если б он исправился, вы его
тотчас забросили бы и разлюбили вовсе. Но вам он нужен, чтобы созерцать
беспрерывно ваш подвиг верности и упрекать его в неверности. И всђ это от
вашей гордости. О, тут много принижения и унижения, но всђ это от
гордости... Я слишком молод и слишком сильно любил вас. Я знаю, что это бы
не надо мне вам говорить, что было бы больше достоинства с моей стороны
просто выйти от вас; было бы и не так для вас оскорбительно. Но ведь я еду
далеко и не приеду никогда. Это ведь навеки... Я не хочу сидеть подле
надрыва... Впрочем я уже не умею говорить, всђ сказал... Прощайте, Катерина
Ивановна, вам нельзя на меня сердиться, потому что я во сто раз более вас
наказан: наказан уже тем одним, что никогда вас не увижу. Прощайте. Мне не
надобно руки вашей. Вы слишком сознательно меня мучили, чтоб я вам в эту
минуту мог простить.. Потом прощу, а теперь не надо руки.
        Den Dank, Dame, begehr ich nicht,
прибавил он с искривленною улыбкой, доказав впрочем совершенно неожиданно,
что и он может читать Шиллера до заучивания наизусть, чему прежде не
поверил бы Алеша. Он вышел из комнаты, даже не простившись и с хозяйкой,
г-жой Хохлаковой. Алеша всплеснул руками.

-- Иван, -- крикнул он ему, как потерянный вслед, -- воротись, Иван! Нет,
нет, он теперь ни за что не воротится! -- воскликнул он опять в горестном
озарении, -- но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо.
Несправедливо и злобно... Он должен опять придти сюда, воротиться,
воротиться... -- Алеша восклицал как полоумный.

Катерина Ивановна вдруг вышла в другую комнату.

-- Вы ничего не наделали, вы действовали прелестно, как ангел, -- быстро и
восторженно зашептала горестному Алеше г-жа Хохлакова. -- Я употреблю все
усилия, чтоб Иван Федорович не уехал...

Радость сияла на ее лице к величайшему огорчению Алеши; но Катерина
Ивановна вдруг вернулась. В руках ее были два радужные кредитные билета.

-- Я имею к вам одну большую просьбу, Алексей Федорович, -- начала она,
прямо обращаясь к Алеше повидимому спокойным и ровным голосом, точно и в
самом деле ничего сейчас не случилось. -- Неделю, -- да, кажется неделю
назад, -- Дмитрий Федорович сделал один горячий и несправедливый поступок,
очень безобразный. Тут есть одно нехорошее место, один трактир. В нем он
встретил этого отставного офицера, штабс-капитана этого, которого ваш
батюшка употреблял по каким-то своим делам. Рассердившись почему-то на
этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех
вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и,
говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана. который учится в здешнем
училище, еще ребенок, увидав это, бежал всђ подле и плакал вслух и просил
за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
Простите, Алексей Федорович, я не могу вспомнить без негодования этого
позорного его поступка... одного из таких поступков, на которые может
решиться только один Дмитрий Федорович в своем гневе... и в страстях своих!
Я и рассказать этого не могу, не в состоянии... Я сбиваюсь в словах. Я
справлялась об этом обиженном и узнала, что он очень бедный человек.
Фамилия его Снигирев. Он за что-то провинился на службе, его выключили, я
не умею вам это рассказать, и теперь он с своим семейством, с несчастным
семейством больных детей и жены, сумасшедшей кажется, впал в страшную
нищету. Он уже давно здесь в городе, он что-то делает, писарем где-то был,
а ему вдруг теперь ничего не платят. Я бросила взгляд на вас... то-есть я
думала, -- я не знаю