ял, что и в душе его сидел
лакей Смердяков, и что именно этого-то человека и не может вынести его
душа. Всђ вдруг озарилось и стало ясно. Давеча, еще с рассказа Алеши о его
встрече со Смердяковым, что-то мрачное и противное вдруг вонзилось в сердце
его и вызвало в нем тотчас же ответную злобу. Потом, за разговором,
Смердяков на время позабылся, но однакоже остался в его душе, и только что
Иван Федорович расстался с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же
забытое ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу. "Да неужели же
этот дрянной негодяй до такой степени может меня беспокоить!" подумалось
ему с нестерпимою злобой.

Дело в том, что Иван Федорович действительно очень не взлюбил этого
человека в последнее время и особенно в самые последние дни. Он даже начал
сам замечать эту нараставшую почти ненависть к этому существу. Может быть
процесс ненависти так обострился именно потому, что в начале, когда только
что приехал к нам Иван Федорович, происходило совсем другое. Тогда Иван
Федорович принял было в Смердякове какое-то особенное вдруг участие, нашел
его даже очень оригинальным. Сам приучил его говорить с собою, всегда
однако дивясь некоторой бестолковости или лучше сказать некоторому
беспокойству его ума и не понимая, что такое "этого созерцателя" могло бы
так постоянно и неотвязно беспокоить. Они говорили и о философских вопросах
и даже о том, почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды
устроены были лишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван
Федорович скоро убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что
солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова
совершенно третьестепенный и что ему надо чего-то совсем другого. Так или
этак, но во всяком случае начало выказываться и обличаться самолюбие
необъятное и при том самолюбие оскорбленное. Ивану Федоровичу это очень не
понравилось. С этого и началось его отвращение. Впоследствии начались в
доме неурядицы, явилась Грушенька, начались истории с братом Дмитрием,
пошли хлопоты, -- говорили они и об этом, но хотя Смердяков вел всегда об
этом разговор с большим волнением, а опять-таки никак нельзя было добиться,
чего самому-то ему тут желается. Даже подивиться можно было нелогичности и
беспорядку иных желаний его, поневоле выходивших наружу и всегда однако
неясных. Смердяков всђ выспрашивал, задавал какие-то косвенные, очевидно
надуманные вопросы, но для чего -- не объяснял того, и обыкновенно в самую
горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на
иное. Но главное, что раздражило наконец Ивана Федоровича окончательно и
вселило в него такое отвращение-- была какая-то отвратительная и особая
фамильярность, которую сильно стал выказывать к нему Смердяков, и чем
дальше, тем больше. Не то, чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив,
говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось однако ж
дело, что Смердяков видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то
наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком
тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы
секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим
только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и
непонятное. Иван Федорович однако и тут долго не понимал этой настоящей
причины своего нараставшего отвращения и наконец только лишь в самое
последнее время успел догадаться в чем дело. С брезгливым и раздражительным
ощущением хотел было он пройти теперь молча и не глядя на Смердякова в
калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван
Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный разговор.
Иван Федорович поглядел на него и остановился и то, что он так вдруг
остановился и не прошел мимо, как желал того еще минуту назад, озлило его
до сотрясения. С гневом и отвращением глядел он на скопческую испитую
физиономию Смердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым
маленьким хохолком. Левый чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался,
точно выговаривая: "чего идешь, не пройдешь, видишь, что обоим нам умным
людям переговорить есть чего". Иван Федорович затрясся:

"Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!" полетело было с языка его,
но, к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое:

-- Чт[OACUTE] батюшка спит или проснулся? -- тихо и смиренно проговорил он,
себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку.
На мгновение ему стало чуть не страшно, он вспомнил это потом. Смердяков
стоял против него, закинув руки за спину и глядел с уверенностью, почти
строго.

-- Еще почивают-с, -- выговорил он неторопливо. ("Сам дескать первый
заговорил, а не я".) -- Удивляюсь я на вас, сударь, -- прибавил он,
помолчав, как-то жеманно опустив глаза. выставив правую ножку вперед и
поигрывая носочком лакированной ботинки.

-- С чего ты на меня удивляешься? -- отрывисто и сурово произнес Иван
Федорович, изо всех сил себя сдерживая, и вдруг с отвращением понял, что
чувствует сильнейшее любопытство и что ни за что не уйдет отсюда, не
удовлетворив его.

-- Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с? -- вдруг вскинул глазками
Смердяков и фамильярно улыбнулся. "А чему я улыбнулся, сам дескать должен
понять, если умный человек", как бы говорил его прищуренный левый глазок.

-- Зачем я в Чермашню поеду? -- удивился Иван Федорович. Смердяков опять
помолчал.

-- Сами даже Федор Павлович так вас об том умоляли-с, -- проговорил он
наконец не спеша и как бы сам не ценя своего ответа: третьестепенною
дескать причиной отделываюсь, только чтобы что-нибудь сказать.

-- Э, чорт, говори ясней, чего тебе надобно? -- вскричал наконец гневливо
Иван Федорович, со смирения переходя на грубость.

Смердяков приставил правую ножку к левой, вытянулся прямей, но продолжал
глядеть с тем же спокойствием и с тою же улыбочкой.

-- Существенного ничего нет-с... а так-с, к разговору... Наступило опять
молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен
был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков стоял пред ним и как бы ждал:
"А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?" Так по крайней мере
представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать.
Смердяков точно поймал мгновенье.

-- Ужасное мое положение-с, Иван Федорович, не знаю даже, как и помочь
себе, -- проговорил он вдруг твердо и раздельно и с последним словом своим
вздохнул. Иван Федорович тотчас же опять уселся.

-- Оба совсем блажные-с, оба дошли до самого малого ребячества-с, --
продолжал Смердяков. -- Я про вашего родителя и про вашего братца-с Дмитрия
Федоровича. Вот они встанут теперь, Федор Павлович, и начнут сейчас
приставать ко мне каждую минуту: "Что не пришла? Зачем не пришла?" -- и так
вплоть до полуночи, даже и за полночь. А коль Аграфена Александровна не
прийдет (потому что оне пожалуй совсем и не намерены вовсе никогда
прийти-с), то накинутся на меня опять завтра поутру: "Зачем не пришла?
Отчего не пришла, когда прийдет?" -- точно я в этом в чем пред ними выхожу
виноват. С другой стороны такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да
и раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: "Смотри,
дескать, шельма, бульйонщик: проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что
пришла, -- убью тебя прежде всякого". Пройдет ночь, на утро и они тоже как
и Федор Павлович мучительски мучить меня начнут: "зачем не пришла, скоро ль
покажется", -- и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что
ихняя госпожа не явилась. И до того с каждым днем и с каждым часом всђ
дальше серчают оба-с, что, думаю, иной час, от страху сам жизни себя
лишить-с. Я, сударь, на них не надеюсь-с.

-- А зачем ввязался? Зачем Дмитрию Федоровичу стал переносить? --
раздражительно проговорил Иван Федорович.

-- А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите знать
в полной точности-с. Я с самого начала всђ молчал, возражать не смея, а они
сами определили мне своим слугой-Личардой при них состоять. Только и знают
с тех пор одно слово: "Убью тебя, шельму, если пропустишь!" Наверно
полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.

-- Какая такая длинная падучая?

-- Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али
пожалуй день и другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это дня три,
упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три
дня не мог в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором тогда Федор
Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал, да еще одно
средство употребил... Помереть бы мог-с.

-- Да ведь, говорят, падучую нельзя заранее предузнать, что вот в такой-то
час будет. Как же ты говоришь, что завтра придет? -- с особенным и
раздражительным любопытством осведомился Иван Федорович.

-- Это точно что нельзя предузнать-с.

-- К тому же ты тогда упал с чердака.

-- На чердак каждый день лазею-с, могу и завтра упасть с чердака. А не с
чердака, так в погреб упаду-с, в погреб тоже каждый день хожу-с, по своей
надобности-с.

Иван Федорович длинно посмотрел на него.

-- Плетешь ты, я вижу, и я тебя что-то не понимаю,-- тихо, но как-то грозно
проговорил он: -- притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в
падучей? а?

Смердяков, смотревший в землю и игравший опять носочком правой ноги,
поставил правую ногу на место, вместо нее выставил вперед левую, поднял
голову и усмехнувшись произнес:

-- Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то-есть чтобы притвориться-с, и
так как ее сделать совсем не трудно опытному человеку, то и тут я в полном
праве моем это средство употребить для спасения жизни моей от смерти; ибо
когда я в болезни лежу, то хотя бы Аграфена Александровна пришла к ихнему
родителю, не могут оне тогда с больного человека спросить: "зачем не
донес". Сами постыдятся.

-- Э, чорт! -- вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся от злобы
лицом. -- Что ты всђ об своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата Дмитрия
только азартные слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет да не тебя!

-- Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я другого боюсь:
чтобы меня в их сообществе не сочли, когда что нелепое над родителем своим
учинят.

-- Почему тебя сочтут сообщником?

-- Потому сочтут сообщником, что я им эти самые знаки в секрете большом
сообщил-с.

-- Какие знаки? Кому сообщил? Чорт тебя побери, говори яснее!

-- Должен совершенно признаться, -- с педантским спокойствием тянул
Смердяков. -- что тут есть один секрет у меня с Федором Павловичем. Они,
как сами изволите знать (если только изволите это знать), уже несколько
дней, как то-есть ночь али даже вечер, так тотчас сызнутри и запрутся. Вы
каждый раз стали под конец возвращаться рано к себе на верх, а вчера так и
совсем никуда не выходили-с, а потому может и не знаете, как они
старательно начали теперь запираться на ночь. И приди хоть сам Григорий
Васильевич, так они, разве что по голосу убедясь, ему отопрут-с. Но
Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один
я-с, -- так они сами определили с той самой минуты, как начали эту затею с
Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению,
удаляюсь и ночую во флигеле, с тем, чтобы до полночи мне не спать, а
дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна
придут-с, так как оне вот уже несколько дней ее ждут, словно как
помешанные. Рассуждают же они так-с: она, говорят, его боится, Дмитрия-то
Федоровича (они его Митькой зовут-с), а потому ночью попозже задами ко мне
пройдет; ты же, говорит, ее сторожи до самой полночи и больше. И если она
придет, то ты к дверям подбеги и постучи мне в дверь, аль в окно из саду
рукой два первые раза потише, этак: раз-два, а потом сейчас три раза
поскорее: тук-тук-тук. Вот, говорят, я и пойму сейчас, что это она пришла,
и отопру тебе дверь потихоньку. Другой знак сообщили мне на тот случай,
если что экстренное произойдет: сначала два раза скоро: тук-тук, а потом,
обождав еще один раз гораздо крепче. Вот они и поймут, что нечто случилось
внезапное и что оченно надо мне их видеть, и тоже мне отопрут, а я войду и
доложу. Всђ на тот случай, что Аграфена Александровна может сама не придти,
а пришлет о чем-нибудь известить; окромя того Дмитрий Федорович тоже могут
придти, так и о нем известить, что он близко. Оченно боятся они Дмитрия
Федоровича, так что если бы даже Аграфена Александровна уже пришла и они бы
с ней заперлись, а Дмитрий Федорович тем временем где появится близко, так
и тут беспременно обязан я им тотчас о том доложить постучамши три раза,
так что первый-то знак в пять стуков означает: "Аграфена Александровна
пришли", а второй знак в три стука -- "оченно дескать надоть"; так сами по
нескольку раз на примере меня учили и разъясняли. А так как во всей
вселенной о знаках этих знают всего лишь я да они-с, так они безо всякого
уже сумления и нисколько не окликая (вслух окликать они очень боятся) и
отопрут. Вот эти самые знаки Дмитрию Федоровичу теперь и стали известны.

-- Почему известны? Передал ты? Как же ты смел передать?

-- От этого самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать пред ними-с?
Дмитрий Федорович каждый день напирали: "Ты меня обманываешь, ты от меня
что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!" Тут я им эти самые секретные знаки
и сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и тем самым
удостоверились, что их не обманываю, а всячески им доношу.

-- Если думаешь, что он этими знаками воспользуется и захочет войти, то ты
его не пускай.

-- А коли я сам в припадке буду лежать-с, как же я тогда не пущу-с, если б
я даже и мог осмелиться их не пустить-с, зная их столь отчаянными-с.

-- Э, чорт возьми! Почему ты так уверен, что придет падучая, чорт тебя
побери? Смеешься ты надо мной или нет?

-- Как же бы я посмел над вами смеяться, и до смеху ли, когда такой страх?
Предчувствую, что будет падучая, предчувствие такое имею, от страху от
одного и придет-с.

-- Э, чорт! Коли ты будешь лежать, то сторожить будет Григорий. Предупреди
заранее Григория, уж он-то его не пустит.

-- Про знаки я Григорию Васильевичу без приказания барина не смею никоим
образом сообщить-с. А касательно того, что Григорий Васильевич их услышит и
не пустит, так они как раз сегодня со вчарашнего расхворались, а Марфа
Игнатьевна их завтра лечить намереваются. Так давеча и условились. А
лечение это у них весьма любопытное-с: настойку такую Марфа Игнатьевна
знают-с и постоянно держут, крепкую, на какой-то траве -- секретом таким
обладают-с. А лечат они этим секретным лекарством Григория Васильевича раза
по три в год-с, когда у того поясница отнимается вся-с, в роде как бы с ним
паралич-с, раза по три в год-с. Тогда они берут полотенце-с, мочат в этот
настой и всю-то ему спину Марфа Игнатьевна трет полчаса-с, до суха-с,
совсем даже покраснеет и вспухнет-с, а затем остальное, что в стклянке,
дают ему выпить-с с некоторою молитвою-с, не всђ однако ж, потому что часть
малую при сем редком случае и себе оставляют-с и тоже выпивают-с. И оба, я
вам скажу, как не пьющие, так тут и свалятся-с и спят очень долгое время
крепко-с; и как проснется Григорий Васильевич, то всегда почти после того
здорово-с, а Марфа Игнатьевна проснется и у нее всегда после того голова
болит-с. Так вот, если завтра Марфа Игнатьевна свое это намерение
исполнят-с, так вряд ли им чт[OACUTE] услыхать-с и Дмитрия Федоровича не
допустить-с. Спать будут-с.

-- Что за ахинея! И это всђ как нарочно так сразу и сойдется: и у тебя
падучая, и те оба без памяти! -- прокричал Иван Федорович: -- да ты сам уж
не хочешь ли так подвести, чтобы сошлось? -- вырвалось у него вдруг, и он
грозно нахмурил брови.

-- Как же бы я так подвел-с... и для чего подводить, когда всђ тут от
Дмитрия Федоровича одного и зависит-с, и от одних его мыслей-с... Захотят
они что учинить -- учинят-с, а нет, так не я же нарочно их приведу, чтобы к
родителю их втолкнуть.

-- А зачем ему к отцу приходить, да еще потихоньку, если, как ты сам
говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, -- продолжал Иван
Федорович, бледнея от злобы; -- сам же ты это говоришь, да и я всђ время,
тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему
эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори!
Я хочу твои мысли знать.

-- Сами изволите знать зачем придут, к чему же тут мои мысли? Придут по
единой ихней злобе, али по своей мнительности в случае примерно моей
болезни, усомнятся и пойдут с нетерпения искать в комнаты, как вчерашний
раз: не прошла ли дескать она как-нибудь от них потихоньку. Им совершенно
тоже известно, что у Федора Павловича конверт большой приготовлен, а в нем
три тысячи запечатаны, под тремя печатями-с, обвязано ленточкою и надписано
собственною их рукой: "ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти", а
потом, дня три спустя подписали еще: "и цыпленочку". Так вот это-то и
сомнительно-с.

-- Вздор! -- крикнул Иван Федорович почти в исступлении. -- Дмитрий не
пойдет грабить деньги, да еще убивать при этом отца. Он мог вчера убить его
за Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет!

-- Им оченно теперь нужны деньги-с, до последней крайности нужны, Иван
Федорович. Вы даже не знаете сколь нужны, -- чрезвычайно, спокойно и с
замечательною отчетливостью изъяснил Смердяков. -- Эти самые три тысячи-с
они к тому же считают как бы за свои собственные и так сами мне объяснили:
"мне, говорят, родитель остается еще три тысячи ровно должен". А ко всему
тому рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти
что наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только
захотят они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого
барина то-есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, -- ну, а ведь
они может быть и захотят-с. Ведь я только так говорю, что она не придет, а
она может быть и более того захочет-с, то-есть прямо барыней сделаться. Я
сам знаю, что их купец Самсонов говорили ей самой со всею откровенностью,
что это дело будет весьма не глупое, и при том смеялись. А они сами умом
очень не глупые-с. Им за голыша, каков есть Дмитрий Федорович, выходить не
стать-с. Так вот теперь это взямши, рассудите сами, Иван Федорович, что
тогда ни Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-с с братцем вашим Алексеем
Федоровичем уж ничего-то ровно после смерти родителя не останется, ни
рубля-с, потому что Аграфена Александровна для того и выйдут за них, чтобы
всђ на себя отписать и какие ни на есть капиталы на себя перевести-с. А
помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с, то всякому из вас
по сорока тысяч верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию Федоровичу,
которого они так ненавидят-с, так как завещания у них ведь не сделано-с...
Это всђ отменно Дмитрию Федоровичу известно...

Что-то как бы перекосилось и дрогнуло в лице Ивана Федоровича. Он вдруг
покраснел.

-- Так зачем же ты, -- перебил он вдруг Смердякова, -- после всего этого в
Чермашню мне советуешь ехать? Что ты этим хотел сказать? Я уеду, и у вас
вот что произойдет. -- Иван Федорович с трудом переводил дух.

-- Совершенно верно-с, -- тихо и рассудительно проговорил Смердяков,
пристально однако же следя за Иваном Федоровичем.

-- Как совершенно верно? -- переспросил Иван Федорович, с усилием сдерживая
себя и грозно сверкая глазами.

-- Я говорил вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тут я, так всђ бы
это тут же бросил... чем у такого дела сидеть-с... -- ответил Смердяков, с
самым открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба
помолчали.

-- Ты кажется большой идиот и уж конечно... страшный мерзавец! -- встал
вдруг со скамейки Иван Федорович. Затем тотчас же хотел было пройти в
калитку, но вдруг остановился и повернулся к Смердякову. Произошло что-то
странное: Иван Федорович внеза