- Батюшка, Дмитрий Федорович, вас ли вновь обретаем?

-- Стой, Трифон Борисыч, -- начал Митя, -- прежде всего самое главное: где
она?

-- Аграфена Александровна? -- тотчас понял хозяин, зорко вглядываясь в лицо
Мити, -- да здесь и она... пребывает...

-- С кем, с кем?

-- Гости проезжие-с... Один-то чиновник, надоть быть из поляков, по
разговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с ним
товарищ его, али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты...

-- Что же кутят? Богачи?

-- Какое кутят! Небольшая величина, Дмитрий Федорович.

-- Небольшая? Ну, а другие?

-- Из города эти, двое господ... Из Черней возвращались, да и остались.
Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как
звать забыл... а другого надо полагать вы тоже знаете: помещик Максимов, на
богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим
молодым господина Миусова и ездит...

-- Только и всех?

-- Только.

-- Стой, молчи, Трифон Борисыч, говори теперь самое главное: чт[OACUTE]
она, как она?

-- Да вот давеча прибыла и сидит с ними.

-- Весела? Смеется?

-- Нет, кажись не очень смеется... Даже скучная совсем сидит, молодому
человеку волосы расчесывала.

-- Это поляку, офицеру?

-- Да какой же он молодой, да и не офицер он вовсе; нет, сударь, не ему, а
Миусовскому племяннику этому, молодому-то... вот только имя забыл.

-- Калганов?

-- Именно Калганов.

-- Хорошо, сам решу. В карты играют?

-- Играли, да перестали, чай отпили, наливки чиновник потребовал.

-- Стой, Трифон Борисыч, стой, душа, сам решу. Теперь отвечай самое
главное: нет цыган?

-- Цыган теперь вовсе не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство, а
вот жиды здесь есть, на цымбалах играют и на скрипках, в Рождественской,
так это можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут.

-- Послать, непременно послать! -- вскричал Митя. -- А девок можно поднять
как тогда, Марью особенно, Степаниду тоже, Арину. Двести рублей за хор!

-- Да за этакие деньги я всђ село тебе подыму, хоть и полегли теперь
дрыхнуть. Да и стоят ли, батюшка Дмитрий Федорович, здешние мужики такой
ласки, али вот девки? Этакой подлости да грубости такую сумму определять!
Ему ли, нашему мужику, цыгарки курить, а ты им давал. Ведь от него смердит,
от разбойника. А девки все, сколько их ни есть, вшивые. Да я своих дочерей
тебе даром подыму, не то что за такую сумму, полегли только спать теперь,
так я их ногой в спину напинаю да для тебя петь заставлю. Мужиков намедни
шампанским поили, э-эх!

Трифон Борисыч напрасно сожалел Митю: он тогда у него сам с полдюжины
бутылок шампанского утаил, а под столом сторублевую бумажку поднял и зажал
себе в кулак. Так и осталась она у него в кулаке.

-- Трифон Борисыч, растряс я тогда не одну здесь тысячку. Помнишь?

-- Растрясли, голубчик, как вас не вспомнить, три тысячки у нас небось
оставили.

-- Ну, так и теперь с тем приехал, видишь.

И он вынул и поднес к самому носу хозяина свою пачку кредиток.

-- Теперь слушай и понимай: через час вино придет, закуски, пироги и
конфеты, -- всђ тотчас же туда на верх. Этот ящик, что у Андрея, туда тоже
сейчас на верх, раскрыть и тотчас же шампанское подавать... А главное --
девок, девок, и Марью чтобы непременно...

Он повернулся к телеге и вытащил из-под сиденья свой ящик с пистолетами.

-- Расчет, Андрей, принимай! Вот тебе пятнадцать рублей за тройку, а вот
пятьдесят на водку... за готовность, за любовь твою... Помни барина
Карамазова!

-- Боюсь я, барин... -- заколебался Андрей, -- пять рублей на чай
пожалуйте, а больше не приму. Трифон Борисыч свидетелем. Уж простите глупое
слово мое...

-- Чего боишься, -- обмерил его взглядом Митя, -- ну и чорт с тобой коли
так! -- крикнул он, бросая ему пять рублей. -- Теперь, Трифон Борисыч,
проводи меня тихо и дай мне на них на всех перво-на-перво глазком глянуть,
так чтоб они меня не заметили. Где они там, в голубой комнате?

Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушно исполнил
требуемое: осторожно провел его в сени, сам вошел в большую первую комнату,
соседнюю с той, в которой сидели гости, и вынес из нее свечу. Затем
потихоньку ввел Митю и поставил его в углу, в темноте, откуда бы он мог
свободно разглядеть собеседников ими невидимый. Но Митя недолго глядел, да
и не мог разглядывать: он увидел ее и сердце его застучало, в глазах
помутилось. Она сидела за столом сбоку, в креслах, а рядом с нею, на
диване, хорошенький собою и еще очень молодой Калганов; она держала его за
руку и, кажется, смеялась, а тот, не глядя на нее, что-то громко говорил,
как будто с досадой, сидевшему чрез стол напротив Грушеньки Максимову.
Максимов же чему-то очень смеялся. На диване сидел он, а подле дивана, на
стуле, у стены, какой-то другой незнакомец. Тот, который сидел на диване
развалясь, курил трубку, и у Мити лишь промелькнуло, что это какой-то
толстоватый и широколицый человечек, ростом должно быть невысокий и как
будто на что-то сердитый. Товарищ же его, другой незнакомец, показался Мите
что-то уж чрезвычайно высокого роста; но более он ничего не мог разглядеть.
Дух у него захватило. И минуты он не смог выстоять, поставил ящик на комод
и прямо, холодея и замирая, направился в голубую комнату к собеседникам.

-- Ай! -- взвизгнула в испуге Грушенька, заметив его первая.

VII. ПРЕЖНИЙ И БЕССПОРНЫЙ.

Митя скорыми и длинными своими шагами подступил вплоть к столу.

-- Господа, -- начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове,
-- я... я ничего! Не бойтесь, -- воскликнул он, -- я ведь ничего, ничего,
-- повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону
Калганова и крепко уцепилась за его руку. -- Я... Я тоже еду. Я до утра.
Господа, проезжему путешественнику... можно с вами до утра? Только до утра,
в последний раз, в этой самой комнате?

Это уже он докончил, обращаясь к толстенькому человечку, сидевшему на
диване с трубкой. Тот важно отнял от губ своих трубку и строго произнес:

-- Пане, мы здесь приватно. Имеются иные покои.

-- Да это вы, Дмитрий Федорович, да чего это вы? -- отозвался вдруг
Калганов, -- да садитесь с нами, здравствуйте!

-- Здравствуйте, дорогой человек... и бесценный! Я всегда уважал вас... --
радостно и стремительно отозвался Митя, тотчас же протянув ему через стол
свою руку.

-- Ай, как вы крепко пожали! Совсем сломали пальцы, -- засмеялся Калганов.

-- Вот он так всегда жмет, всегда так! -- весело отозвалась, еще робко
улыбаясь, Грушенька, кажется вдруг убедившаяся по виду Мити, что тот не
будет буянить, с ужасным любопытством и всђ еще с беспокойством в него
вглядываясь. Было что-то в нем чрезвычайно ее поразившее, да и вовсе не
ожидала она от него, что в такую минуту он так войдет и так заговорит.

-- Здравствуйте-с, -- сладко отозвался слева и помещик Максимов. Митя
бросился и к нему.

-- Здравствуйте, и вы тут, как я рад, что и вы тут! Господа, господа, я...
(Он снова обратился к пану с трубкой, видимо принимая его за главного здесь
человека.) Я летел... Я хотел последний день и последний час мой провести в
этой комнате, в этой самой комнате... где и я обожал... мою царицу!..
Прости, пане! -- крикнул он исступленно, -- я летел и дал клятву... О, не
бойтесь, последняя ночь моя! Выпьем, пане, мировую! Сейчас подадут вино...
Я привез вот это.

(Он вдруг для чего-то вытащил свою пачку кредиток.) -- Позволь, пане! Я
хочу музыки, грому, гаму, всего что прежде... Но червь, ненужный червь
проползет по земле, и его не будет! День моей радости помяну в последнюю
ночь мою!..

Он почти задохся; он многое, многое хотел сказать, но выскочили одни
странные восклицания. Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его
кредиток, смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении.

-- Ежели поволит моя крулева... -- начал было он.

-- Да что крулева, это королева, что ли? -- перебила вдруг Грушенька. -- И
смешно мне на вас, как вы все говорите. Садись, Митя, и что это ты
говоришь? Не пугай пожалуста. Не будешь пугать, не будешь? Коли не будешь,
так я тебе рада...

-- Мне, мне пугать? -- вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. -- О,
идите мимо, проходите, не помешаю!.. -- И вдруг он совсем неожиданно для
всех и уж конечно для себя самого бросился на стул и залился слезами,
отвернув к противоположной стене свою голову, а руками крепко обхватив
спинку стула, точно обнимая ее.

-- Ну вот, ну вот, экой ты! -- укоризненно воскликнула Грушенька. -- Вот он
такой точно ходил ко мне, -- вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А один
раз так же заплакал, а теперь вот в другой -- экой стыд! С чего ты
плачешь-то? Было бы еще с чего? -- прибавила она вдруг загадочно и с
каким-то раздражением напирая на свое словечко.

-- Я... я не плачу... Ну здравствуйте! -- повернулся он в один миг на
стуле, и вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, а
каким-то неслышным длинным, нервозным и сотрясающимся смехом.

-- Ну, вот опять... Ну, развеселись, развеселись! -- уговаривала его
Грушенька. -- Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты,
что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, -- повелительно
обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему
на диване. -- Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот чт[OACUTE]! --
прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.

-- Чт[OACUTE] изволит моя царица -- то закон! -- произнес пан, галантно
поцеловав ручку Грушеньки. -- Прошу пана до нашей компаньи! -- обратился он
любезно к Мите. Митя опять привскочил было с видимым намерением снова
разразиться тирадой, но вышло другое:

-- Выпьем, пане! -- оборвал он вдруг вместо речи. Все рассмеялись.

-- Господи! а я думал, он опять говорить хочет, -- нервозно воскликнула
Грушенька. -- Слышишь, Митя, -- настойчиво прибавила она, -- больше не
вскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду, а
наливки я терпеть не могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища...
Да ты кутить что ли приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда
столько достал?

Митя, у которого в руке всђ еще скомканы были кредитки, очень всеми и
особенно панами замеченные, быстро и конфузливо сунул их в карман. Он
покраснел. В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылку
шампанского на подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так
растерялся, что забыл, что с ней надо делать. Взял у него ее уже Калганов и
разлил за него вино.

-- Да еще, еще бутылку! -- закричал Митя хозяину, и, забыв чокнуться с
паном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг
выпил весь свой стакан один, никого не дождавшись. Всђ лицо его вдруг
изменилось. Вместо торжественного и трагического выражения, с которым он
вошел, в нем явилось как бы что-то младенческое. Он вдруг как бы весь
смирился и принизился. Он смотрел на всех робко и радостно, часто и нервно
хихикая, с благодарным видом виноватой собачонки, которую опять приласкали
и опять впустили. Он как будто всђ забыл и оглядывал всех с восхищением, с
детскою улыбкой. На Грушеньку смотрел беспрерывно смеясь и придвинул свой
стул вплоть к самому ее креслу. Помаленьку разглядел и обоих панов, хотя
еще мало осмыслив их. Пан на диване поражал его своею осанкой, польским
акцентом, а главное -- трубкой. "Ну что же такое, ну и хорошо, что он курит
трубку", созерцал Митя. Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо
пана с очень маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие
востренькие усика, нафабренные и нахальные, не возбудило в Мите тоже ни
малейших пока вопросов. Даже очень дрянненький паричек пана, сделанный в
Сибири с преглупо зачесанными вперед височками, не поразил особенно Митю:
"значит так и надо, коли парик", блаженно продолжал он созерцать. Другой же
пан, сидевший у стены, более молодой, чем пан на диване, смотревший на всю
компанию дерзко и задорно и с молчаливым презрением слушавший общий
разговор, опять-таки поразил Митю только очень высоким своим ростом, ужасно
непропорциональным с паном, сидевшим на диване. "Коли встанет на ноги,
будет вершков одиннадцати", мелькнуло в голове Мити. Мелькнуло у него тоже,
что этот высокий пан, вероятно, друг и приспешник пану на диване, как бы
"телохранитель его", и что маленький пан с трубкой конечно командует паном
высоким. Но и это всђ казалось Мите ужасно как хорошо и бесспорно. В
маленькой собачке замерло всякое соперничество. В Грушеньке и в загадочном
тоне нескольких фраз ее он еще ничего не понял; а понимал лишь, сотрясаясь
всем сердцем своим, что она к нему ласкова, что она его "простила", и подле
себя посадила. Он был вне себя от восхищения, увидев, как она хлебнула из
стакана вино. Молчание компании как бы вдруг однако поразило его, и он стал
обводить всех ожидающими чего-то глазами: "чт[OACUTE] же мы однако сидим,
чт[OACUTE] же вы ничего не начинаете, господа?" как бы говорил осклабленный
взор его.

-- Да вот он всђ врет, и мы тут всђ смеялись, -- начал вдруг Калганов,
точно угадав его мысль и показывая на Максимова.

Митя стремительно уставился на Калганова и потом тотчас же на Максимова.

-- Врет? -- рассмеялся он своим коротким деревянным смехом, тотчас же
чему-то обрадовавшись, -- ха-ха!

-- Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся наша кавалерия в
двадцатых годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, не правда
ли?

-- На польках? -- подхватил опять Митя и уже в решительном восхищении.

Калганов очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и о
пане, но его всђ это не так занимало, даже может быть вовсе не занимало, а
занимал его всего более Максимов. Попал он сюда с Максимовым случайно и
панов встретил здесь на постоялом дворе в первый раз в жизни. Грушеньку же
знал прежде и раз даже был у нее с кем-то; тогда он ей не понравился. Но
здесь она очень ласково на него поглядывала; до приезда Мити даже ласкала
его, но он как-то оставался бесчувственным. Это был молодой человек, лет не
более двадцати, щегольски одетый, с очень милым беленьким личиком и с
прекрасными густыми русыми волосами. Но на этом беленьком личике были
прелестные светлоголубые глаза, с умным, а иногда и с глубоким выражением,
не по возрасту даже, несмотря на то, что молодой человек иногда говорил и
смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это
сознавая. Вообще он был очень своеобразен, даже капризен, хотя всегда
ласков. Иногда в выражении лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое:
он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал о чем-то своем. То
становился вял и ленив, то вдруг начинал волноваться иногда повидимому от
самой пустой причины.

-- Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, -- продолжал он, немного
как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно
натурально. -- Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда из коляски
вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял
его в деревню, а он всђ теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад
везу...

-- Пан польской пани не видзел и муви что быть не могло, -- заметил пан с
трубкой Максимову.

Пан с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше,
чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал на
польский лад.

-- Да ведь я и сам был женат на польской пани-с, -- отхихикнулся в ответ
Максимов.

-- Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы про кавалерию
говорили. Так разве вы кавалерист? -- ввязался сейчас Калганов.

-- Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! -- крикнул Митя, жадно
слушавший и быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого, кто
заговорит, точно бог знает что ожидал от каждого услышать.

-- Нет-с, видите-с, -- повернулся к нему Максимов, -- я про то-с, что эти
там паненки... хорошенькие-с... как оттанцуют с нашим уланом мазурку... как
оттанцовала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, как
кошечка-с... беленькая-с... а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют... и
позволяют-с... а улан-то назавтра пойдет и руку предложит... вот-с... и
предложит руку, хи-хи! -- хихикнул, закончив, Максимов.

-- Пан лайдак! -- проворчал вдруг высокий пан на стуле и переложил ногу на
ногу. Мите только бросился в глаза огромный смазной сапог его с толстою и
грязною подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольно засаленно.

-- Ну, вот и лайдак! Чего он бранится? -- рассердилась вдруг Грушенька.

-- Пани Агриппина, пан видзел в польском краю хлопок, я не шляхетных паней,
-- заметил пан с трубкой Грушеньке.

-- Можешь на то раховаць! -- презрительно отрезал высокий пан на стуле.

-- Вот еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорят, чего мешать? С ними
весело, -- огрызнулась Грушенька.

-- Я не мешаю, пани, -- значительно заметил пан в паричке с продолжительным
взглядом ко Грушеньке и, важно замолчав, снова начал сосать свою трубку.

-- Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, -- загорячился опять
Калганов, точно бог знает о чем шло дело. -- Ведь он в Польше не был, как
же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?

-- Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде того
вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще с
одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой...
и мне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала
он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая...

-- Так вы на хромой женились? -- воскликнул Калганов.

-- На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли. Я
думал, что она подпрыгивает... она всђ подпрыгивала, я и думал, что она это
от веселости...

-- От радости, что за вас идет? -- завопил каким-то детски звонким голосом
Калганов.

-- Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с. Потом, когда
мы обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась, и очень
чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годах
однажды перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!..

Калганов так и залился самым детским смехом и почти упал на диван.
Рассмеялась и Грушенька. Митя же был на верху счастья.

-- Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! --
восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. -- И знаете, он ведь два раза был
женат, -- это он про первую жену говорит, -- а вторая жена его, знаете,
сбежала и жива до сих пор, знаете вы это?

-- Неужто? -- быстро повернулся к Максимову Митя, выразив необыкновенное
изумление в лице.

-- Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, -- скромно подтвердил
Максимов. -- С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-на-перво
на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек, образованный,
ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный
архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур
легконогая, хи-хи!

-- Послушайте, послушайте! -- так и кипел Калганов, -- если он и лжет, -- а
он часто лжет, -- то он лжет единственно, чтобы доставить всем
удовольствие: это ведь не подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Он
очень подл, но он натурально подл, а? Как вы думаете? Другой подличает
из-за чего-нибудь, чтобы выгоду получить, а он просто, он от натуры...
Вообразите, например, он претендует (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в
Мертвых Душах это про него сочинил. Помните, там есть помещик Максимов,
которого высек Ноздрев и был предан суду: "за нанесение помещику Максимову
личной обиды розгами в пьяном виде", -- ну помните? Так что ж, представьте,
он претендует, что это он и был, и что это его высекли! Ну может ли это
быть? Чичиков ездил, самое позднее, в двадцатых годах, в начале, так что
совсем годы не сходятся. Не могли его тогда высечь. Ведь не могли, не
могли?

Трудно было представить, из-за чего так горячился Калганов, но горячился он
искренно. Митя безз