возложенного на него его старцем, ушел от него из
монастыря и пришел в другую страну, из Сирии в Египет. Там, после долгих и
великих подвигов сподобился наконец претерпеть истязания и мученическую
смерть за веру. Когда же церковь хоронила тело его, уже чтя как святого, то
вдруг при возгласе диакона: "Оглашенные изыдите", -- гроб с лежащим в нем
телом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и так до трех
раз. И наконец лишь узнали, что этот святой страстотерпец нарушил
послушание и ушел от своего старца, а потому без разрешения старца не мог
быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги. Но когда призванный
старец разрешил его от послушания, тогда лишь могло совершиться и
погребение его. Конечно всђ это лишь древняя легенда, но вот и недавняя
быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне и вдруг старец его
повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое
пристанище, до глубины души своей и идти сначала в Иерусалим на поклонение
святым местам, а потом обратно в Россию, на Север, в Сибирь: "Там тебе
место, а не здесь". Пораженный и убитый горем монах явился в
Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание,
и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх
вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет да и не может
быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже
наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил
его. Таким образом старчество одарено властью в известных случаях
беспредельною и непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у
нас сначала встречено было почти гонением. Между тем старцев тотчас же
стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались
например и простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред
ними, исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и
испросить совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали,
вместе с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно
унижается таинство исповеди, хотя беспрерывное исповедывание своей души
старцу послушником его или светским производится совсем не как таинство.
Кончилось однако тем, что старчество удержалось и мало-по-малу по русским
монастырям водворяется. Правда пожалуй и то, что это испытанное и уже
тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к
свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое
орудие, так что иного пожалуй приведет, вместо смирения и окончательного
самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то-есть к цепям, а
не к свободе.

Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков, когда-то в
самой ранней юности был военным и служил на Кавказе обер-офицером. Без
сомнения он поразил Алешу каким-нибудь особенным свойством души своей.
Алеша жил в самой келье старца, который очень полюбил его и допустил к
себе. Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем не
связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой
подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться. Но
уж конечно это ему и самому нравилось. Может быть на юношеское воображение
Алеши сильно подействовала эта сила и слава, которая окружала беспрерывно
его старца. Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе
столь многие годы всех приходивших к нему исповедывать сердце свое и
жаждавших от него совета и врачебного слова, -- до того много принял в душу
свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость
уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к
нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно, и даже какого рода
мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда
пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово. Но при
этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый
раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а
выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо
обращалось в счастливое, Алешу необыкновенно поражало и то, что старец был
вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении. Монахи про
него говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто грешнее, и кто
всех более грешен, того он всех более и возлюбит. Из монахов находились,
даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их
становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе несколько весьма
знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших
иноков, великий молчальник и необычайный постник. Но всђ-таки огромное
большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них очень
многие даже любили его всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же были
привязаны к нему почти фанатически. Такие прямо говорили, не совсем впрочем
вслух, что он святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя близкую
кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в самом
ближайшем будущем от почившего монастырю. В чудесную силу старца верил
беспрекословно и Алеша, точно так же как беспрекословно верил и рассказу о
вылетавшем из церкви гробе. Он видел, как многие из приходивших с больными
детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на
них руки и прочитал над ними молитву, возвращались в скорости, а иные так и
на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили
его за исцеление их больных. Исцеление ли было в самом деле, или только
естественное улучшение в ходе болезни -- для Алеши в этом вопроса не
существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и
слава его была как бы собственным его торжеством. Особенно же дрожало у
него сердце, и весь как бы сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших
его выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно чтобы
видеть старца и благословиться у него стекавшегося со всей России. Они
повергались пред ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю. на
которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили
больных кликуш. Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву,
благословлял и отпускал их. В последнее время от припадков болезни он
становился иногда так слаб, что едва бывал в силах выйти из кельи; и
богомольцы ждали иногда в монастыре его выхода по нескольку дней. Для Алеши
не составляло никакого вопроса, за что они его так любят, за что они
повергаются пред ним и плачут от умиления, завидев лишь лицо его. О, он
отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной
трудом и горем, а главное всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом,
как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения как обрести
святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: "Если у нас грех,
неправда и искушение, то всђ равно есть на земле там-то, где-то святой и
высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она
на земле, а стало быть когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей
земле как обещано". Знал Алеша, что так именно и чувствует и даже
рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец именно и есть этот
самый святой, этот хранитель божьей правды в глазах народа -- в этом он не
сомневался нисколько, и сам, вместе с этими плачущими мужиками и больными
их бабами, протягивающими старцу детей своих. Убеждение же в том, что
старец почивши доставит необычайную славу монастырю, царило в душе Алеши
может быть даже сильнее, чем у кого бы то ни было в монастыре. И вообще всђ
это последнее время какой-то глубокий, пламенный внутренний восторг всђ
сильнее и сильнее разгорался в его сердце. Не смущало его нисколько, что
этот старец всђ-таки стоит пред ним единицей: "всђ равно, он свят, в его
сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду
на земле и будут все святы, и будут любить друг друга и не будет ни
богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети
божии и наступит настоящее царство Христово". Вот о чем грезилось сердцу
Алеши.

Кажется, что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих
братьев, которых он до того совершенно не знал. С братом Дмитрием
Федоровичем он сошелся скорее и ближе, хотя тот приехал позже, чем с другим
(единоутробным) братом своим, Иваном Федоровичем. Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись
довольно часто, но всђ еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив, и
как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и
подметил в начале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре
перестал даже и думать о нем. Алеша заметил это с некоторым смущением. Он
приписал равнодушие брата разнице в их летах и в особенности в образовании.
Но думал Алеша и другое: столь малое любопытство и участие к нему может
быть происходило у Ивана и от чего-нибудь совершенно Алеше неизвестного.
Ему всђ казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и
важным, что он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так что
ему не до него, и что вот это и есть та единственная причина, почему он
смотрит на Алешу рассеянно. Задумывался Алеша и о том: не было ли тут
какого-нибудь презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого
атеиста. Он совершенно знал, что брат его атеист. Презрением этим, если оно
и было, он обидеться не мог, но всђ-таки с каким-то непонятным себе самому
и тревожным смущением ждал, когда брат захочет подойти к нему ближе. Брат
Дмитрий Федорович отзывался о брате Иване с глубочайшим уважением, с
каким-то особым проникновением говорил о нем. От него же узнал Алеша все
подробности того важного дела, которое связало, в последнее время, обоих
старших братьев замечательною и тесною связью. Восторженные отзывы Дмитрия
о брате Иване были тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был
человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба,
поставленные вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую
противоположность, как личности и характеры, что может быть нельзя было бы
и придумать двух человек несходнее между собой.

Вот в это-то время и состоялось свидание, или лучше сказать семейная сходка
всех членов этого нестройного семейства в кельи старца, имевшая
чрезвычайное влияние на Алешу. Предлог к этой сходке, по-настоящему, был
фальшивый. Тогда именно несогласия по наследству и по имущественным
расчетам Дмитрия Федоровича с отцом его, Федором Павловичем, дошли
повидимому до невозможной точки. Отношения обострились и стали невыносимы.
Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том, чтобы
сойтись всем в кельи старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его
посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, при чем сан и
лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное. Дмитрий
Федорович, никогда у старца не бывавший и даже не видавший его, конечно
подумал, что старцем его хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял
себя втайне за многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее
время, то и принял вызов. Кстати заметить, что жил он не в доме отца, как
Иван Федорович, а отдельно, в другом конце города. Тут случилось, что
проживавший в это время у нас Петр Александрович Миусов особенно ухватился
за эту идею Федора Павловича. Либерал сороковых и пятидесятых годов,
вольнодумец и атеист, он, от скуки может быть, а, может быть для
легкомысленной потехи, принял в этом деле чрезвычайное участие. Ему вдруг
захотелось посмотреть на монастырь и на "святого". Так как все еще
продолжались его давние споры с монастырем и все еще тянулась тяжба о
поземельной границе их владений, о каких-то правах рубки в лесу и рыбной
ловле в речке и проч., то он и поспешил этим воспользоваться под предлогом
того, что сам желал бы сговориться с отцом игуменом: нельзя ли как-нибудь
покончить их споры полюбовно? Посетителя с такими благими намерениями
конечно могли принять в монастыре внимательнее и предупредительнее, чем
просто любопытствующего. Вследствие всех сих соображений и могло устроиться
некоторое внутреннее влияние в монастыре на больного старца, в последнее
время почти совсем уже не покидавшего келью и отказывавшего по болезни даже
обыкновенным посетителям. Кончилось тем, что старец дал согласие, и день
был назначен. "Кто меня поставил делить между ними?" заявил он только с
улыбкой Алеше.

Узнав о свидании, Алеша очень смутился. Если кто из этих тяжущихся и
пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то без сомнения один
только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для
старца может быть оскорбительных, -- вот что понимал Алеша. Брат Иван и
Миусов приедут из любопытства, может быть самого грубого, а отец его может
быть для какой-нибудь шутовской и актерской сцены. О, Алеша хоть и молчал,
но довольно и глубоко знал уже своего отца. Повторяю, этот мальчик был
вовсе не столь простодушным, каким все считали его. С тяжелым чувством
дожидался он назначенного дня. Без сомнения он очень заботился про себя, в
сердце своем, о том, чтобы как-нибудь все эти семейные несогласия
кончились. Тем не менее самая главная забота его была о старце: он трепетал
за него, за славу его, боялся оскорблений ему, особенно тонких, вежливых
насмешек Миусова и недомолвок -- свысока ученого Ивана, так это всђ
представлялось ему. Он даже хотел рискнуть предупредить старца, сказать ему
что-нибудь об этих могущих прибыть лицах, но подумал и промолчал. Передал
только накануне назначенного дня чрез одного знакомого брату Дмитрию, что
очень любит его и ждет от него исполнения обещанного. Дмитрий задумался,
потому что ничего не мог припомнить, что бы такое ему обещал, ответил
только письмом, что изо всех сил себя сдержит "пред низостью", и хотя
глубоко уважает старца и брата Ивана, но убежден, что тут или какая-нибудь
ему ловушка или недостойная комедия. "Тем не менее скорее проглочу свой
язык, чем манкирую уважением к святому мужу, тобою столь уважаемому",
закончил Дмитрий свое письмецо. Алешу оно не весьма ободрило.

                      --------------------------------




Ф.М. Достоевский
БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ

КНИГА ВТОРАЯ.
Неуместное собрание

I. ПРИЕХАЛИ В МОНАСТЫРЬ.

Выдался прекрасный, теплый и ясный день. Был конец августа. Свидание со
старцем условлено было сейчас после поздней обедни, примерно к половине
двенадцатого. Наши посетители монастыря к обедне однако не пожаловали, а
приехали ровно к шапочному разбору. Приехали они в двух экипажах; в первом
экипаже, в щегольской коляске, запряженной парой дорогих лошадей, прибыл
Петр Александрович Миусов, со своим дальним родственником, очень молодым
человеком, лет двадцати, Петром Фомичем Калгановым. Этот молодой человек
готовился поступить в университет; Миусов же, у которого он почему-то пока
жил, соблазнял его с собою за границу, в Цюрих или в Иену, чтобы там
поступить в университет и окончить курс. Молодой человек еще не решился. Он
был задумчив и как бы рассеян. Лицо его было приятное, сложение крепкое,
рост довольно высокий. Во взгляде его случалась странная неподвижность:
подобно всем очень рассеянным людям он глядел на вас иногда в упор и
подолгу, а между тем совсем вас не видел. Был он молчалив и несколько
неловок, но бывало, -- впрочем не иначе, как с кем-нибудь один на один, --
что он вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь бог знает
иногда чему. Но одушевление его столь же быстро и вдруг погасало, как
быстро и вдруг нарождалось. Был он одет всегда хорошо и даже изысканно; он
уже имел некоторое независимое состояние и ожидал еще гораздо большего. С
Алешей был приятелем.

В весьма ветхой, дребезжащей, но поместительной извозчичьей коляске, на
паре старых сиворозовых лошадей, сильно отстававших от коляски Миусова,
подъехали и Федор Павлович с сынком своим Иваном Федоровичем. Дмитрию
Федоровичу еще накануне сообщен был и час и срок, но он запоздал.
Посетители оставили экипажи у ограды, в гостинице, и вошли в монастырские
ворота пешком. Кроме Федора Павловича, остальные трое кажется никогда не
видали никакого монастыря, а Миусов так лет тридцать может быть и в церкви
не был. Он озирался с некоторым любопытством, не лишенным некоторой
напущенной на себя развязности. Но для наблюдательного его ума, кроме
церковных и хозяйственных построек, весьма впрочем обыкновенных, во
внутренности монастыря ничего не представлялось. Проходил последний народ
из церкви, снимая шапки и крестясь. Между простонародьем встречались и
приезжие более высшего общества, две-три дамы, один очень старый генерал;
все они стояли в гостинице. Нищие обступили наших посетителей тотчас же, но
им никто ничего не дал. Только Петруша Калганов вынул из портмоне гривенник
и, заторопившись и сконфузившись бог знает отчего, поскорее сунул одной
бабе, быстро проговорив: "разделить поровну". Никто ему на это ничего из
его сопутников не заметил, так что нечего ему было конфузиться; но, заметив
это, он еще больше сконфузился.

Было однако странно; их по-настоящему должны бы были ждать и может быть с
некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а
другой был богатейшим помещиком и образованнейшим так-сказать человеком, от
которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке,
вследствие оборота, какой мог принять процесс. И вот однако ж никто из
официальных лиц их не встречает. Миусов рассеянно смотрел на могильные
камни около церкви и хотел было заметить, что могилки эти должно быть
обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить в таком "святом" месте, но
промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в
гнев.

-- Чорт, у кого здесь однако спросить, в этой бестолковщине... Это нужно бы
решить, потому что время уходит, -- промолвил он вдруг, как бы говоря про
себя.

Вдруг подошел к ним один пожилой, лысоватый господин, в широком летнем
пальто и с сладкими глазками. Приподняв шляпу, медово присюсюкивая,
отрекомендовался он всем вообще тульским помещиком Максимовым. Он мигом
вошел в заботу наших путников.

-- Старец Зосима живет в скиту, в скиту наглухо, шагов четыреста от
монастыря, через лесок, через лесок...

-- Это и я знаю-с, что чрез лесок, -- ответил ему Федор Павлович, -- да
дорогу-то мы не совсем помним, давно не бывали.

-- А вот в эти врата, и прямо леском... леском. Пойдемте. Не угодно ли...
мне самому... я сам... Вот сюда, сюда...

Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет
шестидесяти, не то что шел, а лучше сказать почти бежал сбоку, рассматривая
их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было
что-то лупоглазое.

-- Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, -- заметил строго Миусов,
-- мы так-сказать получили аудиенцию "у сего лица", а потому хоть и
благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.

-- Я был, был, я уже был... Un chevalier parfait! -- и помещик пустил на
воздух щелчок пальцем.

-- Кто это chevalier? -- спросил Миусов.

-- Старец, великолепный старец, старец... Честь и слава монастырю. Зосима.
Это такой старец...

Но беспорядочную речь его перебил догнавший путников монашек, в клобуке,
невысокого росту, очень бледный и испитой. Федор Павлович и Миусов
остановились. Монах с чрезвычайно вежливым, почти поясным поклоном
произнес:

-- Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейше просит вас всех,
господа, у него откушать. У него в час, не позже. И вас также, -- обратился
он к Максимову.

-- Это я непременно исполню! -- вскричал Федор Павлович, ужасно
обрадовавшись приглашению, -- непременно. И знаете, мы все дали слово вести
себя здесь порядочно... А вы, Петр Александрович, пожалуете?

-- Да еще же бы нет? Да я зачем же