буждении Алеша, --
брат именно восклицал мне тогда, что половину, половину позора (он
несколько раз выговорил: половину!), он мог бы сейчас снять с себя, но что
до того несчастен слабостью своего характера, что этого не сделает... знает
заранее, что этого не может и не в силах сделать!

-- И вы твердо, ясно помните, что он ударял себя именно в это место груди?
-- жадно допрашивал Фетюкович,

-- Ясно и твердо, потому что именно мне подумалось тогда: зачем это он
ударяет так высоко, когда сердце ниже, и мне тогда же показалась моя мысль
глупою... я это помню, что показалась глупою... это мелькнуло. Вот
потому-то я сейчас теперь и вспомнил. И как я мог позабыть это до самых
этих пор! Именно он на эту ладонку указывал как на то, что у него есть
средства, но что он не отдаст эти полторы тысячи! А при аресте, в Мокром,
он именно кричал, -- я это знаю, мне передавали, -- что считает самым
позорным делом всей своей жизни, что, имея средства отдать половину (именно
половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он всђ-таки
не решился отдать и лучше захотел остаться в ее глазах вором, чем
расстаться с деньгами! А как он мучился, как он мучился этим долгом! --
закончил, восклицая, Алеша.

Разумеется, ввязался и прокурор. Он попросил Алешу еще раз описать, как это
всђ было, и несколько раз настаивал спрашивая: точно ли подсудимый, бия
себя в грудь, как бы на что-то указывал? Может быть просто бил себя кулаком
по груди?

-- Да и не кулаком! -- восклицал Алеша, -- а именно указывал пальцами, и
указывал сюда, очень высоко... Но как я мог это так совсем забыть до самой
этой минуты !

Председатель обратился к Мите с вопросом, что может он сказать насчет
данного показания. Митя подтвердил, что именно всђ так и было, что он
именно указывал на свои полторы тысячи, бывшие у него на груди, сейчас
пониже шеи и, что конечно это был позор, -- "позор, от которого не
отрекаюсь, позорнейший акт во всей моей жизни!" вскричал Митя. "Я мог
отдать и не отдал. Захотел лучше остаться в ее глазах вором, но не отдал, а
самый главный позор был в том, что и вперед знал, что не отдам! Прав,
Алеша! Спасибо, Алеша!"

Тем кончился допрос Алеши. Важно и характерно было именно то
обстоятельство, что отыскался хоть один лишь факт, хоть одно лишь, положим,
самое мелкое доказательство, почти только намек на доказательство, но
которое всђ же хоть капельку свидетельствовало, что действительно
существовала эта ладонка, что были в ней полторы тысячи, и что подсудимый
не лгал на предварительном следствии, когда в Мокром объявил, что эти
полторы тысячи "были мои". Алеша был рад; весь раскрасневшись, он
проследовал на указанное ему место. Он долго еще повторял про себя: "Как
это я забыл! Как мог я это забыть! И как это так вдруг только теперь
припомнилось!"

Начался допрос Катерины Ивановны. Только что она появилась, в зале
пронеслось нечто необыкновенное. Дамы схватились за лорнеты и бинокли,
мужчины зашевелились, иные вставали с мест, чтобы лучше видеть. Все
утверждали потом, что Митя вдруг побледнел "как платок", только что она
вошла. Вся в черном, скромно и почти робко приблизилась она к указанному ей
месту. Нельзя было угадать по лицу ее, что она была взволнована, но
решимость сверкала в ее темном, сумрачном взгляде. Надо заметить, потом
весьма многие утверждали, что она была удивительно хороша собой в ту
минуту. Заговорила она тихо, но ясно, на всю залу. Выражалась чрезвычайно
спокойно или по крайней мере усиливаясь быть спокойною. Председатель начал
вопросы свои осторожно, чрезвычайно почтительно, как бы боясь коснуться
"иных струн" и уважая великое несчастие. Но Катерина Ивановна сама, с самых
первых слов, твердо объявила на один из предложенных вопросов, что она была
помолвленною невестой подсудимого "до тех пор, пока он сам меня не
оставил"... -- тихо прибавила она. Когда ее спросили о трех тысячах,
вверенных Мите для отсылки на почту ее родственникам, она твердо
проговорила: "Я дала ему не прямо на почту; я тогда предчувствовала, что
ему очень нужны деньги... в ту минуту... Я дала ему эти три тысячи под
условием, чтоб он отослал их, если хочет, в течение месяца. Напрасно он так
потом себя мучил из-за этого долга..."

Я не передаю всех вопросов и в точности всех ее ответов, я только передаю
существенный смысл ее показаний.

-- Я твердо была уверена, что он всегда успеет переслать эти три тысячи,
только что получит от отца, -- продолжала она, отвечая на вопросы. -- Я
всегда была уверена в его бескорыстии и в его честности... высокой
честности... в денежных делах. Он твердо был уверен, что получит от отца
три тысячи рублей и несколько раз мне говорил про это. Я знала, что у него
с отцом распря, и всегда была и до сих пор тоже уверена, что он был обижен
отцом. Я не помню никаких угроз отцу с его стороны. При мне по крайней мере
он ничего не говорил никаких угроз. Если б он пришел тогда ко мне, я тотчас
успокоила бы его тревогу из-за должных мне им этих несчастных трех тысяч,
но он не приходил ко мне более... а я сама... я была поставлена в такое
положение... что не могла его звать к себе... Да я и никакого права не
имела быть к нему требовательною за этот долг, -- прибавила она вдруг, и
что-то решительное зазвенело в ее голосе, -- я сама однажды получила от
него денежное одолжение еще большее, чем в три тысячи, и приняла его,
несмотря на то, что и предвидеть еще тогда не могла, что хоть когда-нибудь
в состоянии буду заплатить ему долг мой...

В тоне голоса ее как бы почувствовался какой-то вызов. Именно в эту минуту
вопросы перешли к Фетюковичу.

-- Это было еще не здесь, а в начале вашего знакомства? -- осторожно
подходя, подхватил Фетюкович, в миг запредчувствовав нечто благоприятное.
(Замечу в скобках, что он, несмотря на то, что был вызван из Петербурга
отчасти и самою Катериной Ивановной, -- всђ-таки не знал ничего об эпизоде
о пяти тысячах, данных ей Митей еще в том городе и о "земном поклоне". Она
этого не сказала ему и скрыла! И это было удивительно. Можно с уверенностию
предположить, что она сама, до самой последней минуты, не знала: расскажет
она этот эпизод на суде или нет, и ждала какого-то вдохновения.)

Нет, никогда я не могу забыть этих минут! Она начала рассказывать, она всђ
рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и "земной поклон", и
причины, и про отца своего, и появление свое у Мити, и ни словом, ни единым
намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сам предложил
"прислать к нему Катерину Ивановну за деньгами". Это она великодушно утаила
и не устыдилась выставить наружу, что это она, она сама, прибежала тогда к
молодому офицеру, своим собственным порывом, надеясь на что-то... чтобы
выпросить у него денег. Это было нечто потрясающее. Я холодел и дрожал
слушая, зала замерла, ловя каждое слово. Тут было что-то беспримерное, так
что даже и от такой самовластной и презрительно-гордой девушки, как она,
почти невозможно было ожидать такого высоко-откровенного показания, такой
жертвы, такого самозаклания. И для чего, для кого? Чтобы спасти своего
изменника и обидчика, чтобы послужить хоть чем-нибудь, хоть малым, к
спасению его, произведя в его пользу хорошее впечатление! И в самом деле:
образ офицера, отдающего свои последние пять тысяч рублей, -- всђ, что у
него оставалось в жизни, -- и почтительно преклонившегося пред невинною
девушкой, выставился весьма симпатично и привлекательно, но... у меня
больно сжалось сердце! Я почувствовал, что может выйти потом (да и вышла
потом, вышла!) клевета! Со злобным смешком говорили потом во всем городе,
что рассказ может быть не совсем был точен, именно в том месте, где офицер
отпустил от себя девицу "будто бы только с почтительным поклоном".
Намекали, что тут нечто "пропущено". "Да если б и не было пропущено, если б
и всђ правда была, -- говорили даже самые почтенные наши дамы, -- то и
тогда еще неизвестно: очень ли благородно так поступить было девушке, даже
хоть бы спасая отца?" И неужели Катерина Ивановна, с ее умом, с ее
болезненною проницательностью, не предчувствовала заранее, что так
заговорят? Непременно предчувствовала, и вот решилась же сказать всђ!
Разумеется, все эти грязненькие сомнения в правде рассказа начались лишь
потом, а в первую минуту всђ и все были потрясены. Что же до членов суда,
то Катерину Ивановну выслушали в благоговейном, так-сказать даже стыдливом
молчании. Прокурор не позволил себе ни единого дальнейшего вопроса на эту
тему. Фетюкович глубоко поклонился ей. О, он почти торжествовал! Многое
было приобретено: человек, отдающий, в благородном порыве, последние пять
тысяч, и потом тот же человек, убивающий отца ночью с целью ограбить его на
три тысячи, -- это было нечто отчасти и несвязуемое. По крайней мере хоть
грабеж-то мог теперь устранить Фетюкович. "Дело" вдруг облилось каким-то
новым светом. Что-то симпатичное пронеслось в пользу Мити. Он же... про
него рассказывали, что он раз или два во время показания Катерины Ивановны
вскочил было с места, потом упал опять на скамью и закрыл обеими ладонями
лицо. Но когда она кончила, он вдруг рыдающим голосом воскликнул, простирая
к ней руки:

-- Катя, зачем меня погубила!

И громко зарыдал было на всю залу. Впрочем мигом сдержал себя и опять
прокричал:

-- Теперь я приговорен!

А затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и сжав крестом на груди
руки. Катерина Ивановна осталась в зале и села на указанный ей стул. Она
была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она
долго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.

Я подхожу близко к той катастрофе, которая, разразившись внезапно,
действительно может быть погубила Митю. Ибо я уверен, да и все тоже, все
юристы после так говорили, что не явись этого эпизода, преступнику по
крайней мере дали бы снисхождение. Но об этом сейчас. Два слова лишь прежде
о Грушеньке.

Она явилась в залу тоже вся одетая в черное, в своей прекрасной черной шали
на плечах. Плавно, своею неслышною походкой, с маленькою раскачкой, как
ходят иногда полные женщины, приблизилась она к балюстраде, пристально
смотря на председателя и ни разу не взглянув ни направо, ни налево.
По-моему, она была очень хороша собой в ту минуту и вовсе не бледна, как
уверяли потом дамы. Уверяли тоже, что у ней было какое-то сосредоточенное и
злое лицо. Я думаю только, что она была раздражена и тяжело чувствовала на
себе презрительно-любопытные взгляды жадной к скандалу нашей публики. Это
был характер гордый, не выносящий презрения, один из таких, которые, чуть
лишь заподозрят от кого презрение -- тотчас воспламеняются гневом и жаждой
отпора. При этом была конечно и робость, и внутренний стыд за эту робость,
так что немудрено, что разговор ее был неровен, -- то гневлив, то
презрителен и усиленно груб, то вдруг звучала искренняя сердечная нотка
самоосуждения, самообвинения. Иногда же говорила так, как будто летела в
какую-то пропасть: "всђ де равно, чт[OACUTE] бы ни вышло, а я всђ-таки
скажу"... Насчет знакомства своего с Федором Павловичем она резко заметила:
"Всђ пустяки, разве я виновата, что он ко мне привязался?" А потом через
минуту прибавила: "Я во всем виновата, я смеялась над тем и другим, -- и
над стариком, и над этим, -- и их обоих до того довела. Из-за меня всђ
произошло". Как-то коснулось дело до Самсонова: "Какое кому дело, -- с
каким-то наглым вызовом тотчас же огрызнулась она, -- он был мой
благодетель, он меня босоногую взял, когда меня родные из избы вышвырнули".
Председатель, впрочем весьма вежливо, напомнил ей, что надо отвечать прямо
на вопросы, не вдаваясь в излишние подробности. Грушенька покраснела, и
глаза ее сверкнули.

Пакета с деньгами она не видала, а только слыхала от "злодея", что есть у
Федора Павловича какой-то пакет с тремя тысячами. "Только это всђ глупости,
я смеялась, и ни за что бы туда не пошла..."

-- Про кого вы сейчас упомянули, как о "злодее"? -- осведомился прокурор.

-- А про лакея, про Смердякова, что барина своего убил, а вчера повесился.

Конечно, ее мигом спросили: какие же у ней основания для такого
решительного обвинения, но оснований не оказалось тоже и у ней никаких.

-- Так Дмитрий Федорович мне сам говорил, ему и верьте. Разлучница его
погубила, вот что, всему одна она причиной, вот что, -- вся как будто
содрогаясь от ненависти, прибавила Грушенька, и злобная нотка зазвенела в
ее голосе.

Осведомились, на кого она опять намекает.

-- А на барышню, на эту вот Катерину Ивановну. К себе меня тогда зазвала,
шоколатом потчевала, прельстить хотела. Стыда в ней мало истинного, вот
что...

Тут председатель уже строго остановил ее, прося умерить свои выражения. Но
сердце ревнивой женщины уже разгорелось, она готова была полететь хоть в
бездну...

-- При аресте в селе Мокром, -- припоминая спросил прокурор, -- все видели
и слышали, как вы, выбежав из другой комнаты, закричали: "Я во всем
виновата, вместе в каторгу пойдем!" Стало быть была уже и у вас в ту минуту
уверенность, что он отцеубийца?

-- Я чувств моих тогдашних не помню, -- ответила Грушенька, -- все тогда
закричали, что он отца убил, я и почувствовала, что это я виновата, и что
из-за меня он убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила,
и теперь верю, и всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал.

Вопросы перешли к Фетюковичу. Между прочим, я помню, он спросил про
Ракитина и про двадцать пять рублей "за то, что привел к вам Алексея
Федоровича Карамазова".

-- А что ж удивительного, что он деньги взял, -- с презрительною злобой
усмехнулась Грушенька, -- он и всђ ко мне приходил деньги канючить, рублей
по тридцати бывало в месяц выберет, всђ больше на баловство: пить-есть ему
было на что и без моего.

-- На каком же основании вы были так щедры к г. Ракитину? -- подхватил
Фетюкович, несмотря на то, что председатель сильно шевелился.

-- Да ведь он же мне двоюродный брат. Моя мать с его матерью родные сестры.
Он только всђ молил меня никому про то здесь не сказывать, стыдился меня уж
очень.

Этот новый факт оказался совершенною неожиданностью для всех, никто про
него до сих пор не знал во всем городе, даже в монастыре, даже не знал
Митя. Рассказывали, что Ракитин побагровел от стыда на своем стуле.
Грушенька еще до входа в залу как-то узнала, что он показал против Мити, а
потому и озлилась. Вся давешняя речь г. Ракитина, всђ благородство ее, все
выходки на крепостное право, на гражданское неустройство России, -- всђ это
уже окончательно на этот раз было похерено и уничтожено в общем мнении.
Фетюкович был доволен: опять бог на шапку послал. Вообще же Грушеньку
допрашивали не очень долго, да и не могла она конечно сообщить ничего
особенно нового. Оставила она в публике весьма неприятное впечатление.
Сотни презрительных взглядов устремились на нее, когда она, кончив
показание, уселась в зале довольно далеко от Катерины Ивановны. Всђ время,
пока ее спрашивали, Митя молчал, как бы окаменев, опустив глаза в землю.

Появился свидетелем Иван Федорович.

V. ВНЕЗАПНАЯ КАТАСТРОФА.

Замечу, что его вызвали было еще до Алеши. Но судебный пристав доложил
тогда председателю, что, по внезапному нездоровью или какому-то припадку,
свидетель не может явиться сейчас, но только что оправится, то когда угодно
готов будет дать свое показание. Этого впрочем как-то никто не слыхал, и
узнали уже впоследствии. Появление его в первую минуту было почти не
замечено: главные свидетели, особенно две соперницы, были уже допрошены;
любопытство было пока удовлетворено. В публике чувствовалось даже
утомление. Предстояло еще выслушать несколько свидетелей, которые вероятно
ничего особенного не могли сообщить в виду всего, что было уже сообщено.
Время же уходило. Иван Федорович приблизился как-то удивительно медленно,
ни на кого не глядя и опустив даже голову, точно о чем-то нахмуренно
соображая. Одет он был безукоризненно, но лицо его на меня по крайней мере
произвело болезненное впечатление: было в этом лице что-то как бы тронутое
землей, что-то похожее на лицо помирающего человека. Глаза были мутны; он
поднял их и медленно обвел ими залу. Алеша вдруг вскочил было со своего
стула и простонал: ах! Я помню это. Но и это мало кто уловил.

Председатель начал было с того, что он свидетель без присяги, что он может
показывать или умолчать, но что конечно всђ показанное должно быть по
совести, и т. д., и т. д. Иван Федорович слушал и мутно глядел на него; но
вдруг лицо его стало медленно раздвигаться в улыбку, и только что
председатель, с удивлением на него смотревший, кончил говорить, он вдруг
рассмеялся.

-- Ну и что же еще? -- громко спросил он. Всђ затихло в зале, что-то как бы
почувствовалось. Председатель забеспокоился.

-- Вы... может быть еще не так здоровы? -- проговорил он было, ища глазами
судебного пристава.

-- Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я достаточно здоров и могу вам
кое-что рассказать любопытное, -- ответил вдруг совсем спокойно и
почтительно Иван Федорович.

-- Вы имеете предъявить какое-нибудь особое сообщение? -- всђ еще с
недоверчивостью продолжал председатель.

Иван Федорович потупился, помедлил несколько секунд и, подняв снова голову,
ответил как бы заикаясь:

-- Нет... не имею. Не имею ничего особенного.

Ему стали предлагать вопросы. Он отвечал совсем как-то нехотя, как-то
усиленно кратко, с каким-то даже отвращением, всђ более и более
нараставшим, хотя впрочем отвечал всђ-таки толково. На многое отговаривался
незнанием. Про счеты отца с Дмитрием Федоровичем ничего не знал. "И не
занимался этим", -- произнес он. Об угрозах убить отца слышал от
подсудимого, про деньги в пакете слышал от Смердякова...

-- Всђ одно и то же, -- прервал вдруг с утомленным видом: -- я ничего не
могу сообщить суду особенного.

-- Я вижу, вы нездоровы, и понимаю ваши чувства... -- начал было
председатель.

Он обратился было к сторонам, к прокурору и защитнику, приглашая их, если
найдут нужным, предложить вопросы, как вдруг Иван Федорович изнеможенным
голосом попросил:

-- Отпустите меня, ваше превосходительство, я чувствую себя очень
нездоровым.

И с этим словом, не дожидаясь позволения, вдруг сам повернулся и пошел было
из залы. Но, пройдя шага четыре, остановился, как бы что-то вдруг обдумав,
тихо усмехнулся и воротился опять на прежнее место.

-- Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка...

знаете, как это: "захоцу -- вскоцу, захоцу -- не вскоцу". За ней ходят с
сарафаном, али с паневой что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и
венчать везти, а она говорит: "захоцу -- вскоцу, захоцу -- н[EACUTE]
вскоцу"... Это в какой-то нашей народности...

-- Что вы этим хотите сказать? -- строго спросил председатель.

-- А вот, -- вынул вдруг Иван Федорович пачку денег, -- вот деньги... те
самые, которые лежали вот в том пакете (он кивнул на стол с вещественными
доказательствами) и из-за которых убили отца. Куда положить? Господин
судебный пристав, передайте.

Судебный пристав взял всю пачку и передал председателю.

-- Каким образом могли эти деньги очутиться у вас... если это те самые
деньги? -- в удивлении проговорил председатель.

-- Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред тем, как он
повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить... Кто не
желает смерти отца?..

-- Вы в уме или нет? -- вырвалось невольно у председателя.

-- То-то и есть, что в уме... и в подлом уме, в таком же как и вы, как и
все эти... р-рожи! -- обернулся он вдруг на публику. -- Убили отца, а
притворяются, что испугались, -- проскрежетал он с яростным презрением. --
Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад
съедает другую гадину... Не будь отцеубийства -- все бы они рассердились и
разошлись злые... Зрелищ! "Хлеба и зрелищ!" Впрочем ведь и я хорош! Есть у
вас вода или нет, дайте напиться Христа ради! -- схватил он вдруг себя за
голову.

Судебный пристав тотчас к нему приблизился. А