и говорил: "пусть, пусть!" и это из-за моего
малодушия, а она, через пять лет муки, только что кто-то первый пришел и ей
искреннее слово сказал -- всђ простила, всђ забыла и плачет! Обидчик ее
воротился, зовет ее, и она всђ прощает ему и спешит к нему в радости, и не
возьмет ножа, не возьмет! нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, но
я не таков! Я сегодня, сейчас этот урок получил... Она выше любовью чем
мы... Слышал ли ты от нее прежде то, что она рассказала теперь? Нет, не
слышал; если бы слышал, то давно бы всђ понял... и другая обиженная
третьего дня, и та пусть простит ее! И простит, коль узнает... и узнает...
Эта душа еще не примиренная, надо щадить ее... в душе этой может быть
сокровище...

Алеша замолк, потому что ему пересекло дыхание. Ракитин, несмотря на всю
свою злость, глядел с удивлением. Никогда не ожидал он от тихого Алеши
такой тирады.

-- Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее что ли? Аграфена
Александровна, ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила! --
прокричал он с наглым смехом.

Грушенька подняла с подушки голову и поглядела на Алешу с умиленною
улыбкой, засиявшею на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице.

-- Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь он какой, нашел кому
говорить. Я, Михаил Осипович, -- обратилась она к Ракитину, -- хотела было
у тебя прощения попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять не
хочу. Алеша, поди ко мне, сядь сюда, -- манила она его с радостною улыбкой,
-- вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и
заглядывала ему улыбаясь в лицо), -- скажи ты мне: люблю я того или нет?
Обидчика-то моего, люблю или нет? Лежала я до вас здесь в темноте, всђ
допрашивала сердце: люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алеша, время
пришло, чт[OACUTE] положишь, так и будет. Простить мне его или нет?

-- Да ведь уж простила, -- улыбаясь проговорил Алеша.

-- А и впрямь простила, -- вдумчиво произнесла Грушенька. -- Экое ведь
подлое сердце! За подлое сердце мое! -- схватила она вдруг со стола бокал,
разом выпила, подняла его и с розмаха бросила на пол. Бокал разбился и
зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.

-- А ведь может еще и не простила, -- как-то грозно проговорила она,
опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. -- Может еще
только собирается сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь,
Алеша, слезы мои пятилетние страх полюбила... Я может только обиду мою и
полюбила, а не его вовсе!

-- Ну не хотел бы я быть в его коже! -- прошипел Ракитин.

-- И не будешь, Ракитка, никогда в его коже не будешь. Ты мне башмаки
будешь шить, Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю, а такой как я
тебе никогда не видать... Да и ему может не увидать...

-- Ему-то? А нарядилась-то зачем? -- эхидно поддразнил Ракитин.

-- Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всего моего сердца!
Захочу и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, -- звонко прокричала она.
-- Не знаешь ты, для чего этот наряд, Ракитка! Может выйду к нему и скажу:
"Видал ты меня такую, аль нет еще? -- Ведь он меня семнадцатилетнюю,
тоненькую, чахоточную плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, да
разожгу его: "Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том,
милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!" -- вот ведь к чему
может этот наряд, Ракитка, -- закончила Грушенька со злобным смешком. --
Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою
красоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу
и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу -- завтра же отошлю Кузьме
всђ, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей
поденной пойду!.. Думаешь, не сделаю я того, Ракитка, не посмею сделать?
Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не раздражайте только меня... а того
прогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать!

Последние слова она истерически прокричала, но не выдержала опять, закрыла
руками лицо, бросилась в подушку и опять затряслась от рыданий. Ракитин
встал с места:

-- Пора, -- сказал он, -- поздно, в монастырь не пропустят.

Грушенька так и вскочила с места.

-- Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! -- воскликнула она в горестном
изумлении; -- да что ж ты надо мной теперь делаешь: всю воззвал, истерзал и
опять теперь эта ночь, опять мне одной оставаться!

-- Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет -- пусть! Я и один уйду! --
язвительно подшутил Ракитин.

-- Молчи, злая душа, -- яростно крикнула ему Грушенька, -- никогда ты мне
таких слов не говорил, какие он мне пришел сказать.

-- Что он такое тебе сказал? -- раздражительно проворчал Ракитин.

-- Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу
сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот
что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, -- упала вдруг она пред ним на
колени как бы в исступлении. -- Я всю жизнь такого как ты ждала, знала, что
кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит,
гадкую, не за один только срам!..

-- Чт[OACUTE] я тебе такого сделал? -- умиленно улыбаясь, отвечал Алеша,
нагнувшись к ней и нежно взяв ее за руки, -- луковку я тебе подал, одну
самую малую луковку, только, только!..

И проговорив сам заплакал. В эту минуту в сенях вдруг раздался шум, кто-то
вошел в переднюю; Грушенька вскочила как бы в страшном испуге. В комнату с
шумом и криком вбежала Феня.

-- Барыня, голубушка, барыня, естафет прискакал! -- восклицала она весело и
запыхавшись. -- Тарантас из Мокрого за вами. Тимофей ямщик на тройке,
сейчас новых лошадей переложат... Письмо, письмо, барыня, вот письмо!

Письмо было в ее руке, и она всђ время, пока кричала, махала им по воздуху.
Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла к свечке. Это была только
записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее.

-- Кликнул! -- прокричала она, вся бледная с перекосившимся от болезненной
улыбки лицом, -- свистнул! Ползи собачонка!

Но только миг один простояла как бы в нерешимости; вдруг кровь бросилась в
ее голову и залила ее щеки огнем.

-- Еду! -- воскликнула она вдруг. -- Пять моих лет! Прощайте! Прощай,
Алеша, решена судьба... Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все,
чтоб я уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь... Не поминай
меня лихом и ты, Ракитка. Может на смерть иду! Ух! Словно пьяная!

Она вдруг бросила их и побежала в свою спальню.

-- Ну, ей теперь не до нас! -- проворчал Ракитин. -- Идем, а то пожалуй
опять этот бабий крик пойдет, надоели уж мне эти слезные крики...

Алеша дал себя машинально вывести. На дворе стоял тарантас, выпрягали
лошадей, ходили с фонарем, суетились. В отворенные ворота вводили свежую
тройку. Но только что сошли Алеша и Ракитин с крыльца, как вдруг отворилось
окно из спальни Грушеньки, и она звонким голосом прокричала вслед Алеше:

-- Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не
поминал меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими словами:
"Подлецу досталась Грушенька, а не тебе благородному!" Да прибавь ему тоже,
что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и
любила, -- так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так
дескать Грушенька на всю жизнь тебе заказала!..

Она закончила голосом полным рыданий. Окно захлопнулось.

-- Гм, гм! -- промычал Ракитин смеясь, -- зарезала братца Митеньку, да еще
велит на всю жизнь свою помнить. Экое плотоядие!

Алеша ничего не ответил, точно и не слыхал; он шел подле Ракитина скоро,
как бы ужасно спеша; он был как бы в забытье, шел машинально. Ракитина
вдруг чего-то укололо, точно ранку его свежую тронули пальцем. Совсем не
того ждал он давеча, когда сводил Грушеньку с Алешей; совсем иное
случилось, а не то, чего бы ему очень хотелось.

-- Поляк он, ее офицер этот, -- заговорил он опять сдерживаясь, -- да и не
офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там
на Китайской границе, должно быть какой поляченочек мозглявенький. Место,
говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и
вернулся, -- в том и все чудеса.

Алеша опять точно не слыхал. Ракитин не выдержал:

-- Что ж, обратил грешницу? -- злобно засмеялся он Алеше. -- Блудницу на
путь истины обратил? Семь бесов изгнал, а? Вот они где наши чудеса-то
давешние, ожидаемые, совершились!

-- Перестань, Ракитин, -- со страданием в душе отозвался Алеша.

-- Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешних "презираешь"? Продал
дескать истинного друга. Да ведь ты не Христос, а я не Иуда.

-- Ах, Ракитин, уверяю тебя, я и забыл об этом, -- воскликнул Алеша, -- сам
ты сейчас напомнил... Но Ракитин озлился уже окончательно.

-- Да чорт вас дери всех и каждого! -- завопил он вдруг, -- и зачем я,
чорт, с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один,
вон твоя дорога!

И он круто повернул в другую улицу, оставив Алешу одного во мраке. Алеша
вышел из города и пошел полем к монастырю.

IV. КАНА ГАЛИЛЕЙСКАЯ.

Было уже очень поздно по-монастырскому, когда Алеша пришел в скит; его
пропустил привратник особым путем. Пробило уже девять часов, -- час общего
отдыха и покоя после столь тревожного для всех дня. Алеша робко отворил
дверь и вступил в келью старца, в которой теперь стоял гроб его. Кроме отца
Паисия, уединенно читавшего над гробом Евангелие, и юноши послушника
Порфирия, утомленного вчерашнею ночною беседой и сегодняшнею суетой, и
спавшего в другой комнате на полу своим крепким молодым сном, в кельи
никого не было. Отец Паисий, хоть и слышал, что вошел Алеша, но даже и не
посмотрел в его сторону. Алеша повернул вправо от двери в угол, стал на
колени и начал молиться. Душа его была переполнена, но как-то смутно, и ни
одно ощущение не выделялось слишком сказываясь, напротив одно вытесняло
другое в каком-то тихом, ровном коловращении. Но сердцу было сладко, и,
странно, Алеша не удивлялся тому. Опять видел он пред собою этот гроб,
этого закрытого кругом драгоценного ему мертвеца, но плачущей, ноющей,
мучительной жалости не было в душе его, как давеча утром. Пред гробом,
сейчас войдя, он пал как пред святыней, но радость, радость сияла в уме его
и в сердце его. Одно окно кельи было отперто, воздух стоял свежий и
холодноватый -- "значит дух стал еще сильнее, коли решились отворить окно",
-- подумал Алеша. Но и эта мысль о тлетворном духе, казавшаяся ему еще
только давеча столь ужасною и бесславною, не подняла теперь в нем давешней
тоски и давешнего негодования. Он тихо начал молиться, но вскоре сам
почувствовал, что молится почти машинально. Обрывки мыслей мелькали в душе
его, загорались как звездочки и тут же гасли, сменяясь другими, но зато
царило в душе что-то целое, твердое, утоляющее, и он сознавал это сам.
Иногда он пламенно начинал молитву, ему так хотелось благодарить и
любить... Но, начав молитву, переходил вдруг на что-нибудь другое,
задумывался, забывал и молитву и то, чем прервал ее. Стал было слушать, что
читал отец Паисий, но утомленный очень мало-по-малу начал дремать...

"И в третий день брак бысть в Кане Галилейстей, читал отец Паисий, и бе
Мати Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и ученицы его на брак".

-- Брак? Чт[OACUTE] это... брак... -- неслось как вихрь в уме Алеши, -- у
ней тоже счастье... поехала на пир... Нет, она не взяла ножа, не взяла
ножа... Это было только "жалкое" слово... Ну... жалкие слова надо прощать,
непременно. Жалкие слова тешат душу... без них горе было бы слишком тяжело
у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах,
он будет всегда уходить в переулок... А дорога... дорога-то большая,
прямая, светлая, хрустальная и солнце в конце ее... А?.. что читают?

"...И не доставшу вину, глагола Мати Иисусова к нему: вина не имут"...
слышалось Алеше.

-- Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: Это
Кана Галилейская, первое чудо... Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе,
а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости
людской помог... "Кто любит людей, тот и радость их любит"... Это повторял
покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была... Без радости
жить нельзя, говорит Митя... Да, Митя... Всђ, что истинно и прекрасно,
всегда полно всепрощения, -- это опять-таки он говорил...

"...Глагола ей Иисус: что есть Мне и тебе жено; не у прииде час Мой.
Глагола Мати Его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите".

-- Сотворите... Радость, радость каких-нибудь бедных, очень бедных людей...
Уж конечно бедных, коли даже на свадьбу вина не достало... Вон пишут
историки, что около озера Генисаретского и во всех тех местах расселено
было тогда самое беднейшее население, какое только можно вообразить... И
знало же другое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же,
матери его, что не для одного лишь великого страшного подвига своего сошел
он тогда, а что доступно сердцу его и простодушное немудрое веселие
каких-нибудь темных, темных и не хитрых существ, ласково позвавших его на
убогий брак их. "Не пришел еще час мой", он говорит с тихою улыбкой
(непременно улыбнулся ей кротко)... В самом деле, неужто для того, чтоб
умножать вино на бедных свадьбах, сошел он на землю? А вот пошел же и
сделал же по ее просьбе... Ах, он опять читает:

"......Глагола им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша их до верха.

"И глагола им: почерпите ныне и принесите архитриклинови, и принесоша.

"Якоже вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяше откуду есть:
слуги же ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.

"И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются,
тогда хуждшее: ты же соблюл ecи доброе вино доселе".

-- Но что это, что это? Почему раздвигается комната... Ах да... ведь это
брак, свадьба... да конечно. Вот и гости. вот и молодые сидят и веселая
толпа и... где же премудрый Архитриклин? Но кто это? Кто? Опять
раздвинулась комната... Кто встает там из-за большого стола? Как... И он
здесь? Да ведь он во гробе... Но он и здесь... встал, увидал меня, идет
сюда... Господи!..

Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на
лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде как и
вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо всђ открытое, глаза
сияют. Как же это, он стало быть тоже на пире, тоже званый на брак в Кане
Галилейской...

-- Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, -- раздается над ним тихий
голос. -- Зачем сюда схоронился, что не видать тебя... пойдем и ты к нам.

Голос его, голос старца Зосимы... Да и как же не он, коль зовет? Старец
приподнял Алешу рукой, тот поднялся с колен.

-- Веселимся, -- продолжает сухенький старичок, -- пьем вино новое, вино
радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот
и премудрый Архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я
луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по
одной только маленькой луковке... Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий
мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый,
начинай, кроткий, дело свое!.. А видишь ли Солнце наше, видишь ли ты его?

-- Боюсь... не смею глядеть... -- прошептал Алеша.

-- Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но
милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в
вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет,
новых беспрерывно зовет и уже навеки веков. Вон и вино несут новое, видишь,
сосуды несут...

Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до боли, слезы
восторга рвались из души его... Он простер руки, вскрикнул и проснулся...

Опять гроб, отворенное окно и тихое, важное, раздельное чтение Евангелия.
Но Алеша уже не слушал, что читают. Странно, он заснул на коленях, а теперь
стоял на ногах, я вдруг, точно сорвавшись с места, тремя твердыми скорыми
шагами подошел вплоть ко гробу. Даже задел плечом отца Паисия и не заметил
того. Тот на мгновение поднял было на него глаза от книги, но тотчас же
отвел их опять, поняв, что с юношей что-то случилось странное. Алеша глядел
с полминуты на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу
мертвеца, с иконой на груди и с куколем с восьмиконечным крестом на голове.
Сейчас только он слышал голос его, и голос этот еще раздавался в его ушах.
Он еще прислушивался, он ждал еще звуков... но вдруг, круто повернувшись,
вышел из кельи.

Он не остановился и на крылечке, но быстро сошел вниз. Полная восторгом
душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо
опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до
горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности
ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на
яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до
утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась
со звездною... Алеша стоял, смотрел, и вдруг, как подкошенный, повергся на
землю.

Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так
неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача,
рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить
вовеки веков. "Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои..."
прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже
и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и "не стыдился исступления
сего". Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом
в душе его, и она вся трепетала, "соприкасаясь мирам иным". Простить
хотелось ему всех и за всђ, и просить прощения, о! не себе, а за всех, за
всђ и за вся, а "за меня и другие просят", прозвенело опять в душе его. Но
с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то
твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то
как бы идея воцарялась в уме его -- и уже на всю жизнь и навеки веков. Пал
он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом, и сознал и
почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда
не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. "Кто-то посетил
мою душу в тот час", говорил он потом с твердою верой в слова свои...

Через три дня он вышел из монастыря, что согласовалось и со словом
покойного старца его, повелевшего ему "пребывать в миру".

                      --------------------------------




Ф.М. Достоевский
БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ

КНИГА ОСЬМАЯ.
МИТЯ.

I. КУЗЬМА САМСОНОВ.

А Дмитрий Федорович, которому Грушенька, улетая в новую жизнь, "велела"
передать свой последний привет и заказала помнить на веки часок ее любви,
был в эту минуту, ничего не ведая о происшедшем с нею, тоже в страшном
смятении и хлопотах. В последние два дня он был в таком невообразимом
состоянии, что действительно мог заболеть воспалением в мозгу, как сам
потом говорил. Алеша накануне не мог разыскать его утром, а брат Иван в тот
же день не мог устроить с ним свидания в трактире. Хозяева квартирки, в
которой он квартировал, скрыли по его приказу следы его. Он же в эти два
дня буквально метался во все стороны, "борясь со своею судьбой и спасая
себя", как он сам потом выразился, и даже на несколько часов слетал по
одному горячему делу вон из города, несмотря на то, что страшно было ему
уезжать, оставляя Грушеньку хоть на минутку без глаза над нею. Всђ это
впоследствии выяснилось в самом подробном и документальном виде, но теперь
мы наметим фактически лишь самое необходимое из истории этих ужасных двух
дней в его жизни, предшествовавших страшной катастрофе, так внезапно
разразившейся над судьбой его.

Грушенька хоть и любила его часочек истинно и искренно, это правда, но и
мучила же его в то же время иной раз действитель