ь скорее весть другим, толпою ожидающим
извне. Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами, но другие даже и
скрывать уже не хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленных взорах их.
И никто-то их не укорял более, никто-то доброго гласа не подымал, что было
даже и чудно, ибо преданных усопшему старцу было в монастыре всђ же
большинство; но уж так видно сам господь допустил, чтобы на сей раз
меньшинство временно одержало верх. В скорости стали являться в келью
такими же соглядатаями и светские, более из образованных посетителей.
Простого же народу входило мало, хотя и столпилось много его у ворот
скитских. Несомненно то, что именно после трех часов прилив посетителей
светских весьма усилился, и именно вследствие соблазнительного известия.
Те, кои бы может и не прибыли в сей день вовсе, и не располагали прибыть,
теперь нарочно приехали, между ними некоторые значительного чина особы.
Впрочем, благочиние наружно еще не нарушалось, и отец Паисий твердо и
раздельно, с лицом строгим, продолжал читать Евангелие в голос, как бы не
замечая совершавшегося, хотя давно уже заметил нечто необычайное. Но вот и
до него стали достигать голоса, сперва весьма тихие, но постепенно
твердевшие и ободрявшиеся. "Знать суд-то божий не то, чт[OACUTE]
человеческий!" заслышал вдруг отец Паисий. Вымолвил сие первее всех один
светский, городской чиновник, человек уже пожилой и, сколь известно было о
нем, весьма набожный, но, вымолвив вслух, повторил лишь то, что давно
промеж себя повторяли иноки друг другу на ухо. Те давно уже вымолвили сие
безнадежное слово, и хуже всего было то, что с каждою почти минутой
обнаруживалось и возрастало при этом слове некое торжество. Вскоре однако и
самое даже благочиние начало нарушаться, и вот точно все почувствовали себя
в каком-то даже праве его нарушить. "И почему бы сие могло случиться",
говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, -- "тело имел не
великое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?" "Значит,
нарочно хотел бог указать", поспешно прибавляли другие, и мнение их
принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и
быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то всђ же изошел
бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки
бы, а "этот естество предупредил", стало быть тут никто как бог и нарочитый
перст его. Указать хотел. Суждение сие поражало неотразимо. Кроткий отец
иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать
некоторым из злословников, что "не везде ведь это и так" и что не догмат же
какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь
мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом
тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным
признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат
уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, "и если обрящутся кости
желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил господь усопшего
праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил
такого господь славы, -- вот как на Афоне, месте великом, где издревле
нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие", заключил отец
Иосиф. Но речи смиренного отца пронеслись без внушения и даже вызвали отпор
насмешливый: "это всђ ученость и новшества, нечего и слушать", -- порешили
про себя иноки. "У нас по-старому; мало ли новшеств теперь выходит, всем и
подражать?" прибавляли другие. "У нас не менее ихнего святых отцов было.
Они там под туркой сидят и всђ перезабыли. У них и православие давно
замутилось, да и колоколов у них нет", присоединяли самые насмешливые. Отец
Иосиф отошел с горестию, тем более, что и сам-то высказал свое мнение не
весьма твердо, а как бы и сам ему мало веруя. Но со смущением провидел, что
начинается нечто очень неблаговидное и что возвышает главу даже самое
непослушание. Мало-по-малу, вслед за отцом Иосифом, затихли и все голоса
рассудительные, И как-то так сошлось, что все любившие покойного старца и с
умиленным послушанием принимавшие установление старчества страшно чего-то
вдруг испугались и, встречаясь друг с другом, робко лишь заглядывали один
другому в лицо. Враги же старчества, яко новшества, гордо подняли голову.
"От покойного старца Варсонофия не только духу не было, но точилось
благоухание", злорадно напоминали они, "но не старчеством заслужил, а тем,
что и сам праведен был". А вслед за сим на новопреставившегося старца
посыпались уже осуждения и самые даже обвинения: "несправедливо учил; учил,
что жизнь есть великая радость, а не смирение слезное", говорили одни, из
наиболее бестолковых. "По-модному веровал, огня материального во аде не
признавал" -- присоединяли другие еще тех бестолковее. "К посту был не
строг, сладости себе разрешал, варение вишневое ел с чаем, очень любил,
барыни ему присылали. Схимнику ли чаи распивать?" слышалось от иных
завиствующих. "Возгордясь сидел, с жестокостью припоминали самые злорадные,
за святого себя почитал, на коленки пред ним повергались, яко должное ему
принимал". "Таинством исповеди злоупотреблял", злобным шепотом прибавляли
самые ярые противники старчества, и это даже из самых старейших и суровых в
богомольи своем иноков, истинных постников и молчальников, замолчавших при
жизни усопшего, но вдруг теперь отверзших уста свои, что было уже ужасно,
ибо сильно влияли словеса их на молодых и еще не установившихся иноков.
Весьма выслушивал всђ сие и обдорский гость монашек от святого Сильвестра,
глубоко воздыхая и покивая главою: "Нет, видно отец-то Ферапонт справедливо
вчера судил", подумывал он про себя, а тут как-раз и показался отец
Ферапонт; как бы именно чтоб усугубить потрясение вышел.

Упомянул уже я прежде, что выходил он из своей деревянной келийки на пасеке
редко, даже в церковь подолгу не являлся и что попущали ему это якобы
юродивому, не связывая его правилом общим для всех. Но если сказать по всей
правде, то попущалось ему всђ сие даже и по некоторой необходимости. Ибо
столь великого постника и молчальника, дни и ночи молящегося (даже и
засыпал, на коленках стоя), как-то даже и зазорно было настоятельно
обременять общим уставом, если он сам не хотел подчиниться. "Он и всех-то
нас святее и исполняет труднейшее чем по уставу" -- сказали бы тогда иноки,
"а что в церковь не ходит, то значит сам знает, когда ему ходить, у него
свой устав". Ради сего-то вероятного ропота и соблазна и оставляли отца
Ферапонта в покое. Старца Зосиму, как уже и всем известно было сие, не
любил отец Ферапонт чрезвычайно; и вот и к нему в его келийку донеслась
вдруг весть о том, что "суд-то божий значит не тот, что у человеков, и что
естество даже предупредил". Надо полагать, что из первых сбегал ему
передать известие обдорский гость, вчера посещавший его и во ужасе от него
вчера отшедший. Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо
стоявший и читавший над гробом, хотя и не мог слышать и видеть, что
происходило вне кельи, но в сердце своем всђ главное безошибочно
предугадал, ибо знал среду свою насквозь. Смущен же не был, а ожидал всего,
что еще могло произойти, без страха, пронзающим взглядом следя за будущим
исходом волнения, уже представлявшимся умственному взору его. Как вдруг
необычайный и уже явно нарушавший благочиние шум в сенях поразил слух его.
Дверь отворилась настежь, и на пороге показался отец Ферапонт. За ним, как
примечалось, и даже ясно было видно из кельи, столпилось внизу у крылечка
много монахов, сопровождавших его, а между ними и светских. Сопровождавшие
однако не вошли и на крылечко не поднялись, но остановясь ждали, что скажет
и сделает отец Ферапонт далее, ибо предчувствовали они, и даже с некоторым
страхом, несмотря на всђ дерзновение свое, что пришел он не даром.
Остановясь на пороге, отец Ферапонт воздел руки, и из-под правой руки его
выглянули острые и любопытные глазки обдорского гостя, единого не
утерпевшего и взбежавшего во след отцу Ферапонту по лесенке из-за
превеликого своего любопытства. Прочие же кроме него, только что с шумом
отворилась настеж дверь, напротив потеснились еще более назад от внезапного
страха. Подняв руки горе, отец Ферапонт вдруг завопил:

-- Извергая извергну! -- и тотчас же начал, обращаясь во все четыре стороны
попеременно, крестить стены и все четыре угла кельи рукой. Это действие
отца Ферапонта тотчас же поняли сопровождавшие его; ибо знали, что и всегда
так делал, куда ни входил, и что и не сядет и слова не скажет, прежде чем
не изгонит нечистую силу.

-- Сатана изыди, сатана изыди! -- повторял он с каждым крестом. -- Извергая
извергну! -- возопил он опять. Был он в своей грубой рясе, подпоясанной
вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его; обросшая
седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать
руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под
рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним в
ожидании.

-- Почто пришел, честный отче? Почто благочиние нарушаешь? Почто стадо
смиренное возмущаешь? -- проговорил он наконец, строго смотря на него.

-- Чесо ради пришел еси? Чесо просиши? Како веруеши? -- прокричал отец
Ферапонт юродствуя, -- притек здешних ваших гостей изгонять, чертей
поганых. Смотрю, много ль их без меня накопили. Веником их березовым
выметать хочу.

-- Нечистого изгоняешь, а может сам ему же и служишь, -- безбоязненно
продолжал отец Паисий, -- и кто про себя сказать может: "свят есть"? Не ты
ли, отче?

-- Поган есмь, а не свят. В кресла не сяду и не восхощу себе аки идолу
поклонения! -- загремел отец Ферапонт. -- Ныне людие веру святую губят.
Покойник, святой-то ваш, -- обернулся он к толпе, указывая перстом на гроб,
-- чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас как
пауки по углам. А днесь и сам провонял. В сем указание господне великое
видим.

А это и действительно однажды так случилось при жизни отца Зосимы. Единому
от иноков стала сниться, а под конец и наяву представляться нечистая сила.
Когда же он, в величайшем страхе, открыл сие старцу, тот посоветовал ему
непрерывную молитву и усиленный пост. Но когда и это не помогло,
посоветовал, не оставляя поста и молитвы, принять одного лекарства. О сем
многие тогда соблазнялись и говорили меж собой, покивая главами, -- пуще же
всех отец Ферапонт, которому тотчас же тогда поспешили передать некоторые
хулители о сем "необычайном" в таком особливом случае распоряжении старца.

-- Изыди отче! -- повелительно произнес отец Паисий, -- не человеки судят,
а бог. Может здесь "указание" видим такое, коего не в силах понять ни ты,
ни я и никто. Изыди отче, и стадо не возмущай! -- повторил он настойчиво.

-- Постов не содержал по чину схимы своей, потому и указание вышло. Сие
ясно есть, а скрывать грех! -- не унимался расходившийся во рвении своем не
по разуму изувер. -- Канфетою прельщался, барыни ему в карманах привозили,
чаем сладобился, чреву жертвовал, сладостями его наполняя, а ум помышлением
надменным... Посему и срам претерпел...

-- Легкомысленны словеса твои, отче! -- возвысил голос и отец Паисий, --
посту и подвижничеству твоему удивляюсь, но легкомысленны словеса твои,
якобы изрек юноша в миру, непостоянный и младоумный. Изыди же отче,
повелеваю тебе, -- прогремел в заключение отец Паисий.

-- Я-то изыду! -- проговорил отец Ферапонт, как бы несколько и смутившись,
но не покидая озлобления своего, -- ученые вы! От большого разума
вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что
и знал, забыл, сам господь бог от премудрости вашей меня маленького
защитил...

Отец Паисий стоял над ним и ждал с твердостью. Отец Ферапонт помолчал и
вдруг, пригорюнившись и приложив правую ладонь к щеке, произнес нараспев,
взирая на гроб усопшего старца:

-- Над ним заутра "Помощника и покровителя" станут петь -- канон
преславный, а надо мною, когда подохну, всего-то лишь "Кая житейская
сладость" -- стихирчик малый [при выносе тела (из келии в церковь и после
отпевания, из церкви на кладбище) монаха и схимонаха, поются стихиры: "Кая
житейская сладость..." Если же почивший был иеросхимонахом, то поют канон:
"Помощник и покровитель..."], -- проговорил он слезно и сожалительно. --
Возгордились и вознеслись, пусто место сие! -- завопил он вдруг как
безумный и, махнув рукой, быстро повернулся и быстро сошел по ступенькам с
крылечка вниз. Ожидавшая внизу толпа заколебалась; иные пошли за ним тотчас
же, но иные замедлили, ибо келья всђ еще была отперта, а отец Паисий, выйдя
вслед за отцом Ферапонтом на крылечко, стоя наблюдал. Но расходившийся
старик еще не окончил всего: отойдя шагов двадцать, он вдруг обратился в
сторону заходящего солнца, воздел над собою обе руки и, -- как бы кто
подкосил его, -- рухнулся на землю с превеликим криком:

-- Мой господь победил! Христос победил заходящу солнцу! -- неистово
прокричал он, воздевая к солнцу руки и пав лицом ниц на землю, зарыдал в
голос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле
руки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответное
рыдание... Исступление какое-то всех обуяло.

-- Вот кто свят! вот кто праведен! -- раздавались возгласы уже не
боязненно, -- вот кому в старцах сидеть, -- прибавляли другие уже
озлобленно.

-- Не сядет он в старцах... Сам отвергнет... не послужит проклятому
новшеству... не станет ихним дурачествам подражать, -- тотчас же подхватили
другие голоса, и до чего бы это дошло, трудно и представить себе, но
как-раз ударил в ту минуту колокол, призывая к службе. Все вдруг стали
креститься. Поднялся и отец Ферапонт и, ограждая себя крестным знамением,
пошел к своей келье не оглядываясь, всђ еще продолжая восклицать, но уже
нечто совсем несвязное. За ним потекли было некоторые, в малом числе, но
большинство стало расходиться, поспешая к службе. Отец Паисий передал
чтение отцу Иосифу и сошел вниз. Исступленными кликами изуверов он
поколебаться не мог, но сердце его вдруг загрустило и затосковало о чем-то
особливо, и он почувствовал это. Он остановился и вдруг спросил себя:
"Отчего сия грусть моя даже до упадка духа?" и с удивлением постиг тотчас
же, что сия внезапная грусть его происходит повидимому от самой малой и
особливой причины: дело в том, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в
келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу, и вспомнил он,
что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда в сердце своем как бы некую
боль. "Да неужто же сей младый столь много значит ныне в сердце моем?"
вдруг с удивлением вопросил он себя. В эту минуту Алеша как раз проходил
мимо него, как бы поспешая куда-то, но не в сторону храма. Взоры их
встретились. Алеша быстро отвел свои глаза и опустил их в землю, и уже по
одному виду юноши отец Паисий догадался, какая в минуту сию происходит в
нем сильная перемена.

-- Или и ты соблазнился? -- воскликнул вдруг отец Паисий, -- да неужто же и
ты с маловерными! -- прибавил он горестно.

Алеша остановился и как-то неопределенно взглянул на отца Паисия, но снова
быстро отвел глаза и снова опустил их к земле. Стоял же боком и не
повернулся лицом к вопрошавшему. Отец Паисий наблюдал внимательно.

-- Куда же поспешаешь? К службе благовестят, -- вопросил он вновь, но Алеша
опять ответа не дал.

-- Али из скита уходишь? Как же не спросясь-то, не благословясь?

Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул на
вопрошавшего отца свои очи, на того, кому вверил его умирая бывший
руководитель его, бывший владыка сердца и ума его, возлюбленный старец его,
и вдруг, всђ попрежнему без ответа, махнул рукой, как бы не заботясь даже и
о почтительности, и быстрыми шагами пошел к выходным вратам вон из скита.

-- Возвратишься еще! -- прошептал отец Паисий, смотря во след ему с
горестным удивлением.

II. ТАКАЯ МИНУТКА.

Отец Паисий, конечно, не ошибся, решив, что его "милый мальчик" снова
воротится, и даже может быть (хотя и не вполне, но всђ же прозорливо),
проник в истинный смысл душевного настроения Алеши. Тем не менее признаюсь
откровенно, что самому мне очень было бы трудно теперь передать ясно точный
смысл этой странной и неопределенной минуты в жизни столь излюбленного мною
и столь еще юного героя моего рассказа. На горестный вопрос отца Паисия,
устремленный к Алеше: "или и ты с маловерными?" -- я, конечно, мог бы с
твердостью ответить за Алешу: "Нет, он не с маловерными", Мало того, тут
было даже совсем противоположное: всђ смущение его произошло именно от
того, что он много веровал. Но смущение всђ же было, всђ же произошло и
было столь мучительно, что даже и потом, уже долго спустя, Алеша считал
этот горестный день одним из самых тягостных и роковых дней своей жизни.
Если же спросят прямо: "Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли в
нем произойти лишь потому, что тело его старца, вместо того чтобы
немедленно начать производить исцеления, подверглось напротив того раннему
тлению", -- то отвечу на это не обинуясь: "Да, действительно было так".
Попросил бы только читателя не спешить еще слишком смеяться над чистым
сердцем моего юноши. Сам же я не только не намерен просить за него
прощенья, или извинять и оправдывать простодушную его веру его юным
возрастом, например, или малыми успехами в пройденных им прежде науках и
пр. и пр., но сделаю даже напротив и твердо заявлю, что чувствую искреннее
уважение к природе сердца его. Без сомнения, иной юноша, принимающий
впечатления сердечные осторожно, уже умеющий любить не горячо, а лишь
тепло, с умом хотя и верным, но слишком уж, судя по возрасту,
рассудительным (а потому дешевым), такой юноша, говорю я, избег бы того,
чт[OACUTE] случилось с моим юношей, но в иных случаях, право, почтеннее
поддаться иному увлечению, хотя бы и неразумному, но всђ же от великой
любви происшедшему, чем вовсе не поддаться ему. А в юности тем паче, ибо
неблагонадежен слишком уж постоянно рассудительный юноша и дешева цена ему
-- вот мое мнение! "Но, -- воскликнут тут, пожалуй, разумные люди, --
нельзя же всякому юноше веровать в такой предрассудок и ваш юноша не указ
остальным". На это я отвечу опять-таки: да, мой юноша веровал, веровал
свято и нерушимо, но я всђ-таки не прошу за него прощения.

Видите ли: хоть я и заявил выше (и может быть слишком поспешно), что
объясняться, извиняться и оправдывать героя моего не стану, но вижу, что
нечто всђ же необходимо уяснить для дальнейшего понимания рассказа. Вот что
скажу: тут не то чтобы чудеса. Не легкомысленное в своем нетерпении было
тут ожидание чудес. И не для торжества убеждений каких-либо понадобились
тогда чудеса Алеше (это-то уже вовсе нет), не для идеи какой-либо прежней,
предвзятой, которая бы восторжествовала поскорей над другою, -- о нет,
совсем нет: тут во всем этом и прежде всего, на первом месте, стояло пред
ним лицо, и только лицо, -- лицо возлюбленного старца его, лицо того
праведника, которого он до такого обожания чтил. То-то и есть, что вся
любовь, таившаяся в молодом и чистом сердце его ко "всем и вся", в то время
и во весь предшествовавший тому год, как бы вся временами
сосредоточивалась, и может быть даже неправильно, лишь на одном существе
преимущественно, по крайней мере в сильнейших порывах сердца его, -- на
возлюбленном старце его, теперь почившем. Правда, это существо столь долго
стояло пред ним как идеал бесспорный, что все юные силы его и всђ
стремление их и не могли уже не направиться к этому идеалу исключительно, а
минутами, так даже и до забвения "всех и вся". (Он вспоминал потом сам, что
в тяжелый день этот забыл совсем о брате Дмитрии, о котором так заботился и
тосковал накануне; забыл тоже снести отцу Илюшечки двести рублей, что с
таким жаром намеревался исполнить тоже накануне.) Но не чудес опять-таки
ему нужно было, а лишь "высшей справедливости", которая была, по верованию
его, нарушена и чем так жестоко и внезапно было поранено сердце его. И что