натьевна, несмотря на то, что пред волей мужа беспрекословно всю
жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после
освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать
какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий
решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, "потому что всякая баба
бесчестна", но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он
там сам ни был, "потому что это ихний таперича долг".

-- Ты понимаешь ли что есть долг? -- обратился он к Марфе Игнатьевне.

-- Про долг я понимаю, Григорий Васильевич, но какой нам тут долг, чтобы
нам здесь оставаться, того ничего не пойму, -- ответила твердо Марфа
Игнатьевна.

-- И не понимай, а оно так будет. Впредь молчи. Так и вышло: они не ушли, а
Федор Павлович назначил им жалованье, небольшое, и жалованье выплачивал.
Григорий знал к тому же, что он на барина имеет влияние неоспоримое. Он
чувствовал это, и это было справедливо: хитрый и упрямый шут, Федор
Павлович, очень твердого характера "в некоторых вещах жизни", как он сам
выражался, бывал, к собственному удивлению своему, весьма даже слабоват
характером в некоторых других "вещах жизни". И он сам знал в каких, знал и
боялся многого. В некоторых вещах жизни надо было держать ухо востро, и при
этом тяжело было без верного человека, а Григорий был человек вернейший.
Даже так случалось, что Федор Павлович много раз в продолжение своей
карьеры мог быть бит, и больно бит, и всегда выручал Григорий, хотя каждый
раз прочитывал ему после того наставление. Но одни побои не испугали бы
Федора Павловича: бывали высшие случаи и даже очень тонкие и сложные, когда
Федор Павлович и сам бы не в состоянии пожалуй был определить ту
необычайную потребность в верном и близком человеке, которую он моментально
и непостижимо вдруг иногда начинал ощущать в себе. Это были почти
болезненные случаи: развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий,
как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в себе иной раз, пьяными
минутами, духовный страх и нравственное сотрясение, почти так-сказать даже
физически отзывавшееся в душе его. "Душа у меня точно в горле трепещется в
эти разы", говаривал он иногда. Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы
подле, по близости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был
такой человек, преданный, твердый, совсем не такой как он, не развратный,
который хотя бы всђ это совершающееся беспутство и видел, и знал все тайны,
но всђ же из преданности допускал бы это всђ, не противился, главное -- не
укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды
так бы и защитил его, -- от кого? От кого-то неизвестного, но страшного и
опасного. Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек,
старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с
тем, чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем
даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и
легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней. Случалось (но впрочем
чрезвычайно редко), что Федор Павлович шел даже ночью во флигель будить
Григория, чтобы тот на минутку пришел к нему. Тот приходил, и Федор
Павлович заговаривал о совершеннейших пустяках и скоро отпускал, иногда
даже с насмешечкой и шуточкой, а сам, плюнув, ложился спать и спал уже сном
праведника. Нечто в этом роде случилось с Федором Павловичем и по приезде
Алеши. Алеша "пронизал его сердце" тем, что "жил, всђ видел и ничего не
осудил". Мало того, принес с собою небывалую вещь: совершенное отсутствие
презрения к нему, старику, напротив всегдашнюю ласковость и совершенно
натуральную прямодушную привязанность к нему, столь мало ее заслужившему.
Всђ это было для старого потаскуна и бессемейника совершенным сюрпризом,
совсем для него, любившего доселе одну лишь "скверну", неожиданным. По
уходе Алеши он признался себе, что понял кое-что, чего доселе не хотел
понимать.

Я уже упоминал в начале моего рассказа, как Григорий ненавидел Аделаиду
Ивановну, первую супругу Федора Павловича и мать первого сына его, Дмитрия
Федоровича, и как, наоборот, защищал вторую его супругу, кликушу, Софью
Ивановну, против самого своего господина и против всех, кому бы пришло на
ум молвить о ней худое или легкомысленное слово. В нем симпатия к этой
несчастной обратилась во что-то священное, так что и двадцать лет спустя он
бы не перенес, от кого бы то ни шло, даже худого намека о ней и тотчас бы
возразил обидчику. По наружности своей Григорий был человек холодный и
важный, не болтливый, выпускающий слова веские, нелегкомысленные. Точно так
же невозможно было бы разъяснить в нем с первого взгляда: любил он свою
безответную, покорную жену или нет, а между тем он ее действительно любил и
та конечно, это понимала. Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не
глупая, но может быть и умнее своего супруга, по меньшей мере
рассудительнее его в делах житейских, а между тем она ему подчинялась
безропотно и безответно, с самого начала супружества, и бесспорно уважала
его за духовный верх. Замечательно, что оба они, всю жизнь свою,
чрезвычайно мало говорили друг с другом, разве о самых необходимых и
текущих вещах. Важный и величественный Григорий обдумывал все свои дела и
заботы всегда один, так что Марфа Игнатьевна раз навсегда давно уже поняла,
что в советах ее он совсем не нуждается. Она чувствовала, что муж ценит ее
молчание и признает за это в ней ум. Бить он ее никогда не бивал, разве
всего только один раз, да и то слегка. В первый год брака Аделаиды Ивановны
с Федором Павловичем, раз в деревне, деревенские девки и бабы, тогда еще
крепостные, собраны были на барский двор попеть и поплясать. Начали "во
лузях", и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила
вперед пред хором и прошлась "русскую" особенным манером, не
по-деревенскому как бабы, а как танцевала она, когда была дворовою девушкой
у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров
танцовать выписанный из Москвы танцмейстер. Григорий видел, как прошлась
его жена, и дома у себя в избе, через час, поучил ее, потаскав маленько за
волосы. Но тем и кончились раз навсегда побои и не повторялись более ни
разу во всю жизнь, да и Марфа Игнатьевна закаялась с тех пор танцовать.

Детей им бог не дал, был один ребеночек, да и тот умер. Григорий же видимо
любил детей, даже не скрывал этого, то-есть не стыдился выказывать. Дмитрия
Федоровича он к себе принял на руки, когда сбежала Аделаида Ивановна,
трехлетним мальчиком и провозился с ним почти год, сам гребешком вычесывал,
сам даже обмывал его в корыте. Потом хлопотал он и с Иваном Федоровичем, и
с Алешей, за что и получил пощечину; но об этом обо всем я уже повествовал.
Собственный же ребеночек порадовал его лишь одною надеждой, когда Марфа
Игнатьевна еще была беременна. Когда же родился, то поразил его сердце
скорбью и ужасом. Дело в том, что родился этот мальчик шестипалым. Увидя
это, Григорий был до того убит, что не только молчал вплоть до самого дня
крещения, но и нарочно уходил молчать в сад. Была весна, и он все три дня
копал гряды в огороде в саду. На третий день приходилось крестить младенца;
Григорий к этому времени уже нечто сообразил. Войдя в избу, где собрался
причт и пришли гости и наконец сам Федор Павлович, явившийся лично в
качестве восприемника, он вдруг заявил, что ребенка "не надо бы крестить
вовсе", -- заявил не громко, в словах не распространялся, еле выцеживал по
словечку, а только тупо и пристально смотрел при этом на священника.

-- Почему так? -- с веселым удивлением осведомился священник.

-- Потому это... дракон... -- пробормотал Григорий.

-- Как дракон, какой дракон?

Григорий промолчал некоторое время.

-- Смешение природы произошло... -- пробормотал он, хоть и весьма неясно,
но очень твердо, и видимо не желая больше распространяться.

Посмеялись, и, разумеется, бедненького ребеночка окрестили. Григорий
молился у купели усердно, но мнения своего о новорожденном не изменил.
Впрочем ничему не помешал, только все две недели, как жил болезненный
мальчик, почти не глядел на него, даже замечать не хотел и большею частью
уходил из избы. Но когда мальчик через две недели помер от молочницы, то
сам его уложил в гробик, с глубокою тоской смотрел на него, и когда
засыпали неглубокую маленькую его могилку, стал на колени и поклонился
могилке в землю. С тех пор многие годы он ни разу о своем ребенке не
упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего не
вспоминала, а когда с кем случалось говорить о своем "деточке", то говорила
шопотом, хотя бы тут и не было Григория Васильевича. По замечанию Марфы
Игнатьевны, он, с самой той могилки, стал по преимуществу заниматься
"божественным", читал Четии-Минеи, больше молча и один, каждый раз надевая
большие свои серебряные круглые очки. Редко читывал вслух, разве великим
постом. Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей
"богоносного отца нашего Исаака Сирина", читал его упорно и многодетно,
почти ровно ничего не понимал в нем, но за это-то может быть, наиболее
ценил и любил эту книгу. В самое последнее время стал прислушиваться и
вникать в хлыстовщину, на что по соседству оказался случай, видимо был
потрясен, но переходить в новую веру не заблагорассудил. Начетливость "от
божественного" разумеется придала его физиономии еще пущую важность.

Может быть он склонен был к мистицизму. А тут как нарочно случай появления
на свет его шестипалого младенца и смерть его совпали как раз с другим
весьма странным, неожиданным и оригинальным случаем, оставившим на душе
его, как однажды он сам впоследствии выразился, "печать". Так случилось,
что в тот самый день как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна,
проснувшись ночью, услышала словно плач новорожденного ребенка. Она
испугалась и разбудила мужа. Тот прислушался и заметил, что скорее это
кто-нибудь стонет, "женщина будто бы". Он встал, оделся; была довольно
теплая майская ночь. Выйдя на крыльцо, он ясно вслушался, что стоны идут из
сада. Но сад был на ночь запираем со двора на замок, попасть же в него
кроме этого входа нельзя было, потому что кругом всего сада шел крепкий и
высокий забор. Воротясь домой, Григорий засветил фонарь, взял садовый ключ,
и, не обращая внимания на истерический ужас своей супруги, всђ еще
уверявшей, что она слышит детский плач и что это плачет наверно ее мальчик
и зовет ее, молча пошел в сад. Тут он ясно уразумел, что стоны идут из их
баньки, стоявшей в саду, недалеко от калитки, и что стонет взаправду
женщина. Отворив баню, он увидал зрелище, пред которым остолбенел:
городская юродивая, скитавшаяся по улицам и известная всему городу, по
прозвищу Лизавета Смердящая, забравшись в их баню, только что родила
младенца. Младенец лежал подле нее, а она помирала подле него. Говорить
ничего не говорила, уже по тому одному, что не умела говорить. Но всђ это
надо бы разъяснить особо...

II. ЛИЗАВЕТА СМЕРДЯЩАЯ.

Тут было одно особенное обстоятельство, которое глубоко потрясло Григория,
окончательно укрепив в нем одно неприятное и омерзительное прежнее
подозрение. Эта Лизавета Смердящая была очень малого роста девка, "двух
аршин с малым", как умилительно вспоминали о ней после ее смерти многие из
богомольных старушек нашего городка. Двадцатилетнее лицо ее, здоровое,
широкое и румяное, было вполне идиотское; взгляд же глаз неподвижный и
неприятный, хотя и смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и
в одной посконной рубашке. Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые,
закурчавленные, как у барана, держались на голове ее в виде как бы какой-то
огромной шапки. Кроме того, всегда были запачканы в земле, в грязи, с
налипшими в них листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она
всегда на земле и в грязи. Отец ее был бездомный, разорившийся и хворый
мещанин Илья, сильно запивавший и приживавший уже много лет в роде
работника у одних зажиточных хозяев, тоже наших мещан. Мать же Лизаветы
давно померла. Вечно болезненный и злобный Илья бесчеловечно бивал
Лизавету, когда та приходила домой. Но приходила она редко, потому что
приживала по всему городу как юродивый божий человек. И хозяева Ильи, и сам
Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих
преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее чем в одной
рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но
она обыкновенно, давая всђ надеть на себя беспрекословно, уходила и
где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно
снимала с себя всђ ей пожертвованное, -- платок ли, юпку ли, тулуп, сапоги,
-- всђ оставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке попрежнему. Раз
случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш
городок, очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя
понял, что это "юродивая", как и доложили ему, но всђ-таки поставил на вид,
что молодая девка, скитающаяся в одной рубашке, нарушает благоприличие, а
потому чтобы сего впредь не было. Но губернатор уехал, а Лизавету оставили
как была. Наконец, отец ее помер, и она тем самым стала всем богомольным
лицам в городе еще милее, как сирота. В самом деле, ее как будто все даже
любили, даже мальчишки ее не дразнили и не обижали, а мальчишки у нас,
особенно в школе, народ задорный. Она входила в незнакомые дома, и никто не
выгонял ее, напротив всяк-то приласкает и грошик даст. Дадут ей грошик, она
возьмет и тотчас снесет и опустит в которую-нибудь кружку, церковную аль
острожную. Дадут ей на базаре бублик или калачик, непременно пойдет и
первому встречному ребеночку отдаст бублик или калачик, а то так остановит
какую-нибудь нашу самую богатую барыню и той отдаст; и барыни принимали
даже с радостью. Сама же питалась не иначе как только черным хлебом с
водой. Зайдет она, бывало, в богатую лавку, садится, тут дорогой товар
лежит, тут и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знают, что хоть
тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не возьмет ни копейки. В
церковь редко заходила, спала же или по церковным папертям или перелезши
через чей-нибудь плетень (у нас еще много плетней вместо заборов даже до
сегодня) в чьем-нибудь огороде. Домой, то-есть в дом тех хозяев, у которых
жил ее покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам
приходила и каждый день, но только лишь на ночь, и ночует либо в сенях,
либо в коровнике. Дивились на нее, что она выносит такую жизнь, но уж так
она привыкла; хоть и мала была ростом, но сложения необыкновенно крепкого.
Утверждали и у нас иные из господ, что всђ это она делает лишь из гордости,
но как-то это не вязалось: она и говорить-то ни слова не умела и изредка
только шевелила что-то языком и мычала, -- какая уж тут гордость. Вот и
случилось, что однажды (давненько это было), в одну сентябрьскую светлую и
теплую ночь, в полнолуние, весьма уже по-нашему поздно, одна хмельная
ватага разгулявшихся наших господ, молодцов пять или шесть, возвращалась из
клуба "задами" по домам. По обе стороны переулка шел плетень, за которым
тянулись огороды прилежащих домов; переулок же выходил на мостки через нашу
вонючую и длинную лужу, которую у нас принято называть иногда речкой. У
плетня, в крапиве и в лопушнике, усмотрела наша компания спящую Лизавету.
Подгулявшие господа остановились над нею с хохотом и начали острить со всею
возможною бесцензурностью. Одному барченку пришел вдруг в голову совершенно
эксцентрический вопрос на невозможную тему: "можно ли дескать, хотя кому бы
то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и пр.". Все
с гордым омерзением решили, что нельзя. Но в этой кучке случился Федор
Павлович, и он мигом выскочил и решил, что можно счесть за женщину, даже
очень, и что тут даже нечто особого рода пикантное, и пр. и пр. Правда, в
ту пору он у нас слишком уж даже выделанно напрашивался на свою роль шута,
любил выскакивать и веселить господ, с видимым равенством конечно, но на
деле совершенным пред ними хамом. Это было именно в то самое время, когда
он получил из Петербурга известие о смерти его первой супруги, Аделаиды
Ивановны, и когда с крепом на шляпе пил и безобразничал так, что иных в
городе, даже из самых беспутнейших, при взгляде на него коробило. Ватага
конечно расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже
начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать еще
пуще, хотя всђ еще с чрезмерною веселостью, и наконец пошли все прочь своею
дорогой. Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он
вместе со всеми ушел; может быть так именно и было, никто этого не знает
наверно и никогда не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе
заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета
ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик? Вот
тут-то вдруг и разнеслась по всему городу странная молва, что обидчик есть
самый этот Федор Павлович. Откуда взялась эта молва? Из той ватаги гулявших
господ как раз оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и
то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми
дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже
что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались. Но
молва прямешенько указывала на Федора Павловича и продолжала указывать.
Конечно, тот не очень-то даже и претендовал на это: каким-нибудь купчишкам
или мещанам он и отвечать не стал бы. Тогда он был горд и разговаривал не
иначе, как в своей компании чиновников и дворян, которых столь веселил. Вот
в эту-то пору Григорий энергически и изо всех сил стал за своего барина, и
не только защищал его против всех этих наговоров, но вступал за него в
брань и препирательства, и многих переуверил. "Она сама, низкая, виновата",
говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной, как "Карп с винтом"
(так назывался один известный тогда городу страшный арестант, к тому
времени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком
проживавший). Догадка эта показалась правдоподобною, Карпа помнили, именно
помнили, что в те самые ночи, под осень, он по городу шлялся и троих
ограбил. Но весь этот случай и все эти толки не только не отвратили общей
симпатии от бедной юродивой, но ее еще пуще стали все охранять и оберегать.
Купчиха Кондратьева, одна зажиточная вдова, даже так распорядилась, что в
конце еще апреля завела Лизавету к себе с тем, чтоб ее и не выпускать до
самых родов. Стерегли неусыпно; но так вышло, что, несмотря на всю
неусыпность, Лизавета в самый последний день, вечером, вдруг тайком ушла от
Кондратьевой и очутилась в саду Федора Павловича. Как она в ее положении
перелезла через высокий и крепкий забор сада, осталось некоторого рода
загадкой. Одни уверяли, что ее "перенесли", другие, что ее "перенесло".
Вероятнее всего, что всђ произошло хоть и весьма мудреным, но натуральным
образом, и Лизавета, умевшая лазить по плетням в чужие огороды, чтобы в них
ночевать, забралась как-нибудь и на забор Федора Павловича, а с него, хоть
и со вредом себе, соскочила в сад, несмотря на свое положение. Григорий
бросился к Марфе Игнатьевне и послал ее к Лизавете помогать, а сам сбегал
за старухой повитухой, мещанкой. кстати недалеко жившею. Ребеночка спасли,
а Лизавета к рассвету померла. Григорий взял младенца, принес в дом,
посадил жену и положил его к ней на колени, к самой ее груди: "Божье дитя
-- сирота всем родня, а нам с тобой подавно. Этого покойничек наш прислал,
а произошел сей от бесова сына и от праведницы. Питай и впредь не плачь".
Так Марфа Игнатьевна и воспитала ребеночка. Окрестили и назвали Павлом, а
по отчеству все его и сами, без указу, стали звать Федоровичем. Федор
Павлович не противоречил ничему и даже нашел всђ это забавным, хотя изо
всех сил продолжал от всего отрекаться. В городе понравилось, что он взял
подк