идыша. Впоследствии Федор Павлович сочинил подкидышу и фамилию: назвал
он его Смердяковым, по прозвищу матери его, Лизаветы Смердящей. Вот этот-то
Смердяков и вышел вторым слугой Федора Павловича и проживал, к началу нашей
истории, во флигеле вместе со стариком Григорием и старухой Марфой.
Употреблялся же в поварах. Очень бы надо примолвить кое-что и о нем
специально, но мне совестно столь долго отвлекать внимание моего читателя
на столь обыкновенных лакеев, а потому и перехожу к моему рассказу, уповая,
что о Смердякове как-нибудь сойдет само собою в дальнейшем течении повести.

III. ИСПОВЕДЬ ГОРЯЧЕГО СЕРДЦА. В СТИХАХ.

Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски,
уезжая из монастыря, оставался некоторое время на месте в большом
недоумении. Не то, чтоб он стоял как столб, с ним этого не случалось.
Напротив, он, при всем беспокойстве, успел тотчас же сходить на кухню
игумена и разузнать, что наделал вверху его папаша. Затем однако пустился в
путь, уповая, что по дороге к городу успеет как-нибудь разрешить томившую
его задачу. Скажу заранее: криков отца и приказания переселиться домой, "с
подушками и тюфяком" он не боялся ни мало. Он слишком хорошо понял, что
приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было "в
увлечении", так-сказать даже для красоты, -- в роде, как раскутившийся
недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при
гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить
свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою
мебель, и наконец стекла в доме и всђ опять-таки для красы, и всђ в том же
роде конечно случилось теперь и с папашей. На завтра конечно раскутившийся
мещанин, отрезвившись, пожалел разбитые чашки и тарелки. Алеша знал, что и
старик на завтра же наверно отпустит его опять в монастырь, даже сегодня же
может отпустит. Да и был он уверен вполне, что отец кого другого, а его
обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и
никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это
было для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и он в этом
смысле шел вперед, безо всякого колебания.

Но в эту минуту в нем копошилась некоторая другая боязнь, совсем другого
рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно
боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно
умоляла его давешнею, переданною ему г-жою Хохлаковою запиской, придти к
ней для чего-то. Это требование и необходимость непременно пойти вселила
сразу какое-то мучительное чувство в его сердце, и всђ утро, чем далее, тем
более, всђ больнее и больнее в нем это чувство разбаливалось, несмотря на
все последовавшие затем сцены и приключения в монастыре, и сейчас у
игумена, и проч., и проч. Боялся он не того, что не знал, о чем она с ним
заговорит и что он ей ответит. И не женщины вообще он боялся в ней: женщин
он знал конечно мало, но всђ-таки всю жизнь, с самого младенчества и до
самого монастыря, только с ними одними и жил. Он боялся вот этой женщины,
именно самой Катерины Ивановны. Он боялся ее с самого того времени, как в
первый раз ее увидал. Видал же он ее всего только раз или два, даже три
пожалуй, вымолвил даже однажды случайно с ней несколько слов. Образ ее
вспоминался ему, как красивой, гордой и властной девушки. Но не красота ее
мучила его, а что-то другое. Вот именно эта необъяснимость его страха и
усиливала в нем теперь этот страх. Цели этой девушки были благороднейшие,
он знал это: она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже
виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия. И вот, несмотря на
сознание и на справедливость, которую не мог же он не отдать всем этим
прекрасным и великодушным чувствам, по спине его проходил мороз, чем ближе
он подвигался к ее дому.

Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, который был с нею так близок, он
у нее не застанет: брат Иван наверно теперь с отцом. Дмитрия же не застанет
еще вернее и ему предчувствовалось почему. Итак, разговор их состоится
наедине. Хотелось бы очень ему повидать прежде этого рокового разговора
брата Дмитрия и забежать к нему. Не показывая письма, он бы мог с ним
что-нибудь перемолвить. Но брат Дмитрий жил далеко и наверно теперь тоже не
дома. Постояв с минуту на месте, он решился наконец окончательно.
Перекрестив себя привычным и спешным крестом и сейчас же чему-то
улыбнувшись, он твердо направился к своей страшной даме.

Дом ее он знал. Но если бы пришлось пойти на Большую улицу, потом через
площадь и пр., то было бы довольно не близко. Наш небольшой городок
чрезвычайно разбросан, и расстояния в нем бывают довольно большие. При том
его ждал отец, может быть не успел еще забыть своего приказания, мог
раскапризиться, а потому надо было поспешить, чтобы поспеть туда и сюда.
Вследствие всех этих соображений, он и решился сократить путь, пройдя
задами, а все эти ходы он знал в городке, как пять пальцев. Задами значило
почти без дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие
плетни, минуя чужие дворы, где впрочем всякий-то его знал и все с ним
здоровались. Таким путем он мог выйти на Большую улицу вдвое ближе. Тут в
одном месте ему пришлось проходить даже очень близко от отцовского дома,
именно мимо соседского с отцовским сада, принадлежавшего одному ветхому
маленькому, закривившемуся домишке в четыре окна. Обладательница этого
домишка была, как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая
старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованною горничной в
столице, проживавшею еще недавно всђ по генеральским местам, а теперь уже с
год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Эта старуха и дочка впали однако в страшную бедность и даже ходили по
соседству на кухню к Федору Павловичу за супом и хлебом ежедневно. Марфа
Игнатьевна им отливала с охотой. Но дочка, приходя за супом, платьев своих
ни одного не продала, а одно из них было даже с предлинным хвостом. О
последнем обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно, от
своего друга Ракитина, которому решительно всђ в их городишке было
известно, и узнав позабыл разумеется тотчас. Но, поравнявшись теперь с
садом соседки, он вдруг вспомнил именно про этот хвост, быстро поднял
понуренную и задумавшуюся свою голову и... наткнулся вдруг на самую
неожиданную встречу.

За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по
грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки,
звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух
слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.

-- Хорошо что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе не крикнул, --
радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. -- Полезай сюда!
Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал...

Алеша и сам был рад и недоумевал только, как перелезть через плетень. Но
"Митя" богатырскою рукой подхватил его локоть и помог скачку. Подобрав
подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городского мальчишки.

-- Ну, и гуляй, идем! -- восторженным шепотом вырвалось у Мити.

-- Куда же, -- шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в
совершенно пустом саду, в котором никого кроме их обоих не было. Сад был
маленький, но хозяйский домишко всђ-таки стоял от них не менее, как шагах в
пятидесяти. -- Да тут никого нет, чего же ты шепчешь?

-- Чего шепчу? Ах, чорт возьми, -- крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым
полным голосом, -- да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти
вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение
впредь, но понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу
как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать
тебя хочу!

Слава высшему на свете,

Слава высшему во мне!..

Я это сейчас только пред тобой, сидя здесь, повторял...

Сад был величиной с десятину или немногим более, но обсажен деревьями лишь
кругом, вдоль по всем четырем заборам, -- яблонями, кленом, липой, березой.
Средина сада была пустая, под лужайкой, на которой накашивалось в лето
несколько пудов сена. Сад отдавался хозяйкой с весны в наем за несколько
рублей. Были и гряды с малиной, крыжовником, смородиной. тоже всђ около
заборов; грядки с овощами близ самого дома, заведенные впрочем недавно.
Дмитрий Федорович вел гостя в один самый отдаленный от дома угол сада. Там
вдруг, среди густо стоявших лип и старых кустов смородины и бузины, калины
и сирени, открылось что-то в роде развалин стариннейшей зеленой беседки,
почерневшей и покривившейся с решетчатыми стенками, но с крытым верхом, и в
которой еще можно было укрыться от дождя. Беседка строена была бог весть
когда, по преданию лет пятьдесят назад, каким-то тогдашним владельцем
домика, Александром Карловичем фон-Шмидтом, отставным подполковником. Но
всђ уже истлело, пол сгнил, все половицы шатались, от дерева пахло
сыростью. В беседке стоял деревянный зеленый стол, врытый в землю, а кругом
шли лавки, тоже зеленые, на которых еще можно было сидеть. Алеша сейчас же
заметил восторженное состояние брата, но, войдя в беседку, увидал на
столике полбутылки коньяку и рюмочку.

-- Это коньяк! -- захохотал Митя, -- а ты уж смотришь: "опять пьянствует"?
Не верь фантому.

Не верь толпе пустой и лживой,

Забудь сомнения свои... --

Не пьянствую я, а лишь "лакомствую", как говорит твой свинья Ракитин,
который будет статским советником и всђ будет говорить "лакомствую".
Садись. Я бы взял тeбя Алешка, и прижал к груди, да так чтобы раздавить,
ибо на всем свете... по-настоящему... по-на-сто-яще-му... (вникни! вникни!)
люблю только одного тебя!

Он проговорил последнюю строчку в каком-то почти исступлении.

-- Одного тебя, да еще одну, "подлую", в которую влюбился, да с тем и
пропал. Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни!
Теперь пока весело говорю! Садись, вот здесь за стол, а я подле сбоку, и
буду смотреть на тебя, и всђ говорить. Ты будешь всђ молчать, а я буду всђ
говорить, потому что срок пришел. А впрочем, знаешь, я рассудил, что надо
говорить действительно тихо, потому что здесь... здесь... могут открыться
самые неожиданные уши. Всђ объясню, сказано: продолжение впредь. Почему
рвался к тебе, жаждал сейчас тебя, все эти дни, и сейчас? (Я здесь уже пять
дней как бросил якорь.) Все эти дни? Потому что тебе одному всђ скажу,
потому что нужно, потому что ты нужен, потому что завтра лечу с облаков,
потому что завтра жизнь кончится и начнется. Испытывал ты, видал ты во сне,
как в яму с горы падают? Ну, так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты
не бойся. То-есть боюсь, но мне сладко. То-есть не сладко, а восторг... Ну
да чорт, всђ равно, что бы ни было. Сильный дух, слабый дух, бабий дух, --
что бы ни было! Восхвалим природу: видишь солнца сколько, небо-то как
чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина!
Куда шел?

-- Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне.

-- К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то,
для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже
ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к
Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней и с отцом. Послать ангела. Я
мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней
и к отцу.

-- Неужто ты меня хотел послать? -- с болезненным выражением в лице
вырвалось у Алеши.

-- Стой, ты это знал. И вижу, что ты всђ сразу понял. Но молчи, пока молчи.
Не жалей и не плачь!

Дмитрий Федорович встал, задумался и приложил палец ко лбу:

-- Она тебя сама позвала, она тебе письмо написала, или что-нибудь, оттого
ты к ней и пошел, а то разве бы ты пошел?

-- Вот записка, -- вынул ее из кармана Алеша. Митя быстро пробежал ее.

-- И ты пошел по задам! О, боги! Благодарю вас, что направили его по задам
и он попался ко мне, как золотая рыбка старому дурню рыбаку в сказке.
Слушай, Алеша, слушай, брат. Теперь я намерен уже всђ говорить. Ибо хоть
кому-нибудь надо же сказать. Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и
ангелу на земле. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь и ты
простишь... А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в
необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или
погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем
никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, --
то неужели же тот не исполнит... если друг, если брат?

-- Я исполню, но скажи чт[OACUTE] такое, и скажи поскорей,-- сказал Алеша.

-- Поскорей... Гм. Не торопись, Алеша: ты торопишься и беспокоишься. Теперь
спешить нечего. Теперь мир на новую улицу вышел. Эх Алеша, жаль, что ты до
восторга не додумывался! А впрочем чт[OACUTE] ж я ему говорю? Это ты-то не
додумывался! Чт[OACUTE] ж я, балбесина, говорю:

"Будь, человек, благороден!"

Чей это стих?

Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно может быть
теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и
склонив голову на ладонь. Оба помолчали.

-- Леша, -- сказал Митя, -- ты один не засмеешься! Я хотел бы начать... мою
исповедь... гимном к радости Шиллера. An die Freude! Но я по-немецки не
знаю, знаю только, что An die Freude. He думай тоже, что я с пьяну болтаю.
Я совсем не с пьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб
опьянеть, --

        И Силен румянорожий
        На споткнувшемся осле,
а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силђн, потому что
решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен
простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю
и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой как это...

Он поднял голову, задумался и вдруг восторженно начал:
        "Робок, наг и дик скрывался
        Троглодит в пещерах скал,
        По полям номад скитался
        И поля опустошал.
        Зверолов, с копьем, стрелами,
        Грозен бегал по лесам...
        Горе брошенным волнами
        К неприютным берегам!

        "С Олимпийския вершины
        Сходит мать-Церера вслед
        Похищенной Прозерпины:
        Дик лежит пред нею свет.
        Ни угла, ни угощенья
        Нет нигде богине там;
        И нигде богопочтенья
        Не свидетельствует храм.

        "Плод полей и грозды сладки
        Не блистают на пирах;
        Лишь дымятся тел остатки
        На кровавых алтарях.
        И куда печальным оком
        Там Церера ни глядит --
        В унижении глубоком
        Человека всюду зрит!"
Рыдания вырвались вдруг из груди Мити. Он схватил Алешу за руку.

-- Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на
земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в
офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только
об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай бог
мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я
сам такой человек.
        "Чтоб из низости душою
        Мог подняться человек,
        С древней матерью-землею
        Он вступи в союз навек".
Но только, вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую
землю, не взрезаю ей грудь; чт[OACUTE] ж мне мужиком сделаться аль
пастушком? Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость.
Вот ведь где беда, ибо всђ на свете загадка! И когда мне случалось
погружаться в самый, самый глубокий позор разврата (а мне только это и
случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и о человеке читал.
Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазов. Потому что если уж
полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже
доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для
себя красотой. И вот в самом- то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я
проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую
облекается бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чортом, но я
все-таки и "твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой
нельзя миру стоять и быть.
        "Душу божьего творенья
        Радость вечная поит,
        Тайной силою броженья
        Кубок жизни пламенит;
        Травку выманила к свету,
        В солнцы хаос развила
        И в пространствах, звездочету
        Неподвластных, разлила.

        "У груди благой природы,
        Всђ, чт[OACUTE] дышит, радость пьет;
        Все созданья, все народы
        За собой она влечет;
        Нам друзей дала в несчастье,
        Гроздий сок, венки Харит,
        Насекомым -- сладострастье...
        Ангел -- богу предстоит".
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет
глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки
горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о "насекомых", вот о
тех, которых бог одарил сладострастьем
        "Насекомым сладострастье"!
Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И
мы все Карамазовы такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет, и в
крови твоей бури родит. Это -- бури, потому что сладострастье буря, больше
бури! Красота -- это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что
неопределимая, а определить нельзя, потому что бог задал одни загадки. Тут
берега сходятся, тут все противоречья вместе живут. Я, брат, очень
необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много
загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из
воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем
человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом
Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и
идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как
и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы
сузил. Чорт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором,
то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь. что в Содоме-то она и
сидит для огромного большинства людей, -- знал ты эту тайну иль нет? Ужасно
то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол
с богом борется, а поле битвы -- сердца людей. А впрочем что у кого болит,
тот о том и говорит. Слушай, теперь к самому делу.

IV. ИСПОВЕДЬ ГОРЯЧЕГО СЕРДЦА. В АНЕКДОТАХ.

Я там кутил. Давеча отец говорил, что я по нескольку тысяч платил за
обольщение девиц. Это свинский фантом и никогда того не бывало, а что было,
то собственно на "это" денег не требовало. У меня деньги -- аксесуар, жар
души, обстановка. Ныне вот она моя дама, завтра на ее месте уличная
девчоночка. И ту и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, гам,
цыганки. Коли надо, и ей даю, потому что берут, берут с азартом, в этом
надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не все, а
случалось, случалось; но я всегда переулочки любил, глухие и темные
закоулочки, за площадью, -- там приключения, там неожиданности, там
самородки в грязи. Я, брат, аллегорически говорю. У нас в городишке таких
переулков вещественных не было, но нравственные были. Но если бы ты был то
чт[OACUTE] я, ты понял бы, чт[OACUTE] эти значат. Любил разврат, любил и
срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое?
Сказано -- Карамазов! Раз пикник всем городом был, поехали на семи тройках;
в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку, и
принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую,
безответную. Позволила, многое позволила в темноте. Думала, бедняжка, что я
завтра за ней приеду и предложен