- Ваши глаза должны встретиться. Как вы будете жить всю жизнь, если теперь
не решитесь?

-- Лучше страдать во всю жизнь.

-- Вы должны придти, вы должны придти, -- опять неумолимо подчеркнул Алеша.

-- Но почему сегодня, почему сейчас?.. Я не могу оставить больного...

-- На минуту можете, это ведь минута. Если вы не придете, он к ночи
заболеет горячкой. Не стану я говорить неправду, сжальтесь!

-- Надо мной-то сжальтесь, -- горько упрекнула Катя и заплакала.

-- Стало быть придете! -- твердо проговорил Алеша, увидав ее слезы. -- Я
пойду скажу ему, что вы сейчас придете.

-- Нет, ни за что не говорите! -- испуганно вскрикнула Катя. -- Я приду, но
вы ему вперед не говорите, потому что я приду, но может быть не войду... Я
еще не знаю...

Голос ее пресекся. Она дышала трудно. Алеша встал уходить.

-- А если я с кем-нибудь встречусь? -- вдруг тихо проговорила она, вся
опять побледнев.

-- Для того и нужно сейчас, чтобы вы там ни с кем не встретились. Никого не
будет, верно говорю. Мы будем ждать, -- настойчиво заключил он и вышел из
комнаты.

II. НА МИНУТКУ ЛОЖЬ СТАЛА ПРАВДОЙ.

Он поспешил в больницу, где теперь лежал Митя. На второй день после решения
суда он заболел нервною лихорадкой и был отправлен в городскую нашу
больницу, в арестантское отделение. Но врач Варвинский, по просьбе Алеши и
многих других (Хохлаковой, Лизы и проч.), поместил Митю не с арестантами, а
отдельно, в той самой каморке, в которой прежде лежал Смердяков. Правда, в
конце корридора стоял часовой, а окно было решетчатое, и Варвинский мог
быть спокоен за свою поблажку, не совсем законную, но это был добрый и
сострадательный молодой человек. Он понимал, как тяжело такому как Митя
прямо вдруг перешагнуть в сообщество убийц и мошенников и что к этому надо
сперва привыкнуть. Посещения же родных и знакомых были разрешены и доктором
и смотрителем и даже исправником, всђ под рукой. Но в эти дни посетили Митю
всего только Алеша да Грушенька. Порывался уже два раза увидеться с ним
Ракитин; но Митя настойчиво просил Варвинского не впускать того.

Алеша застал его сидящим на койке, в больничном халате, немного в жару, с
головой, обернутою полотенцем, смоченным водой с уксусом. Он неопределенным
взглядом посмотрел на вошедшего Алешу, но во взгляде всђ-таки промелькнул
как бы какой-то испуг.

Вообще, с самого суда, он стал страшно задумчив. Иногда по получасу молчал,
казалось что-то туго и мучительно обдумывая, забывая присутствующего. Если
же выходил из задумчивости и начинал говорить, то заговаривал всегда как-то
внезапно и непременно не о том, что действительно ему надо было сказать.
Иногда со страданием смотрел на брата. С Грушенькой ему было как будто
легче, чем с Алешей. Правда, он с нею почти и не говорил, но чуть только
она входила, всђ лицо его озарялось радостью. Алеша сел молча подле него на
койке. В этот раз он тревожно ждал Алешу, но не посмел ничего спросить. Он
считал согласие Кати придти немыслимым, и в то же время чувствовал, что
если она не придет, то будет что-то совсем невозможное. Алеша понимал его
чувства.

-- Трифон-то, -- заговорил суетливо Митя, -- Борисыч-то, говорят, весь свой
постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю "галдарею",
говорят, в щепки разнес -- всђ клада ищет, вот тех самых денег, полторы
тысячи, про которые прокурор сказал, что я их там спрятал. Как приехал,
так, говорят, тотчас и пошел куралесить. Поделом мошеннику! Сторож мне
здешний вчера рассказал; он оттудова.

-- Слушай, -- проговорил Алеша, -- она придет, но не знаю когда, может
сегодня, может на-днях, этого не знаю, но придет, придет, это наверно.

Митя вздрогнул, хотел было что-то вымолвить, но промолчал. Известие страшно
на него подействовало. Видно было, что ему мучительно хотелось бы узнать
подробности разговора, но что он опять боится сейчас спросить: что-нибудь
жестокое и презрительное от Кати было бы ему как удар ножом в эту минуту.

-- Вот что она, между прочим, сказала: чтоб я непременно успокоил твою
совесть насчет побега. Если и не выздоровеет к тому времени Иван, то она
сама возьмется за это.

-- Ты уж об этом мне говорил, -- раздумчиво заметил Митя.

-- А ты уже Груше пересказал, -- заметил Алеша.

-- Да, -- сознался Митя. -- Она сегодня утром не придет, -- робко посмотрел
он на брата. -- Она придет только вечером. Как только я ей вчера сказал,
что Катя орудует, смолчала; а губы скривились. Прошептала только: "пусть
ее!" Поняла, что важное. Я не посмел пытать дальше. Понимает ведь уж
кажется теперь, что та любит не меня, а Ивана?

-- Так ли? -- вырвалось у Алеши.

-- Пожалуй и не так. Только она утром теперь не придет, -- поспешил еще раз
обозначить Митя, -- я ей одно поручение дал... Слушай, брат Иван всех
превзойдет. Ему жить, а не нам. Он выздоровеет.

-- Представь себе, Катя хоть и трепещет за него, но почти не сомневается,
что он выздоровеет, -- сказал Алеша.

-- Значит убеждена, что он умрет. Это она от страху уверена, что
выздоровеет.

-- Брат сложения сильного. И я тоже очень надеюсь, что он выздоровеет, --
тревожно заметил Алеша.

-- Да, он выздоровеет. Но та уверена, что он умрет. Много у ней горя...

Наступило молчание. Митю мучило что-то очень важное.

-- Алеша, я Грушу люблю ужасно, -- дрожащим, полным слез голосом вдруг
проговорил он.

-- Ее к тебе туда не пустят, -- тотчас подхватил Алеша.

-- И вот что еще хотел тебе сказать, -- продолжал каким-то зазвеневшим
вдруг голосом Митя, -- если бить станут дорогой, аль там, то я не дамся, я
убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают
говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не
готов! Не в силах принять! Хотел "гимн" запеть, а сторожевского тыканья не
могу осилить! За Грушу бы всђ перенес, всђ... кроме впрочем побой... Но ее
туда не пустят.

Алеша тихо улыбнулся.

-- Слушай, брат, раз на всегда, -- сказал он, -- вот тебе мои мысли на этот
счет. И ведь ты знаешь, что я не солгу тебе. Слушай же: ты не готов и не
для тебя такой крест. Мало того: и не нужен тебе, не готовому, такой
великомученический крест. Если бы ты убил отца, я бы сожалел, что ты
отвергаешь свой крест. Но ты невинен и такого креста слишком для тебя
много. Ты хотел мукой возродить в себе другого человека; по-моему помни
только всегда, во всю жизнь и куда бы ты ни убежал, об этом другом человеке
-- и вот с тебя и довольно. То, что ты не принял большой крестной муки,
послужит только к тому, что ты ощутишь в себе еще больший долг и этим
беспрерывным ощущением впредь, во всю жизнь, поможешь своему возрождению
может быть более, чем еслиб пошел туда. Потому что там ты не перенесешь и
возропщешь и может быть впрямь, наконец, скажешь: "Я сквитался". Адвокат в
этом случае правду сказал. Не всем бремена тяжкие, для иных они
невозможны... Вот мои мысли, если они так тебе нужны. Если бы за побег твой
остались в ответе другие: офицеры, солдаты, то я бы тебе "не позволил"
бежать, -- улыбнулся Алеша. -- Но говорят и уверяют (сам этот этапный Ивану
говорил), что большого взыску, при умении, может и не быть и что отделаться
можно пустяками. Конечно подкупать нечестно даже и в этаком случае, но тут
уже я судить ни за что не возьмусь, потому собственно, что если бы мне,
например, Иван и Катя поручили в этом деле для тебя орудовать, то я, знаю
это, пошел бы и подкупил; это я должен тебе всю правду сказать. А потому я
тебе не судья в том, как ты сам поступишь. Но знай, что и тебя не осужу
никогда. Да и странно как бы мог я быть в этом деле твоим судьей? Ну,
теперь я, кажется, всђ рассмотрел.

-- Но зато я себя осужу! -- воскликнул Митя. -- Я убегу, это и без тебя
решено было: Митька Карамазов разве может не убежать? Но зато себя осужу и
там буду замаливать грех во веки! Ведь этак иезуиты говорят, этак? Вот как
мы теперь с тобой, а?

-- Этак, -- тихо улыбнулся Алеша.

-- Люблю я тебя за то, что ты всегда всю цельную правду скажешь и ничего не
утаишь! -- радостно смеясь, воскликнул Митя: -- Значит я Алешку моего
иезуитом поймал! Расцеловать тебя всего надо за это, вот чт[OACUTE]! Ну,
слушай же теперь и остальное, разверну тебе и остальную половину души моей.
Вот что я выдумал и решил: Если я и убегу, даже с деньгами и паспортом и
даже в Америку, то меня еще ободряет та мысль, что не на радость убегу, не
на счастье, а воистину на другую каторгу не хуже может быть этой! Не хуже,
Алексей, воистину говорю, что не хуже! Я эту Америку, чорт ее дери, уже
теперь ненавижу. Пусть Груша будет со мной, но посмотри на нее: ну
американка ль она? Она русская, вся до косточки русская, она по матери
родной земле затоскует, и я буду видеть каждый час, что это она для меня
тоскует, для меня такой крест взяла, а чем она виновата? А я-то разве
вынесу тамошних смердов, хоть они может быть все до одного лучше меня?
Ненавижу я эту Америку уж теперь! И хоть будь они там все до единого
машинисты необъятные какие, али чт[OACUTE] -- чорт с ними, не мои они люди,
не моей души! Россию люблю, Алексей, русского бога люблю, хоть я сам и
подлец! Да я там издохну! -- воскликнул он, вдруг засверкав глазами. Голос
его задрожал от слез.

-- Ну так вот как я решил, Алексей, слушай! -- начал он опять, подавив
волнение, -- с Грушей туда приедем -- и там тотчас пахать, работать, с
дикими медведями, в уединении, где-нибудь подальше. Ведь и там же найдется
какое-нибудь место подальше! Там, говорят, есть еще краснокожие, где-то там
у них на краю горизонта, ну так вот в тот край, к последним Могиканам. Ну и
тотчас за грамматику, я и Груша. Работа и грамматика, и так чтобы года три.
В эти три года аглицкому языку научимся как самые что ни на есть англичане.
И только что выучимся -- конец Америке! Бежим сюда, в Россию, американскими
гражданами. Не беспокойся, сюда в городишко не явимся. Спрячемся
куда-нибудь подальше, на север, али на юг. Я к тому времени изменюсь, она
тоже, там, в Америке, мне доктор какую-нибудь бородавку подделает, не даром
же они механики. А нет, так я себе один глаз проколю, бороду отпущу в
аршин, седую (по России-то поседею) -- авось не узнают. А узнают, пусть
ссылают, всђ равно, Значит не судьба! Здесь тоже будем где-нибудь в глуши
землю пахать, а я всю жизнь американца из себя представлять буду. Зато
помрем на родной земле. Вот мой план, и сие непреложно. Одобряешь?

-- Одобряю, -- сказал Алеша, не желая ему противоречить. Митя на минуту
смолк и вдруг проговорил:

-- А как они в суде-то подвели? Ведь как подвели!

-- Если б и не подвели, всђ равно тебя б осудили, -- проговорил вздохнув
Алеша.

-- Да, надоел здешней публике! Бог с ними, а тяжело! -- со страданием
простонал Митя. Опять на минуту смолкли.

-- Алеша, зарежь меня сейчас! -- воскликнул он вдруг: -- придет она сейчас
или нет, говори! Что сказала? Как сказала?

-- Сказала, что придет, но не знаю сегодня ли. Трудно ведь ей! -- робко
посмотрел на брата Алеша.

-- Ну еще бы же нет, еще бы не трудно! Алеша, я на этом с ума сойду. Груша
на меня всђ смотрит. Понимает. Боже, господи, смири меня: чего требую? Катю
требую! Смыслю ли, чего требую? Безудерж Карамазовский, нечестивый! Нет, к
страданию я не способен! Подлец и всђ сказано!

-- Вот она! -- воскликнул Алеша.

В этот миг на пороге вдруг появилась Катя. На мгновение она
приостановилась, каким-то потерянным взглядом озирая Митю. Тот стремительно
вскочил на ноги, лицо его выразило испуг, он побледнел, но тотчас же
робкая, просящая улыбка замелькала на его губах, и он вдруг, неудержимо,
протянул к Кате обе руки. Завидев это, та стремительно к нему бросилась.
Она схватила его за руки и почти силой усадила на постель, сама села подле,
и, всђ не выпуская рук его, крепко, судорожно сжимала их. Несколько раз оба
порывались что-то сказать, но останавливались и опять молча, пристально,
как бы приковавшись, со странною улыбкой смотрели друг на друга. Так прошло
минуты две.

-- Простила иль нет? -- пролепетал наконец Митя, и в тот же миг,
повернувшись к Алеше, с искаженным от радости лицом, прокричал ему:

-- Слышишь, чт[OACUTE] спрашиваю, слышишь!

-- За то и любила тебя, что ты сердцем великодушен! -- вырвалось вдруг у
Кати. -- Да и не надо тебе мое прощение, а мне твое; всђ равно, простишь
аль нет, на всю жизнь в моей душе язвой останешься, а я в твоей -- так и
надо... -- она остановилась перевести дух.

-- Я для чего пришла? -- исступленно и торопливо начала она опять, -- ноги
твои обнять, руки сжать, вот так до боли, помнишь, как в Москве тебе
сжимала, -- опять сказать тебе, что ты бог мой, радость моя, сказать тебе,
что безумно люблю тебя, -- как бы простонала она в муке и вдруг жадно
приникла устами к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.

Алеша стоял безмолвный и смущенный; он никак не ожидал того, чт[OACUTE]
увидел.

-- Любовь прошла, Митя! -- начала опять Катя, -- но дорого д[OACUTE] боли
мне т[OACUTE], что прошло. Это узнай на век. Но теперь, на одну минутку,
пусть будет то, чт[OACUTE] могло бы быть, -- с искривленною улыбкой
пролепетала она, опять радостно смотря ему в глаза. -- И ты теперь любишь
другую, и я другого люблю, а всђ-таки тебя вечно буду любить, а ты меня.
знал ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь люби! -- воскликнула она
с каким-то почти угрожающим дрожанием в голосе.

-- Буду любить и... знаешь, Катя, -- переводя дух на каждом слове,
заговорил и Митя, -- знаешь, я тебя, пять дней тому, в тот вечер любил...
Когда ты упала, и тебя понесли... Всю жизнь! Так и будет, так вечно
будет...

Так оба они лепетали друг другу речи почти бессмысленные и исступленные,
может быть даже и неправдивые, но в эту-то минуту всђ было правдой, и сами
они верили себе беззаветно.

-- Катя, -- воскликнул вдруг Митя, -- веришь, что я убил? Знаю, что теперь
не веришь, но тогда... когда показывала... Неужто, неужто верила!

-- И тогда не верила. Никогда не верила! Ненавидела тебя и вдруг себя
уверила, вот на тот миг... Когда показывала... уверила и верила... а когда
кончила показывать, тотчас опять перестала верить. Знай это всђ. Я забыла,
что я себя казнить пришла! -- с каким-то вдруг совсем новым выражением
проговорила она, совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет.

-- Тяжело тебе, женщина! -- как-то совсем безудержно вырвалось вдруг у
Мити.

-- Пусти меня, -- прошептала она. -- я еще приду, теперь тяжело!..

Она поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась назад.
В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее не
ожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой,
вдруг остановилась, вся побелела, как мел, и тихо, почти шепотом,
простонала ей:

-- Простите меня!

Та посмотрела на нее в упор и, переждав мгновение, ядовитым, отравленным
злобой голосом ответила:

-- Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот
спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду.

-- А простить не хочешь! -- прокричал Митя Грушеньке, с безумным упреком.

-- Будь покойна, спасу его тебе! -- быстро прошептала Катя и выбежала из
комнаты.

-- И ты могла не простить ей, после того как она сама же сказала тебе:
"прости"? -- горько воскликнул опять Митя.

-- Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! -- горячо крикнул на брата
Алеша.

-- Уста ее говорили гордые, а не сердце, -- с каким-то омерзением
произнесла Грушенька. -- Избавит тебя -- всђ прощу...

Она замолкла, как бы что задавив в душе. Она еще не могла опомниться. Вошла
она, как оказалось потом, совсем нечаянно, вовсе ничего не подозревая и не
ожидая встретить, что встретила.

-- Алеша, беги за ней! -- стремительно обратился к брату Митя, -- скажи
ей... не знаю что... не дай ей так уйти!

-- Приду к тебе перед вечером! -- крикнул Алеша и побежал за Катей. Он
нагнал ее уже вне больничной ограды. Она шла скоро, спешила, но как только
нагнал ее Алеша, быстро проговорила ему:

-- Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей: "прости меня",
потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила... Люблю ее за
это! -- искаженным голосом прибавила Катя, и глаза ее сверкнули дикою
злобой.

-- Брат совсем не ожидал, -- пробормотал было Алеша, -- он был уверен, что
она не придет...

-- Без сомнения. Оставим это, -- отрезала она. -- Слушайте: я с вами туда
на похороны идти теперь не могу. Я послала им на гробик цветов. Деньги еще
есть у них кажется. Если надо будет, скажите, что в будущем я никогда их не
оставлю... Ну теперь оставьте меня, оставьте пожалуста. Вы уж туда
опоздали, к поздней обедне звонят... Оставьте меня пожалуста!

III. ПОХОРОНЫ ИЛЮШЕЧКИ. РЕЧЬ У КАМНЯ.

Действительно он опоздал. Его ждали и даже уже решились без него нести
хорошенький, разубранный цветами гробик в церковь. Это был гроб Илюшечки,
бедного мальчика. Он скончался два дня спустя после приговора Мити. Алеша
еще у ворот дома был встречен криками мальчиков, товарищей Илюшиных, Они
все с нетерпением ждали его и обрадовались, что он наконец пришел. Всех их
собралось человек двенадцать, все пришли со своими ранчиками и сумочками
через плечо. "Папа плакать будет, будьте с папой", -- завещал им Илюша
умирая, и мальчики это запомнили. Во главе их был Коля Красоткин.

-- Как я рад, что вы пришли, Карамазов! -- воскликнул он, протягивая Алеше
руку. -- Здесь ужасно. Право тяжело смотреть. Снегирев не пьян, мы знаем
наверно, что он ничего сегодня не пил, а как будто пьян... Я тверд всегда,
но это ужасно. Карамазов, если не задержу вас, один бы только еще вопрос,
прежде чем вы войдете?

-- Что такое, Коля? -- приостановился Алеша.

-- Невинен ваш брат или виновен? Он отца убил или лакей? Как скажете, так и
будет. Я четыре ночи не спал от этой идеи.

-- Убил лакей, а брат невинен, -- ответил Алеша.

-- И я то же говорю! -- прокричал вдруг мальчик Смуров.

-- Итак, он погибнет невинною жертвой за правду! -- воскликнул Коля. --
Хоть он и погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать!

-- Что вы это, как это можно, и зачем? -- воскликнул удивленный Алеша.

-- О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду, --
с энтузиазмом проговорил Коля.

-- Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким же ужасом! --
сказал Алеша.

-- Конечно... я желал бы умереть за всђ человечество, а что до позора, то
всђ равно: да погибнут наши имена. Вашего брата я уважаю!

-- И я тоже! -- вдруг и уже совсем неожиданно выкрикнул из толпы тот самый
мальчик, который когда-то объявил, что знает, кто основал Трою, и крикнув
точно так же, как и тогда, весь покраснел до ушей как пион.

Алеша вошел в комнату. В голубом, убранном белым рюшем гробе лежал, сложив
ручки и закрыв глазки, Илюша. Черты исхудалого лица его совсем почти не
изменились, и, странно, от трупа почти не было запаху. Выражение лица было
серьезное и как бы задумчивое. Особенно хороши были руки, сложенные
накрест, точно вырезанные из мрамора. В руки ему вложили цветов, да и весь
гроб был уже убран снаружи и снутри цветами, присланными чем свет от Лизы
Хохлаковой. Но прибыли и еще цветы от Катерины Ивановны, и когда Алеша
отворил дверь, штабс-капитан с пучком цветов в дрожащих руках своих обсыпал
ими снова своего дорогого мальчика. Он едва взглянул на вошедшего Алешу, да
и ни на кого не хотел глядеть, даже на плачущую, помешанную жену свою, свою
"мамочку", которая всђ старалась приподняться на свои больные ноги и
заглянуть поближе на своего мертвого мальчика. Ниночку же дети приподняли с
ее стулом и придвинули вплоть к гробу. Она сидела прижавшись к нему своею
головой и тоже должно быть тихо плакала. Лицо Снегирева имело вид
оживленный, но как бы растерянный, а вместе с тем и ожесточенный. В жестах
его, в вырывавшихся словах его было что-то полоумное. "Батюшка, милый
батюшка!" восклицал он поминутно, смотря на Илюшу. У него была привычка,
еще когда Илюша был в живых, говорить ему ласкаючи: "батюшка, милый
батюшка!"

-- Папочка, дай и мне цветочков, возьми