ие деньги в руках его. Пан Муссялович
вставлял страшно много польских слов в свои фразы и видя, что это только
возвышает его в глазах председателя и прокурора, возвысил наконец свой дух
окончательно и стал уже совсем говорить по-польски. Но Фетюкович поймал и
их в свои тенета: как ни вилял позванный опять Трифон Борисович, а всђ-таки
должен был сознаться, что его колода карт была подменена паном Врублевским
своею, а что пан Муссялович, меча банк, передернул карту. Это уже
подтвердил Калганов, давая в свою очередь показание, и оба пана удалились с
некоторым срамом, даже при смехе публики.

Затем точно так произошло почти со всеми наиболее опаснейшими свидетелями.
Каждого-то из них сумел Фетюкович нравственно размарать и отпустить с
некоторым носом. Любители и юристы только любовались и лишь недоумевали
опять-таки, к чему такому большому и окончательному всђ это могло бы
послужить, ибо, повторяю, все чувствовали неотразимость обвинения, всђ
более и трагичнее нараставшего. Но по уверенности "великого мага" видели,
что он был спокоен, и ждали: не даром же приехал из Петербурга "таков
человек", не таков и человек, чтобы ни с чем назад воротиться.

III. МЕДИЦИНСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА И ОДИН ФУНТ ОРЕХОВ.

Медицинская экспертиза тоже не очень помогла подсудимому. Да и сам
Фетюкович кажется не очень на нее рассчитывал, что и оказалось
впоследствии. В основании своем она произошла единственно по настоянию
Катерины Ивановны, вызвавшей нарочно знаменитого доктора из Москвы. Защита
конечно ничего не могла через нее проиграть, а в лучшем случае могла
что-нибудь и выиграть. Впрочем отчасти вышло даже как бы нечто комическое,
именно по некоторому разногласию докторов. Экспертами Явились -- приехавший
знаменитый доктор, затем наш доктор Герценштубе и наконец молодой врач
Варвинский. Оба последние фигурировали тоже и как просто свидетели,
вызванные прокурором. Первым спрошен был в качестве эксперта доктор
Герценштубе. Это был семидесятилетний старик, седой и плешивый, среднего
роста, крепкого сложения. Его все у нас в городе очень ценили и уважали.
Был он врач добросовестный, человек прекрасный и благочестивый, какой-то
гернгутер или "Моравский брат" -- уж не знаю наверно. Жил у нас уже очень
давно и держал себя с чрезвычайным достоинством. Он был добр и
человеколюбив, лечил бедных больных и крестьян даром, сам ходил в их конуры
и избы и оставлял деньги на лекарство, но при том был и упрям как мул.
Сбить его с его идеи, если она засела у него в голове, было невозможно.
Кстати, уже всем почти было известно в городе, что приезжий знаменитый врач
в какие-нибудь два-три дня своего у нас пребывания позволил себе несколько
чрезвычайно обидных отзывов насчет дарований доктора Герценштубе. Дело в
том, что хоть московский врач и брал за визиты не менее двадцати пяти
рублей, но всђ же некоторые в нашем городе обрадовались случаю его приезда,
не пожалели денег и кинулись к нему за советами. Всех этих больных лечил до
него конечно доктор Герценштубе, и вот знаменитый врач с чрезвычайною
резкостью окритиковал везде его лечение. Под конец даже, являясь к
больному, прямо спрашивал: "Ну, кто вас здесь пачкал, Герценштубе? Хе-хе!"
Доктор Герценштубе конечно всђ это узнал. И вот все три врача появились
один за другим для опроса. Доктор Герценштубе прямо заявил, что
"ненормальность умственных способностей подсудимого усматривается сама
собой". Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он
прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное, не только из
прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и
когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то
минуту, то старик-доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то,
что подсудимый, войдя в залу, "имел необыкновенный и чудный по
обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя,
упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят
дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень много
думать о том, что теперь о нем скажут дамы", заключил старичок своим
своеобразным языком. Надо прибавить, что он говорил по-русски много и
охотно, но как-то у него каждая фраза выходила на немецкий манер, что
впрочем никогда не смущало его, ибо он всю жизнь имел слабость считать свою
русскую речь за образцовую, "за лучшую, чем даже у русских", и даже очень
любил прибегать к русским пословицам, уверяя каждый раз, что русские
пословицы лучшие и выразительнейшие изо всех пословиц в мире. Замечу еще,
что он, в разговоре, от рассеянности ли какой, часто забывал слова самые
обычные, которые отлично знал, но которые вдруг почему-то у него из ума
выскакивали. То же самое впрочем бывало, когда он говорил по-немецки, и при
этом всегда махал рукой пред лицом своим, как бы ища ухватить потерянное
словечко, и уж никто не мог бы принудить его продолжать начатую речь,
прежде чем он не отыщет пропавшего слова. Замечание его насчет того, что
подсудимый войдя должен был бы посмотреть на дам, вызвало игривый шепот в
публике. Старичка нашего очень у нас любили все дамы, знали тоже, что он,
холостой всю жизнь человек, благочестивый и целомудренный, на женщин
смотрел как на высшие и идеальные существа. А потому неожиданное замечание
его всем показалось ужасно странным.

Московский доктор, спрошенный в свою очередь, резко и настойчиво
подтвердил, что считает умственное состояние подсудимого за ненормальное,
"даже в высшей степени". Он много и умно говорил про "афект" и "манию" и
выводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим арестом за
несколько еще дней находился в несомненном болезненном афекте, и если
совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не
имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим. Но
кроме афекта, доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по его
словам, прямую дорогу к совершенному уже помешательству. (NB. Я передаю
своими словами, доктор же изъяснялся очень ученым и специальным языком.)
"Все действия его наоборот здравому смыслу и логике", продолжал он. -- "Уже
не говорю о том, чего не видал, то есть о самом преступлении и всей этой
катастрофе, но даже третьего дня, во время разговора со мной, у него был
необъяснимый неподвижный взгляд. Неожиданный смех, когда вовсе его не надо.
Непонятное постоянное раздражение, странные слова: "Бернар, эфика" и
другие, которых не надо". Но особенно усматривал доктор эту манию в том,
что подсудимый даже не может и говорить о тех трех тысячах рублей, в
которых считает себя обманутым, без какого-то необычайного раздражения,
тогда как обо всех других неудачах и обидах своих говорит и вспоминает
довольно легко. Наконец, по справкам, он точно так же и прежде, всякий раз,
когда касалось этих трех тысяч, приходил в какое-то почти исступление, а
между тем свидетельствуют о нем, что он бескорыстен и нестяжателен. "Насчет
же мнения ученого собрата моего, -- иронически присовокупил московский
доктор, заканчивая свою речь, -- что подсудимый, входя в залу, должен был
смотреть на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости
подобного заключения, оно сверх того и радикально ошибочно; ибо, хотя я
вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается
его участь, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это
действительно могло бы считаться признаком его ненормального душевного
состояния в данную минуту, но в то же время я утверждаю, что он должен был
смотреть не налево на дам, а напротив именно направо, ища глазами своего
защитника, в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависит
теперь вся его участь". Мнение свое доктор выразил решительно и
настоятельно. Но особенный комизм разногласию обоих ученых экспертов придал
неожиданный вывод врача Варвинского, спрошенного после всех. На его взгляд,
подсудимый как теперь, так и прежде, находится в совершенно нормальном
состоянии, и хотя действительно он должен был пред арестом находиться в
положении нервном и чрезвычайно возбужденном, но это могло происходить от
многих самых очевидных причин: от ревности, гнева, беспрерывно пьяного
состояния и проч. Но это нервное состояние не могло заключать в себе
никакого особенного "афекта", о котором сейчас говорилось. Что же до того,
налево или направо должен был смотреть подсудимый, входя в залу, то, "по
его скромному мнению", подсудимый именно должен был, входя в залу, смотреть
прямо пред собой, как и смотрел в самом деле, ибо прямо пред ним сидели
председатель и члены суда, от которых зависит теперь вся его участь, "так
что, смотря прямо пред собой, он именно тем самым и доказал совершенно
нормальное состояние своего ума в данную минуту", -- с некоторым жаром
заключил молодой врач свое "скромное" показание.

-- Браво, лекарь! -- крикнул Митя со своего места, -- именно так!

Митю конечно остановили, но мнение молодого врача имело самое решающее
действие как на суд, так и на публику, ибо, как оказалось потом, все с ним
согласились. Впрочем доктор Герценштубе, спрошенный уже как свидетель,
совершенно неожиданно вдруг послужил в пользу Мити. Как старожил города,
издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний весьма
интересных для "обвинения", и вдруг, как бы что-то сообразив, присовокупил:

-- И однако бедный молодой человек мог получить без сравнения лучшую
участь, ибо был хорошего сердца и в детстве и после детства, ибо я знаю
это. Но русская пословица говорит: "если есть у кого один ум, то это
хорошо, а если придет в гости еще умный человек, то будет еще лучше, ибо
тогда будет два ума, а не один только"...

-- Ум хорошо, а два -- лучше, -- в нетерпении подсказал прокурор, давно уже
знавший обычай старичка говорить медленно, растянуто, не смущаясь
производимым впечатлением и тем, что заставляет себя ждать, а напротив, ещђ
весьма ценя свое тугое, картофельное и всегда радостно-самодовольное
немецкое остроумие. Старичок же любил острить.

-- О, д-да, и я то же говорю, -- упрямо подхватил он: -- один ум хорошо, а
два гораздо лучше. Но к нему другой с умом не пришел, а он и свой пустил...
Как это, куда он его пустил? Это слово -- куда он пустил свой ум, я забыл,
-- продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, -- ах да, шпацирен.

-- Гулять?

-- Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот ум его и пошел прогуливаться и
пришел в такое глубокое место, в котором и потерял себя. А между тем, это
был благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вот таким
малюткой, брошенным у отца в задний двор, когда он бегал по земле без
сапожек и с панталончиками на одной пуговке...

Какая-то чувствительная и проникновенная нотка послышалась вдруг в голосе
честного старичка. Фетюкович так и вздрогнул, как бы что-то предчувствуя, и
мигом привязался.

-- О, да, я сам был тогда еще молодой человек... Мне.., ну да. мне было
тогда сорок пять лет, а я только-что сюда приехал. И мне стало тогда жаль
мальчика, и я спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт... Ну да,
чего фунт? Я забыл, как это называется... фунт того, что дети очень любят,
как это, -- ну, как это... -- замахал опять доктор руками, -- это на дереве
растет, и его собирают и всем дарят...

-- Яблоки?

-- О, н-не-е-ет! Фунт, фунт, яблоки десяток, а не фунт.... нет, их много и
всђ маленькие, кладут в рот и кр-р-рах!..

-- Орехи?

-- Ну да, орехи, и я то же говорю, -- самым спокойным образом, как бы вовсе
и не искал слова, подтвердил доктор, -- и я принес ему один фунт орехов,
ибо мальчику никогда и никто еще не приносил фунт орехов, и я поднял мой
палец и сказал ему: Мальчик! Gott der Vater, -- он засмеялся и говорит:
Gott der Vater. -- Gott der Sohn. Он еще засмеялся и лепетал: Gott der
Sohn. -- Gott der heilige Geist. Тогда он еще засмеялся и проговорил
сколько мог: Gott der heilige Geist. А я ушел. На третий день иду мимо, а
он кричит мне сам: "Дядя, Gott der Vater, Gott der Sohn", и только забыл
Gott der heilige Geist, но я ему вспомнил, и мне опять стало очень жаль
его. Но его увезли, и я более не видал его. И вот прошло двадцать три года,
я сижу в одно утро в моем кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит
цветущий молодой человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял
палец и смеясь говорит: "Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige
Gest!" Я сейчас приехал и пришел вас благодарить за фунт орехов; ибо мне
никто никогда не покупал тогда фунт орехов, а вы один купили мне фунт
орехов". И тогда я вспомнил мою счастливую молодость и бедного мальчика на
дворе без сапожек, и у меня повернулось сердце, и я сказал: Ты благодарный
молодой человек, ибо всю жизнь помнил тот фунт орехов, который я тебе
принес в твоем детстве. И я обнял его и благословил. И я заплакал. Он
смеялся, но он и плакал... ибо русский весьма часто смеется там, где надо
плакать. Но он и плакал, я видел это. А теперь, увы!..

-- И теперь плачу, немец, и теперь плачу, божий ты человек! -- крикнул
вдруг Митя со своего места.

Как бы там ни было, а анекдотик произвел в публике некоторое благоприятное
впечатление. Но главный эффект в пользу Мити произведен был показанием
Катерины Ивановны, о котором сейчас скажу. Да и вообще, когда начались
свидетели a decharge, то есть вызванные защитником, то судьба как бы вдруг
и даже серьезно улыбнулась Мите и -- что всего замечательнее -- неожиданно
даже для самой защиты. Но еще прежде Катерины Ивановны спрошен был Алеша,
который вдруг припомнил один факт, имевший вид даже как будто
положительного уже свидетельства против одного важнейшего пункта обвинения.

IV. СЧАСТЬЕ УЛЫБАЕТСЯ МИТЕ.

Случилось это вовсе нечаянно даже для самого Алеши. Он вызван был без
присяги, и я помню, что к нему все стороны отнеслись с самых первых слов
допроса чрезвычайно мягко и симпатично. Видно было, что ему предшествовала
добрая слава. Алеша показывал скромно и сдержанно, но в показаниях его явно
прорывалась горячая симпатия к несчастному брату. Отвечая по одному
вопросу, он очертил характер брата как человека может быть и неистового и
увлеченного страстями, но тоже и благородного, гордого и великодушного,
готового даже на жертву, если б от него потребовали. Сознавался впрочем,
что брат был в последние дни, из-за страсти к Грушеньке, из-за
соперничества с отцом, в положении невыносимом. Но он с негодованием отверг
даже предположение о том, что брат мог убить с целью грабежа, хотя и
сознался, что эти три тысячи обратились в уме Мити в какую-то почти манию,
что он считал их за недоданное ему, обманом отца, наследство, и что, будучи
вовсе некорыстолюбивым, даже не мог заговорить об этих трех тысячах без
исступления и бешенства. Про соперничество же двух "особ", как выразился
прокурор, то-есть Грушеньки и Кати, отвечал уклончиво и даже на один или
два вопроса совсем не пожелал отвечать.

-- Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убить своего отца?
-- спросил прокурор. -- Вы можете не отвечать, если найдете это нужным, --
прибавил он.

-- Прямо не говорил, -- ответил Алеша.

-- Как же? Косвенно?

-- Он говорил мне раз о своей личной ненависти к отцу и что боится, что...
в крайнюю минуту... в минуту омерзения... может быть и мог бы убить его.

-- И вы услышав поверили тому?

-- Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, что некоторое
высшее чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в самом
деле, потому что не он убил отца моего, -- твердо закончил Алеша громким
голосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул как боевой конь, заслышавший
трубный сигнал.

-- Будьте уверены, что я совершенно верю самой полной искренности убеждения
вашего, не обусловливая и не ассимилируя его нисколько с любовью к вашему
несчастному брату. Своеобразный взгляд ваш на весь трагический эпизод,
разыгравшийся в вашем семействе, уже известен нам по предварительному
следствию. Не скрою от вас, что он в высшей степени особлив и противоречит
всем прочим показаниям, полученным прокуратурою. А потому и нахожу нужным
спросить вас уже с настойчивостью: какие именно данные руководили мысль
вашу и направили ее на окончательное убеждение в невиновности брата вашего,
и, напротив, в виновности Другого лица, на которого вы уже указали прямо на
предварительном следствии?

-- На предварительном следствии я отвечал лишь на вопросы, -- тихо и
спокойно проговорил Алеша, -- а не шел сам с обвинением на Смердякова.

-- И всђ же на него указали?

-- Я указал со слов брата Дмитрия. Мне еще до допроса рассказали о том,
чт[OACUTE] произошло при аресте его и как он сам показал тогда на
Смердякова. Я верю вполне, что брат невиновен. А если убил не он, то...

-- То Смердяков? Почему же именно Смердяков? И почему именно вы так
окончательно убедились в невиновности вашего брата?

-- Я не мог не поверить брату. Я знаю, что он мне не солжет. Я по лицу его
видел, что он мне не лжет.

-- Только по лицу? В этом все ваши доказательства?

-- Более не имею доказательств.

-- И о виновности Смердякова тоже не основываетесь ни на малейшем ином
доказательстве, кроме лишь слов вашего брата и выражения лица его?

-- Да, не имею иного доказательства.

На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было на
публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже
поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в
пользу брата и в виновности лакея, и вот -- ничего, никаких доказательств,
кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве
родного брата подсудимого.

Но начал спрашивать и Фетюкович. На вопрос о том: когда именно подсудимый
говорил ему, Алеше, о своей ненависти к отцу и о том, что он мог бы убить
его, и что слышал ли он это от него например при последнем свидании пред
катастрофой, Алеша, отвечая, вдруг как бы вздрогнул, как бы нечто только
теперь припомнив и сообразив:

-- Я припоминаю теперь одно обстоятельство, о котором я было совсем и сам
позабыл, но тогда оно было мне так неясно, а теперь...

И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею,
припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к
монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, "в верхнюю часть груди", несколько
раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что
средство это здесь, вот тут, на его груди... "Я подумал тогда, что он,
ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце", продолжал Алеша, -- "о том,
что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то
ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел
признаться. Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что
он содрогается как от позора, при мысли пойти к отцу и совершить с ним
какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывал
на своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то
мысль, что сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя
гораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и всђ указывает в это место. Моя
мысль мне показалась тогда глупою, а он именно может быть тогда указывал на
эту ладонку, в которой зашиты были эти полторы тысячи!.."

-- Именно! -- крикнул вдруг Митя с места. -- Это так, Алеша, так, я тогда
об нее стучал кулаком!

Фетюкович бросился к нему впопыхах, умоляя успокоиться, и в тот же миг так
и вцепился в Алешу. Алеша, сам увлеченный своим воспоминанием, горячо
высказал свое предположение, что позор этот вероятнее всего состоял именно
в том, что, имея на себе эти тысячу пятьсот рублей, которые бы мог
возвратить Катерине Ивановне, как половину своего ей долга, он всђ-таки
решил не отдать ей этой половины и употребить на другое, то-есть на увоз
Грушеньки, если б она согласилась...

-- Это так, это именно так, -- восклицал во внезапном воз