читает, как она его уважает? Разве она может, сравнив нас обоих, любить
такого как я, да еще после всего того, что здесь произошло?

-- А я уверен, что она любит такого как ты, а не такого как он.

-- Она свою добродетель любит, а не меня, -- невольно, но почти злобно
вырвалось вдруг у Дмитрия Федоровича. Он засмеялся, но через секунду глаза
его сверкнули, он весь покраснел и с силой ударил кулаком по столу.

-- Клянусь, Алеша, -- воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя,
-- верь -- не верь, но вот как бог свят, и что Христос есть господь,
клянусь, что, я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я
в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее --
искренни, как у небесного ангела! В том и трагедия, что я знаю это наверно.
Что в том, что человек капельку декламирует? Разве я не декламирую? А ведь
искренен же я, искренен. Что же касается Ивана, то ведь я же понимаю, с
каким проклятием должен он смотреть теперь на природу, да еще при его-то
уме! Кому, чему отдано предпочтение? Отдано извергу, который и здесь, уже
женихом будучи, и когда на него все глядели, удержать свои дебоширства не
мог, -- я это при невесте-то, при невесте-то! И вот такой как я предпочтен,
а он отвергается. Но для чего же? А для того, что девица из благодарности
жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет! Нелепость! Я Ивану в этом смысле
ничего и никогда не говорил, Иван разумеется мне тоже об этом никогда ни
полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится и достойный станет на
место, а недостойный скроется в переулок навеки, -- в грязный свой
переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и
вони, погибнет добровольно и с наслаждением. Заврался я что-то, слова у
меня все износились, точно наобум ставлю, но так как я определил, так тому
и быть. Потону в переулке, а она выйдет за Ивана.

-- Брат, постой, -- с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, --
ведь тут всђ-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених,
ведь ты всђ-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не
хочет?

-- Я жених, формальный и благословленный, произошло всђ в Москве, по моем
приезде, с парадом, с образами, и в лучшем виде. Генеральша благословила и
-- веришь ли, поздравила даже Катю: ты выбрала, говорит, хорошо, я вижу его
насквозь. И веришь ли, Ивана она не взлюбила и не поздравила. В Москве же я
много и с Катей переговорил, я ей всего себя расписал, благородно, в
точности, в искренности. Всђ выслушала:
        "Было милое смущенье,
        Были нежные слова"...
Ну, слова-то были и гордые. Она вынудила у меня тогда великое обещание
исправиться. Я дал обещание. И вот...

-- Что же?

-- И вот я тебя кликнул и перетащил сюда сегодня, сегодняшнего числа, --
запомни! -- с тем, чтобы послать тебя, и опять-таки сегодня же, к Катерине
Ивановне, и...

-- Что?

-- Сказать ей, что я больше к ней не приду никогда, приказал дескать
кланяться.

-- Да разве это возможно?

-- Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя, что это невозможно, а то как
же я сам-то ей это скажу?

-- Да куда же ты пойдешь?

-- В переулок.

-- Так это к Грушеньке! -- горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками. --
Да неужто же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал, что ты только
так к ней походил и кончил.

-- Это жениху-то ходить? Да разве это возможно, да еще при такой невесте, и
на глазах у людей? Ведь честь-то у меня есть небось. Только что я стал
ходить к Грушеньке, так тотчас же и перестал быть женихом и честным
человеком, ведь это я понимаю же. Что ты смотришь? Я, видишь ли, сперва
всего пошел ее бить. Я узнал и знаю теперь достоверно, что Грушеньке этой
был этим штабс-капитаном, отцовским поверенным, вексель на меня передан,
чтобы взыскала, чтоб я унялся и кончил. Испугать хотели. Я Грушеньку и
двинулся бить. Видал я ее и прежде мельком. Она не поражает. Про старика
купца знал, который теперь вдобавок и болен, расслаблен лежит, но ей куш
всђ-таки оставит знатный. Знал тоже, что деньгу нажить любит, наживает, на
злые проценты дает, пройдоха, шельма, без жалости. Пошел я бить ее, да у
ней и остался. Грянула гроза, ударила чума, заразился и заражен доселе, и
знаю, что уж всђ кончено, что ничего другого и никогда не будет. Цикл
времен совершен. Вот мое дело. А тогда вдруг как нарочно у меня в кармане,
у нищего, очутились три тысячи. Мы отсюда с ней в Мокрое, это двадцать пять
отсюда верст, цыган туда добыл, цыганок, шампанского, всех мужиков там
шампанским перепоил, всех баб и девок, двинул тысячами. Через три дня гол,
но сокол. Ты думал достиг чего сокол-то? Даже издали не показала. Я говорю
тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке
у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел
и целовал, но и только -- клянусь! Говорит: "хочешь, выйду замуж, ведь ты
нищий. Скажи, что бить не будешь и позволишь всђ мне делать, что я захочу,
тогда может и выйду", -- смеется. И теперь смеется!

Дмитрий Федорович почти с какою-то яростью поднялся с места, он вдруг стал
как пьяный. Глаза его вдруг налились кровью.

-- И ты в самом деле хочешь на ней жениться?

-- Коль захочет, так тотчас же, а не захочет, и так останусь; у нее на
дворе буду дворником. Ты... ты, Алеша... -- остановился он вдруг пред ним
и, схватив его за плечи, стал вдруг с силою трясти его: -- да знаешь ли ты,
невинный ты мальчик, что всђ это бред, немыслимый бред, ибо тут трагедия!
Узнай же, Алексей, что я могу быть низким человеком, со страстями низкими и
погибшими, но вором, карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий
Карамазов не может быть никогда. Ну так узнай же теперь, что я воришка, я
вор по карманам и по передним! Как раз пред тем как я Грушеньку пошел бить,
призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна, и в ужасном секрете,
чтобы покамест никто не знал (для чего не знаю, видно так ей было нужно),
просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три тысячи
Агафье Ивановне, в Москву, потому в город, чтобы здесь и не знали. Вот с
этими-то тремя тысячами в кармане я и очутился тогда у Грушеньки, на них и
в Мокрое съездили. Потом я сделал вид, что слетал в город, но расписки
почтовой ей не представил, сказал, что послал, расписку принесу, и до сих
пор не несу, забыл-с. Теперь, как ты думаешь, вот ты сегодня пойдешь и ей
скажешь: "приказали вам кланяться", а она тебе: "А деньги?" Ты еще мог бы
сказать ей: "это низкий сладострастник, и с неудержимыми чувствами подлое
существо. Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что
удержаться не мог как низкое животное, но всђ-таки ты мог бы прибавить:
зато он не вор, вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье
Ивановне, а сам велел кланяться. А теперь вдруг она: "а где деньги?"

-- Митя, ты несчастен, да! Но всђ же не столько, сколько ты думаешь, -- не
убивай себя отчаянием, не убивай!

-- А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В том-то
и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом может быть, а теперь я
к Грушеньке пойду... Пропадай мое сало!

-- А у ней?

-- Буду мужем ее, в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду в
другую комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар
раздувать, на посылках бегать...

-- Катерина Ивановна всђ поймет, -- торжественно проговорил вдруг Алеша, --
поймет всю глубину во всем этом горе и примирится. У нее высший ум, потому
что нельзя быть несчастнее тебя, она увидит сама.

-- Не помирится она со всем, -- осклабился Митя. -- Тут, брат, есть нечто,
с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь чт[OACUTE] всего лучше
сделать?

-- Чт[OACUTE]?

-- Три тысячи ей отдать.

-- Где же взять-то? Слушай, у меня есть две тысячи, Иван даст тоже тысячу,
вот и три, возьми и отдай.

-- А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний
вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей
откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу,
дело на такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.

-- К отцу?

-- Да. к отцу прежде нее. У него три тысячи и спроси.

-- Да ведь он, Митя, не даст.

-- Еще бы дал, знаю, что не даст. Знаешь ты, Алексей, что значит отчаяние?

-- Знаю.

-- Слушай: юридически он мне ничего не должен. Всђ я у него выбрал, всђ, я
это знаю. Но ведь нравственно-то должен он мне. так иль не так? Ведь он с
материных двадцати восьми тысяч пошел и сто тысяч нажил. Пусть он мне даст
только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада
извлечет, и зачтется это ему за многие грехи! Я же на этих трех тысячах,
вот тебе великое слово, -- покончу, и не услышит он ничего обо мне более
вовсе. В последний раз случай ему даю быть отцом. Скажи ему, что сам бог
ему этот случай посылает.

-- Митя, он ни за чт[OACUTE] не даст.

-- Знаю, что не даст, в совершенстве знаю. А теперь особенно. Мало того, я
вот что еще знаю: теперь, на-днях только, всего только может быть вчера, он
в первый раз узнал серьезно (подчеркни серьезно), что Грушенька-то в самом
деле может быть не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть. Знает он этот
характер, знает эту кошку. Ну так неужто уж он мне в добавок и деньги даст,
чтоб этакому случаю способствовать, тогда как сам он от нее без памяти? Но
и этого еще мало, я еще больше тебе могу привесть: я знаю, что у него уж
дней пять как вынуты три тысячи рублей, разменены в сотенные кредитки и
упакованы в большой пакет, под пятью печатями, а сверху красною тесемочкой
накрест перевязаны. Видишь, как подробно знаю! На пакете же надписано:
"Ангелу моему Грушеньке, коли захочет придти", сам нацарапал, в тишине и в
тайне, и никто-то не знает, что у него деньги лежат, кроме лакея
Смердякова, в честность которого он верит как в себя самого. Вот он уж
третий аль четвертый день Грушеньку ждет, надеется, что придет за пакетом,
дал он ей знать, а та знать дала, что "может-де и приду". Так ведь если она
придет к старику, разве я могу тогда жениться на ней? Понимаешь теперь,
зачем значит я здесь на секрете сижу и чт[OACUTE] именно сторожу?

-- Ее?

-- Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших
мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем
тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему ни
хозяйкам секрет неизвестен, то-есть чт[OACUTE] я здесь сторожу.

-- Один Смердяков знает?

-- Он один. Он мне и знать даст, коль та к старику придет.

-- Это он тебе про пакет рассказал?

-- Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А
старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился
покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана:
"помоги, дескать, съезди сам" денька на два, на три, значит. Это он хочет,
чтобы Грушенька без него пришла.

-- Стало быть он и сегодня ждет Грушеньку?

-- Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! -- крикнул
вдруг Митя. -- Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за
столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи...

-- Митя, милый, что с тобой! -- воскликнул Алеша, вскакивая с места и
всматриваясь в исступленного Дмитрия Федоровича. Одно мгновение он думал,
что тот помешался.

-- Что ты? Я не помешан в уме, -- пристально и даже как-то торжественно
смотря, произнес Дмитрий Федорович. -- Не бось, я тебя посылаю к отцу и
знаю, чт[OACUTE] говорю: я чуду верю.

-- Чуду?

-- Чуду промысла божьего. Богу известно мое сердце, он видит всђ мое
отчаяние. Он всю эту картину видит. Неужели он попустит совершиться ужасу?
Алеша, я чуду верю, иди!

-- Я пойду. Скажи, ты здесь будешь ждать?

-- Буду, понимаю, что не скоро, что нельзя этак придти и прямо бух! Он
теперь пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но
только знай, что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине
Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: велел вам кланяться. Я
именно хочу, чтобы ты этот стих сказал: "велел дескать кланяться".

-- Митя! а вдруг Грушенька придет сегодня... не сегодня, так завтра, аль
послезавтра?

-- Грушенька? Подсмотрю, ворвусь и помешаю...

-- А если...

-- А коль если, так убью. Так не переживу.

-- Кого убьешь?

-- Старика. Ее не убью.

-- Брат, что ты говоришь!

-- Я ведь не знаю, не знаю... Может быть не убью, а может убью. Боюсь, что
ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я
его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение
чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь...

-- Я пойду, Митя. Я верю, что бог устроит, как знает лучше, чтобы не было
ужаса.

-- А я буду сидеть и чуда ждать. Но если не свершится, то...

Алеша задумчивый направился к отцу.

VI. СМЕРДЯКОВ.

Он и вправду застал еще отца за столом. Стол же был по всегдашнему
обыкновению накрыт в зале, хотя в доме находилась и настоящая столовая. Эта
зала была самая большая в доме комната, с какою-то старинною претензией
меблированная. Мебель была древнейшая, белая, с красною, ветхою,
полушелковою обивкой. В простенках между окон вставлены были зеркала в
вычурных рамах старинной резьбы, тоже белых с золотом. На стенах, обитых
белыми бумажными и во многих местах уже треснувшими обоями, красовались два
большие портрета, -- одного какого-то князя, лет тридцать назад бывшего
генерал-губернатором местного края, и какого-то архиерея давно уже тоже
почившего. В переднем углу помещалось несколько икон, пред которыми на ночь
зажигалась лампадка... не столько из благоговения, сколько для того, чтобы
комната на ночь была освещена. Федор Павлович ложился по ночам очень
поздно, часа в три, в четыре утра, а до тех пор всђ бывало ходит по комнате
или сидит в креслах и думает. Такую привычку сделал. Ночевал он нередко
совсем один в доме, отсылая слуг во флигель, но большею частью с ним
оставался по ночам слуга Смердяков, спавший в передней на залавке. Когда
вошел Алеша, весь обед был уже покончен, но подано было варенье и кофе.
Федор Павлович любил после обеда сладости с коньячком. Иван Федорович
находился тут же за столом и тоже кушал кофе. Слуги Григорий и Смердяков
стояли у стола. И господа, и слуги были в видимом и необыкновенно веселом
одушевлении. Федор Павлович громко хохотал и смеялся; Алеша еще из сеней
услышал его визгливый, столь знакомый ему прежде смех, и тотчас же
заключил, по звукам смеха, что отец еще далеко не пьян, а пока лишь всего
благодушествует.

-- Вот и он, вот и он! -- завопил Федор Павлович, вдруг страшно
обрадовавшись Алеше. -- Присоединяйся к нам, садись, кофейку, -- постный,
ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку не приглашаю, ты постник, а
хочешь, хочешь? Нет, я лучше тебе ликерцу дам, знатный! -- Смердяков, сходи
в шкаф, на второй полке направо, вот ключи, живей!

Алеша стал было от ликера отказываться.

-- Всђ равно подадут не для тебя, так для нас, -- сиял Федор Павлович. --
Да постой, ты обедал аль нет?

-- Обедал, -- сказал Алеша, съевший, по правде, всего только ломоть хлеба и
выпивший стакан квасу на игуменской кухне. -- Вот я кофе горячего выпью с
охотой.

-- Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и теперь
кипит. Кофе знатный, Смердяковский. На кофе, да на кулебяки Смердяков у
меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее
дай знать... Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же
переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..

-- Нет, не принес, -- усмехнулся и Алеша.

-- А, испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах ты, голубчик, да я ль
тебя обидеть могу. Слушай, Иван, не могу я видеть, как он этак смотрит в
глаза и смеется, не могу. Утроба у меня вся начинает на него смеяться,
люблю его! Алешка, дай я тебе благословение родительское дам. Алеша встал,
но Федор Павлович успел одуматься.

-- Нет, нет, я только теперь перекрещу тебя, вот так, садись. Ну, теперь
тебе удовольствие будет, и именно на твою тему. Насмеешься. У нас Валаамова
ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!

Валаамовою ослицей оказался лакей Смердяков. Человек еще молодой, всего лет
двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или
чего-нибудь стыдился, нет, характером он был напротив надменен и как будто
всех презирал. Но вот и нельзя миновать, чтобы не сказать о нем хотя двух
слов, и именно теперь. Воспитали его Марфа Игнатьевна и Григорий
Васильевич, но мальчик рос "безо всякой благодарности", как выражался о нем
Григорий, мальчиком диким и смотря на свет из угла. В детстве он очень
любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого
простыню, что составляло в роде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над
мертвою кошкой, как будто кадил. Всђ это потихоньку, в величайшей тайне.
Григорий поймал его однажды на этом упражнении и больно наказал розгой. Тот
ушел в угол и косился оттуда с неделю. "Не любит он нас с тобой, этот
изверг", говорил Григорий Марфе Игнатьевне, "да и никого не любит. Ты разве
человек", обращался он вдруг прямо к Смердякову, -- "ты не человек, ты из
банной мокроты завелся, вот ты кто"... Смердяков, как оказалось
впоследствии, никогда не мог простить ему этих слов. Григорий выучил его
грамоте и, когда минуло ему лет двенадцать, стал учить священной истории.
Но дело кончилось тотчас же ничем. Как-то однажды, всего только на втором
иль на третьем уроке, мальчик вдруг усмехнулся.

-- Чего ты? -- спросил Григорий, грозно выглядывая на него из-под очков.

-- Ничего-с. Свет создал господь бог в первый день, а солнце, луну и звезды
на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?

Григорий остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во
взгляде его что-то высокомерное. Григорий не выдержал. "А вот откуда!"
крикнул он и неистово ударил ученика по щеке. Мальчик вынес пощечину, не
возразив ни слова, но забился опять в угол на несколько дней. Как раз
случилось так, что через неделю у него объявилась падучая болезнь в первый
раз в жизни, не покидавшая его потом во всю жизнь. Узнав об этом, Федор
Павлович как будто вдруг изменил на мальчика свой взгляд. Прежде он как-то
равнодушно глядел на него, хотя никогда не бранил и встречая всегда давал
копеечку. В благодушном настроении иногда посылал со стола мальчишке
чего-нибудь сладенького. Но тут, узнав о болезни, решительно стал о нем
заботиться, пригласил доктора, стал было лечить, но оказалось, что вылечить
невозможно. Средним числом припадки приходили по разу в месяц, и в разные
сроки. Припадки тоже бывали разной силы, -- иные легкие, другие очень
жестокие. Федор Павлович запретил наистрожайше Григорию наказывать
мальчишку телесно и стал пускать его к себе на верх. Учить его чему бы то
ни было тоже пока запретил. Но раз, когда мальчику было уже лет пятнадцать,
заметил Федор Павлович, что тот бродит около шкафа с книгами, и сквозь
стекло читает их названия. У Федора Павловича водилось книг довольно, томов
сотня слишком, но никто никогда не видал его самого за книгой. Он тотчас же
передал ключ от шкафа Смердякову: "Ну и читай, будешь библиотекарем, чем по
двору шляться, садись да читай. Вот прочти эту", и Федор Павлович вынул ему
Вечера на хуторе близ Диканьки.

Малый прочел, но остался недоволен, ни разу не усмехнулся, напротив кончил
нахмурившись.

-- Что ж? Не смешно? -- спросил Федор Павлович. Смердяков молчал.

-- Отвечай, дурак.

-- Про неправду всђ написано, -- ухмыляясь прошамкал Смердяков.

-- Ну и убирайся к чорту, лакейская ты душа. Стой, вот тебе Всеобщая
История Смарагдова, тут уж всђ правда, читай.

Но Смердяков не прочел и десяти страниц из Смарагдова, показалось скучно.
Так и закрылся опять шкаф с книгами. В скорости Марфа и Григорий доложили
Федору Павловичу, что в Смердякове мало-по-ма