того довела! Я виноватая, я первая, я
главная, я виноватая!

-- Да, ты виноватая! Ты главная преступница! Ты неистовая, ты развратная,
ты главная виноватая, -- завопил, грозя ей рукой, исправник, но тут уж его
быстро и решительно уняли. Прокурор даже обхватил его руками.

-- Это уж совсем беспорядок будет, Михаил Макарович, -- вскричал он, -- вы
положительно мешаете следствию... дело портите... -- почти задыхался он.

-- Меры принять, меры принять, меры принять! -- страшно закипятился и
Николай Парфенович, -- иначе положительно невозможно!..

-- Вместе судите нас! -- продолжала исступленно восклицать Грушенька, всђ
еще на коленях. -- Вместе казните нас, пойду с ним теперь хоть на смертную
казнь!

-- Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! -- бросился подле нее на
колени и Митя и крепко сжал ее в объятиях. -- Не верьте ей, -- кричал он,
-- не виновата она ни в чем, ни в какой крови и ни в чем!

Он помнил потом, что его оттащили от нее силой несколько человек, а что ее
вдруг увели, и что опамятовался он уже сидя за столом. Подле и сзади него
стояли люди с бляхами. Напротив него через стол на диване сидел Николай
Парфенович, судебный следователь, и всђ уговаривал его отпить из стоявшего
на столе стакана немного воды: "Это освежит вас, это вас успокоит, не
бойтесь, не беспокойтесь", прибавлял он чрезвычайно вежливо. Мите же вдруг,
он помнил это, ужасно любопытны стали его большие перстни, один
аметистовый, а другой какой-то яркожелтый, прозрачный и такого прекрасного
блеска. И долго еще он потом с удивлением вспоминал, что эти перстни
привлекали его взгляд неотразимо даже во всђ время этих страшных часов
допроса, так что он почему-то всђ не мог от них оторваться и их забыть как
совершенно неподходящую к его положению вещь. Налево, сбоку от Мити, на
месте, где сидел в начале вечера Максимов, уселся теперь прокурор, а по
правую руку Мити, на месте где была тогда Грушенька, расположился один
румяный молодой человек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке и весьма
поношенном, пред которым очутилась чернильница и бумага. Оказалось, что это
был письмоводитель следователя, которого привез тот с собою. Исправник же
стоял теперь у окна, в другом конце комнаты, подле Калганова, который тоже
уселся на стуле у того же окна.

-- Выпейте воды! -- мягко повторил в десятый раз следователь.

-- Выпил, господа, выпил... но... что ж, господа, давите, казните, решайте
судьбу! -- воскликнул Митя со страшно неподвижным выпучившимся взглядом на
следователя.

-- Итак, вы положительно утверждаете, что в смерти отца вашего, Федора
Павловича, вы невиновны? -- мягко, но настойчиво спросил следователь.

-- Невиновен! Виновен в другой крови, в крови другого старика, но не отца
моего. И оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг... Но тяжело отвечать
за эту кровь другою кровью, страшною кровью, в которой неповинен...
Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убил отца,
кто же убил? Кто же мог убить, если не я? Чудо, нелепость, невозможность!..

-- Да, вот кто мог убить... -- начал было следователь, но прокурор Ипполит
Кириллович (товарищ прокурора, но и мы будем его называть для краткости
прокурором), переглянувшись со следователем, произнес, обращаясь к Мите:

-- Вы напрасно беспокоитесь за старика слугу Григория Васильева. Узнайте,
что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причиненные ему вами. по
его и вашему теперь показанию, кажется, останется жив несомненно, по
крайней мере по отзыву доктора.

-- Жив? Так он жив! -- завопил вдруг Митя, всплеснув руками. Всђ лицо его
просияло: -- Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянное тобою
мне, грешному и злодею, по молитве моей!.. Да, да, это по молитве моей, я
молился всю ночь!.. -- и он три раза перекрестился. Он почти задыхался.

-- Так вот от этого-то самого Григория мы и получили столь значительные
показания на ваш счет. что... -- стал было продолжать прокурор, но Митя
вдруг вскочил со стула.

-- Одну минуту, господа, ради бога одну лишь минутку; я сбегаю к ней...

-- Позвольте! В эту минуту никак нельзя! -- даже чуть не взвизгнул Николай
Парфенович и тоже вскочил на ноги. Митю обхватили люди с бляхами на груди,
впрочем он и сам сел на стул...

-- Господа, как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение... хотел
возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне
сердце, и что я уже не убийца! Господа, ведь она невеста моя! --
восторженно и благоговейно проговорил он вдруг обводя всех глазами. -- О,
благодарю вас, господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно
мгновение!.. Этот старик -- ведь он носил меня на руках, господа, мыл меня
в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..

-- Итак, вы... -- начал было следователь.

-- Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, -- прервал Митя,
поставив оба локтя на стол и закрыв лицо ладонями, -- дайте же чуточку
сообразиться, дайте вздохнуть, господа. Всђ это ужасно потрясает, ужасно,
не барабанная же шкура человек, господа!

-- Вы бы опять водицы... -- пролепетал Николай Парфенович. Митя отнял от
лица руки и рассмеялся. Взгляд его был бодр, он весь как бы изменился в
одно мгновение. Изменился и весь тон его: это сидел уже опять равный всем
этим людям человек, всем этим прежним знакомым его, вот точно так, как если
бы все они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось, где-нибудь в
светском обществе. Заметим однако кстати, что у исправника Митя, в начале
его прибытия к нам, -- был принят радушно, но потом, в последний месяц
особенно, Митя почти не посещал его, а исправник, встречаясь с ним, на
улице например, сильно хмурился и только лишь из вежливости отдавал поклон,
чт[OACUTE] очень хорошо заприметил Митя. С прокурором был знаком еще
отдаленнее, но к супруге прокурора, нервной и фантастической даме, иногда
хаживал с самыми почтительными однако визитами, и даже сам не совсем
понимая, зачем к ней ходит, и она всегда ласково его принимала, почему-то
интересуясь им до самого последнего времени. Со следователем же
познакомиться еще не успел, но однако встречал и его и даже говорил с ним
раз или два, оба раза о женском поле.

-- Вы, Николай Парфеныч, искуснейший, как я вижу, следователь, -- весело
рассмеялся вдруг Митя, -- но я вам теперь сам помогу. О, господа, я
воскрешен... и не претендуйте на меня, что я так запросто и так прямо к вам
обращаюсь. К тому же я немного пьян, я это вам скажу откровенно. Я,
кажется, имел честь... честь и удовольствие встречать вас, Николай
Парфеныч, у родственника моего Миусова... Господа, господа, я не претендую
на равенство, я ведь понимаю же, кто я такой теперь пред вами сижу. На мне
лежит... если только показания на меня дал Григорий... то лежит, -- о
конечно уж лежит -- страшное подозрение! Ужас, ужас -- я ведь понимаю же
это! Но к делу, господа, я готов, и мы это в один миг теперь и покончим,
потому что, послушайте, послушайте, господа. Ведь если я знаю, что я не
виновен, то уж конечно в один миг покончим! Так ли? Так ли?

Митя говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бы решительно
принимая своих слушателей за лучших друзей своих.

-- Итак, мы пока запишем, что вы отвергаете взводимое на вас обвинение
радикально, -- внушительно проговорил Николай Парфенович и, повернувшись к
писарю, вполголоса продиктовал ему, что надо записать.

-- Записывать? Вы хотите это записывать? Что ж, записывайте, я согласен,
даю полное мое согласие, господа... Только видите... Стойте, стойте,
запишите так: "В буйстве он виновен, в тяжких побоях, нанесенных бедному
старику, виновен. Ну там еще про себя внутри, в глубине сердца своего
виновен, -- но это уже не надо писать (повернулся он вдруг к писарю), это
уже моя частная жизнь, господа, это уже вас не касается, эти глубины-то
сердца, то есть... Но в убийстве старика отца -- не виновен! Это дикая
мысль! Это совершенно дикая мысль!.. Я вам докажу и вы убедитесь мгновенно.
Вы будете смеяться, господа, сами будете хохотать над вашим подозрением!..

-- Успокойтесь, Дмитрий Федорович, -- напомнил следователь, как бы видимо
желая победить исступленного своим спокойствием. -- Прежде чем будем
продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать
от вас подтверждение того факта, что кажется вы не любили покойного Федора
Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре... Здесь по крайней мере,
четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели
убить его: "Не убил, воскликнули вы, но хотел убить!"

-- Я это воскликнул? Ох, это может быть, господа! Да, к несчастию, я хотел
убить его, много раз хотел... к несчастью, к несчастию!

-- Хотели. Не согласитесь ли вы объяснить, какие собственно принципы
руководствовали вас в такой ненависти к личности вашего родителя?

-- Что ж объяснять, господа! -- угрюмо вскинул плечами Митя, потупясь. -- Я
ведь не скрывал моих чувств, весь город об этом знает, -- знают все в
трактире. Еще недавно в монастыре заявил в келье старца Зосимы... В тот же
день, вечером, бил и чуть не убил отца и поклялся, что опять приду и убью,
при свидетелях... О, тысяча свидетелей! Весь месяц кричал, все свидетели!..
Факт на лицо, факт говорит, кричит, но -- чувства, господа, чувства, это уж
другое. Видите, господа (нахмурился Митя), мне кажется, что про чувства вы
не имеете права меня спрашивать. Вы хоть и облечены, я понимаю это, но это
дело мое, мое внутреннее дело, интимное, но... так как я уж не скрывал моих
чувств прежде... в трактире например, и говорил всем и каждому, то... то не
сделаю и теперь из этого тайны. Видите, господа, я ведь понимаю, что в этом
случае на меня улики страшные: всем говорил, что его убью, а вдруг его и
убили: как же не я в таком случае? Ха-ха! Я вас извиняю, господа, вполне
извиняю. Я ведь и сам поражен до эпидермы, потому что кто ж его убил
наконец в таком случае, если не я? Ведь не правда ли? Если не я, так кто
же, кто же? Господа, -- вдруг воскликнул он, -- я хочу знать, я даже требую
от вас, господа: где он убит? как он убит, чем и как? скажите мне, --
быстро спросил он, обводя прокурора и следователя глазами.

-- Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете, с проломленною
головой, -- проговорил прокурор.

-- Страшно это, господа! -- вздрогнул вдруг Митя и, облокотившись на стол,
закрыл лицо правою рукой.

-- Мы будем продолжать, -- прервал Николай Парфенович. -- Итак, что же
тогда руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы кажется заявляли
публично, что чувство ревности?

-- Ну да, ревность, и не одна только ревность.

-- Споры из-за денег?

-- Ну да, и из-за денег.

-- Кажется, спор был в трех тысячах, будто бы не доданных вам по
наследству.

-- Какое трех! Больше, больше, -- вскинулся Митя, -- больше шести, больше
десяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и
быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три
тысячи... так что тот пакет с тремя тысячами, который, я знал, у него под
подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня
украденным, вот что, господа, считал своим, всђ равно как моею
собственностью...

Прокурор значительно переглянулся со следователем и успел незаметно мигнуть
ему.

-- Мы к этому предмету еще возвратимся, -- проговорил тотчас следователь,
-- вы же позволите нам теперь отметить и записать именно этот пунктик: что
вы считали эти деньги, в том конверте, как бы за свою собственность.

-- Пишите, господа, я ведь понимаю же, что это опять-таки на меня улика, но
я не боюсь улик и сам говорю на себя. Слышите, сам! Видите, господа, вы,
кажется, принимаете меня совсем за иного человека, чем я есть, -- прибавил
он вдруг мрачно и грустно. -- С вами говорит благородный человек,
благороднейшее лицо, главное -- этого не упускайте из виду -- человек,
наделавший бездну подлостей, но всегда бывший и остававшийся благороднейшим
существом, как существо, внутри, в глубине, ну, одним словом, я не умею
выразиться... Именно тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства,
был так-сказать страдальцем благородства и искателем его с фонарем, с
Диогеновым фонарем, а между тем всю жизнь делал одни только пакости, как и
все мы, господа... то есть, как я один, господа, не все, а я один, я
ошибся, один, один!.. Господа, у меня голова болит, -- страдальчески
поморщился он, -- видите, господа, мне не нравилась его наружность, что-то
бесчестное, похвальба и попирание всякой святыни, насмешка и безверие,
гадко, гадко? Но теперь, когда уж он умер, я думаю иначе.

-- Как это иначе?

-- Не иначе, но я жалею, что так его ненавидел.

-- Чувствуете раскаяние?

-- Нет, не то чтобы раскаяние, этого не записывайте. Сам-то я нехорош,
господа, вот что, сам-то я не очень красив, а потому права не имел и его
считать отвратительным, вот что! Это, пожалуй, запишите.

Проговорив это, Митя стал вдруг чрезвычайно грустен. Уже давно постепенно с
ответами на вопросы следователя он становился всђ мрачнее и мрачнее. И
вдруг как раз в это мгновение разразилась опять неожиданная сцена. Дело в
том, что Грушеньку хоть давеча и удалили, но увели не очень далеко, всего
только в третью комнату от той голубой комнаты, в которой происходил теперь
допрос. Это была маленькая комнатка в одно окно, сейчас за тою большою
комнатой, в которой ночью танцовали и шел пир горой. Там сидела она, а с
ней пока один только Максимов, ужасно пораженный, ужасно струсивший и к ней
прилепившийся, как бы ища около нее спасения. У ихней двери стоял какой-то
мужик с бляхой на груди. Грушенька плакала, и вот вдруг, когда горе уж
слишком подступило к душе ее, она вскочила, всплеснула руками и, прокричав
громким воплем: "горе мое, горе!" бросилась вон из комнаты к нему, к своему
Мите, и так неожиданно, что ее никто не успел остановить. Митя же, заслышав
вопль ее, так и задрожал, вскочил, завопил и стремглав бросился к ней
навстречу, как бы не помня себя. Но им опять сойтись не дали, хотя они уже
увидели друг друга. Его крепко схватили за руки: он бился, рвался,
понадобилось троих или четверых, чтоб удержать его. Схватили и ее, и он
видел, как она с криком простирала к нему руки, когда ее увлекали. Когда
кончилась сцена, он опомнился опять на прежнем месте, за столом, против
следователя, и выкрикивал, обращаясь к ним:

-- Чт[OACUTE] вам в ней? Зачем вы ее мучаете? Она невинна, невинна!..

Его уговаривали прокурор и следователь. Так прошло некоторое время, минут
десять; наконец в комнату поспешно вошел отлучившийся было Михаил Макарович
и громко, в возбуждении, проговорил прокурору:

-- Она удалена, она внизу, не позволите ли мне сказать, господа, всего одно
слово этому несчастному человеку? При вас, господа, при вас!

-- Сделайте милость, Михаил Макарович, -- ответил следователь, -- в
настоящем случае мы не имеем ничего сказать против.

-- Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, -- начал, обращаясь к Мите, Михаил
Макарович, и всђ взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти
сострадание к несчастному, -- я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам
и передал хозяйским дочерям и с ней там теперь безотлучно этот старичок
Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? -- уговорил и успокоил, внушил, что
тебе надо же оправдаться, так чтоб она не мешала, чтоб не нагоняла на тебя
тоски, не то ты можешь смутиться и на себя неправильно показать, понимаешь?
Ну, одним словом, говорил, и она поняла. Она, брат, умница, она добрая, она
руки у меня, старого, полезла было целовать, за тебя просила. Сама послала
меня сюда сказать тебе, чтоб ты за нее был спокоен, да и надо, голубчик,
надо, чтоб я пошел и сказал ей, что ты спокоен и за нее утешен. Итак,
успокойся, пойми ты это. Я пред ней виноват, она христианская душа, да,
господа, это кроткая душа и ни в чем неповинная. Так как же ей сказать,
Дмитрий Федорович, будешь сидеть спокоен аль нет?

Добряк наговорил много лишнего, но горе Грушеньки, горе человеческое,
проникло в его добрую душу, и даже слезы стояли в глазах его. Митя вскочил
и бросился к нему.

-- Простите, господа, позвольте, о, позвольте! -- вскричал он, --
ангельская, ангельская вы душа, Михаил Макарович, благодарю за нее! Буду,
буду спокоен, весел буду, передайте ей по безмерной доброте души вашей, что
я весел, весел, смеяться даже начну сейчас, зная, что с ней такой
ангел-хранитель, как вы. Сейчас всђ покончу и только что освобожусь, сейчас
и к ней, она увидит, пусть ждет! Господа, -- оборотился он вдруг к
прокурору и следователю, -- теперь всю вам душу мою открою, всю изолью, мы
это мигом покончим, весело покончим -- под конец ведь будем же смеяться,
будем? Но, господа, эта женщина -- царица души моей! О, позвольте мне это
сказать, это-то я уж вам открою... Я ведь вижу же, что я с благороднейшими
людьми: это свет, это святыня моя, и если б вы только знали! Слышали ее
крики: "с тобой хоть на казнь!" А что я ей дал, я, нищий, голяк, за что
такая любовь ко мне, стою ли я, неуклюжая, позорная тварь и с позорным
лицом, такой любви, чтоб со мной ей в каторгу идти? За меня в ногах у вас
давеча валялась, она, гордая и ни в чем неповинная! Как же мне не обожать
ее, не вопить, не стремиться к ней как сейчас? О, господа, простите! Но
теперь, теперь я утешен!

И он упал на стул и, закрыв обеими ладонями лицо, навзрыд заплакал. Но это
были уже счастливые слезы. Он мигом опомнился. Старик исправник был очень
доволен, да кажется и юристы тоже: они почувствовали, что допрос вступит
сейчас в новый фазис. Проводив исправника, Митя просто повеселел.

-- Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И... если б только не все эти
мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш,
господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие, -- ваше ко мне и мое к вам,
-- иначе мы никогда не покончим. Для вас же говорю. К делу, господа, к
делу, и главное не ройтесь вы так в душе моей, не терзайте ее пустяками. а
спрашивайте одно. только дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А
мелочи к чорту!

Так восклицал Митя. Допрос начался вновь.

IV. МЫТАРСТВО ВТОРОЕ.

-- Вы не поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий Федорович, вашею
этою готовностью... -- заговорил Николай Парфенович с оживленным видом и с
видимым удовольствием, засиявшим в больших светло-серых на выкате, очень
близоруких впрочем глазах его, с которых он за минуту пред тем снял очки.
-- И вы справедливо сейчас заметили насчет этой взаимной нашей
доверенности, без которой иногда даже и невозможно в подобной важности
делах, в том случае и смысле, если подозреваемое лицо действительно желает,
надеется и может оправдать себя. С нашей стороны мы употребим всђ, что от
нас зависит, и вы сами могли видеть даже и теперь, как мы ведем это дело...
Вы одобряете, Ипполит Кириллович? -- обратился он вдруг к прокурору.

-- О, без сомнения, -- одобрил прокурор, хотя и несколько суховато
сравнительно с порывом Николая Парфеновича.

Замечу раз навсегда: новоприбывший к нам Николай Парфенович, с самого
начала своего у нас поприща, почувствовал к нашему Ипполиту Кирилловичу,
прокурору, необыкновенное уважение, и почти сердцем сошелся с ним. Это был
почти единственный человек, который безусловно поверил в необычайный
психологический и ораторский талант нашего "обиженного по службе" Ипполита
Кирилловича и вполне верил и в то, что тот обижен. О нем слышал он еще в
Петербурге. Зато в свою очередь молоденький Николай Парфенович оказался
единственным тоже человеком в целом мире, которого искренно полюбил наш
"обиженный" прокурор. Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и
условиться насчет предстоящего дела и теперь, за столом, востренький ум
Николая Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое
движение в лице своего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с
подмига глазком.

-- Господа, предоставьте мне только самому рассказать и не перебивайте
пустяками, и я вам мигом всђ изложу, -- кипятился Митя