в том, что "справедливость" эта, в ожиданиях Алеши, самим ходом дела,
приняла форму чудес, немедленно ожидаемых от праха обожаемого им бывшего
руководителя его? Но ведь так мыслили и ожидали и все в монастыре, те даже,
пред умом которых преклонялся Алеша. Сам отец Паисий например, и вот Алеша,
не тревожа себя никакими сомнениями, облек и свои мечты в ту же форму, в
какую и все облекли. Да и давно уже это так устроилось в сердце его, целым
годом монастырской жизни его, и сердце его взяло уже привычку так ожидать.
Но справедливости жаждал, справедливости, а не токмо лишь чудес! И вот тот,
который должен бы был, по упованиям его, быть вознесен превыше всех в целом
мире, -- тот самый, вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и
опозорен! За что? Кто судил? Кто мог так рассудить -- вот вопросы, которые
тотчас же измучили неопытное и девственное сердце его. Не мог он вынести
без оскорбления, без озлобления даже сердечного, что праведнейший из
праведных предан на такое насмешливое и злобное глумление столь
легкомысленной и столь ниже его стоявшей толпе. Ну, и пусть бы не было
чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и не оправдалось
немедленно ожидаемое, -- но зачем же объявилось бесславие, зачем попустился
позор, зачем это поспешное тление, "предупредившее естество", как говорили
злобные монахи? Зачем это "указание", которое они с таким торжеством
выводят теперь вместе с отцом Ферапонтом, и зачем они верят, что получили
даже право так выводить? Где же провидение и перст его? К чему сокрыло оно
свой перст "в самую нужную минуту" (думал Алеша) и как бы само захотело
подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным?

Вот отчего точилось кровью сердце Алеши, и уж конечно, как я сказал уже,
прежде всего тут стояло лицо, возлюбленное им более всего в мире и оно же
"опозоренное", оно же и "обесславленное"! Пусть этот ропот юноши моего был
легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (и согласен
вперед, что может быть тоже с легкомыслием): я рад, что мой юноша оказался
не столь рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда придет время у
человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не окажется
любви в сердце юноши, то когда же придет она? Не захочу однако же умолчать
при сем случае и о некотором странном явлении, хотя и мгновенно, но всђ же
обнаружившемся в эту роковую и сбивчивую для Алеши минуту в уме его. Это
новое объявившееся и мелькнувшее нечто состояло в некотором мучительном
впечатлении от неустанно припоминавшегося теперь Алешей вчерашнего его
разговора с братом Иваном. Именно теперь. О, не то чтобы что-нибудь было
поколеблено в душе его из основных, стихийных, так-сказать, ее верований.
Бога своего он любил и веровал в него незыблемо, хотя и возроптал было на
него внезапно. Но всђ же какое-то смутное, но мучительное и злое
впечатление от припоминания вчерашнего разговора с братом Иваном вдруг
теперь снова зашевелилось в душе его и всђ более и более просилось выйти на
верх еђ. Когда уже стало сильно смеркаться, проходивший сосновою рощей из
скита к монастырю Ракитин вдруг заметил Алешу, лежавшего под деревом лицом
к земле, недвижимого и как бы спящего. Он подошел и окликнул его:

-- Ты здесь, Алексей? Да неужто же ты... -- произнес была он удивленный, но
не докончив остановился. Он хотел сказать: "Неужто ж ты до того дошел?"
Алеша не взглянул на него, но по некоторому движению его Ракитин сейчас
догадался, что он его слышит и понимает.

-- Да что с тобой? -- продолжал он удивляться, но удивление уже начало
сменяться в лице его улыбкой, принимавшею всђ более и более насмешливое
выражение.

-- Послушай, да ведь я тебя ищу уже больше двух часов. Ты вдруг пропал
оттудова. Да что ты тут делаешь? Какие это с тобой благоглупости? Да
взгляни хоть на меня-то...

Алеша поднял голову, сел и прислонился спиной к дереву. Он не плакал, но
лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел он
впрочем не на Ракитина, а куда-то в сторону.

-- Знаешь, ты совсем переменился в лице. Никакой этой кротости прежней
пресловутой твоей нет. Осердился на кого что ли? Обидели?

-- Отстань! -- проговорил вдруг Алеша, всђ попрежнему не глядя на него и
устало махнув рукой.

-- Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из
ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю.
Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я всђ же тебя за образованного
человека почитал...

Алеша наконец поглядел на него, но как-то рассеянно, точно всђ еще мало его
понимая.

-- Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял? Да неужели же ты
верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет? -- воскликнул Ракитин,
опять переходя в самое искреннее изумление.

-- Верил, верую и хочу веровать, и буду веровать, ну чего тебе еще! --
раздражительно прокричал Алеша.

-- Да ничего ровно, голубчик. Фу чорт, да этому тринадцатилетний школьник
теперь не верит. А впрочем чорт... Так ты вот и рассердился теперь на
бога-то своего, взбунтовался: чином дескать обошли, к празднику ордена не
дали! Эх вы!

Алеша длинно и как-то прищурив глаза посмотрел на Ракитина и в глазах его
что-то вдруг сверкнуло... но не озлобление на Ракитина.

-- Я против бога моего не бунтуюсь, я только "мира его не принимаю", --
криво усмехнулся вдруг Алеша.

-- Как это мира не принимаешь? -- капельку подумал над его ответом Ракитин.
-- Чт[OACUTE] за билиберда?

Алеша не ответил.

-- Ну довольно о пустяках-то, теперь к делу: ел ты сегодня?

-- Не помню... ел, кажется.

-- Тебе надо подкрепиться, судя по лицу-то. Сострадание ведь на тебя глядя
берет. Ведь ты и ночь не спал, я слышал, заседание у вас там было. А потом
вся эта возня и мазня... Всего-то антидорцу кусочек надо быть пожевал. Есть
у меня с собой в кармане колбаса, давеча из города захватил на всякий
случай, сюда направляясь, только ведь ты колбасы не станешь...

-- Давай колбасы.

-- Эге! так ты вот как! Значит совсем уж бунт, баррикады! Ну брат этим
делом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне... Я бы водочки сам теперь тяпнул,
смерть устал. Водки-то небось не решишься... аль выпьешь?

-- Давай и водки.

-- Эвона! Чудно, брат! -- дико посмотрел Ракитин. -- Ну да так или этак,
водка иль колбаса, а дело это лихое, хорошее и упускать невозможно, идем!

Алеша молча поднялся с земли и пошел за Ракитиным.

-- Видел бы это брат Ваничка, так как бы изумился! Кстати, братец твой Иван
Федорович сегодня утром в Москву укатил, знаешь ты это?

-- Знаю, -- безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у него в уме образ
брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то дело
спешное, которого уже нельзя более ни на минуту откладывать, какой-то долг,
обязанность страшную, но и это воспоминание не произвело никакого на него
впечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти и
забылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша.

-- Братец твой Ваничка изрек про меня единожды, что я "бездарный
либеральный мешок". Ты же один разик тоже не утерпел и дал мне понять, что
я "бесчестен"... Пусть! Посмотрю-ка я теперь на вашу даровитость и
честность (окончил это Ракитин уже про себя, шепотом). Тьфу, слушай! --
заговорил он снова громко, -- минуем-ка монастырь, пойдем по тропинке прямо
в город... Гм. Мне бы кстати надо к Хохлаковой зайти. Вообрази: я ей
отписал о всем приключившемся, и представь, она мне мигом отвечает
запиской, карандашом (ужасно любит записки писать эта дама), что "никак она
не ожидала от такого почтенного старца, как отец Зосима -- такого
поступка!" Так ведь и написала: "поступка"! Тоже ведь озлилась: эх вы все!
Постой! -- внезапно прокричал он опять, вдруг остановился и, придержав
Алешу за плечо, остановил и его:

-- Знаешь, Алешка, -- пытливо глядел он ему в глаза, весь под впечатлением
внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей, и хоть сам и смеялся наружно, но
видимо боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, до того он
всђ еще не мог поверить чудному для него и никак неожиданному настроению, в
котором видел теперь Алешу, -- Алешка, знаешь, куда мы всего лучше бы
теперь пошли? -- выговорил он, наконец, робко и искательно.

-- Всђ равно... куда хочешь.

-- Пойдем-ка к Грушеньке, а? Пойдешь? -- весь даже дрожа от робкого
ожидания, изрек наконец Ракитин.

-- Пойдем к Грушеньке, -- спокойно и тотчас же ответил Алеша, и уж это было
до того неожиданно для Ракитина, то есть такое скорое и спокойное согласие,
что он чуть было не отпрыгнул назад.

-- Н-ну!.. вот! -- прокричал было он в изумлении, но вдруг, крепко
подхватив Алешу под руку, быстро повлек его по тропинке, всђ еще ужасно
опасаясь, что в том исчезнет решимость. Шли молча, Ракитин даже заговорить
боялся.

-- А рада-то как она будет, рада-то... -- пробормотал было он, но опять
примолк. Да и вовсе не для радости Грушенькиной он влек к ней Алешу; был он
человек серьезный и без выгодной для себя цели ничего не предпринимал. Цель
же у него теперь была двоякая, во-первых, мстительная, то есть увидеть
"позор праведного" и вероятное "падение" Алеши "из святых во грешники", чем
он уже заранее упивался, а во-вторых, была у него тут в виду и некоторая
материальная, весьма для него выгодная цель, о которой будет сказано ниже.

"Значит такая минутка вышла", думал он про себя весело и злобно, "вот мы
стало быть и изловим ее за шиворот, минутку-то эту, ибо она нам весьма
подобающая".

III. ЛУКОВКА.

Грушенька жила в самом бойком месте города, близ Соборной площади, в доме
купеческой вдовы Морозовой, у которой нанимала на дворе небольшой
деревянный флигель. Дом же Морозовой был большой, каменный, двухэтажный,
старый и очень неприглядный на вид; в нем проживала уединенно сама хозяйка,
старая женщина с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.
Отдавать в наем свой флигель на дворе она не нуждалась, но все знали, что
пустила к себе жилицей Грушеньку (еще года четыре назад) единственно в
угоду родственнику своему купцу Самсонову, Грушенькиному открытому
покровителю. Говорили, что ревнивый старик, помещая к Морозовой свою
"фаворитку", имел первоначально в виду зоркий глаз старухи, чтобы наблюдать
за поведением новой жилицы. Но зоркий глаз весьма скоро оказался ненужным и
кончилось тем, что Морозова даже редко встречалась с Грушенькой и совсем
уже не надоедала ей под конец никаким надзором. Правда, прошло уже четыре
года с тех пор, как старик привез в этот дом из губернского города
восемнадцатилетнюю девочку, робкую, застенчивую, тоненькую, худенькую,
задумчивую и грустную, и с тех пор много утекло воды. Биографию этой
девочки знали впрочем у нас в городе мало и сбивчиво; не узнали больше и в
последнее время, и это даже тогда, когда уже очень многие стали
интересоваться такою "раскрасавицей", в какую превратилась в четыре года
Аграфена Александровна. Были только слухи, что семнадцатилетнею еще
девочкой была она кем-то обманута, каким-то будто-бы офицером, и затем
тотчас же им брошена. Офицер де уехал и где-то потом женился, а Грушенька
осталась в позоре и нищете. Говорили впрочем, что хотя Грушенька и
действительно была взята своим стариком из нищеты, но что семейства была
честного и происходила как-то из духовного звания, была дочь какого-то
заштатного диакона или что-то в этом роде. И вот в четыре года из
чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая
русская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая и
наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная,
правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про нее, сколотить
свой собственный капиталец. В одном только все были убеждены: что к
Грушеньке доступ труден, и что кроме старика, ее покровителя, не было ни
единого еще человека, во все четыре года, который бы мог похвалиться ее
благосклонностью. Факт был твердый, потому что на приобретение этой
благосклонности выскакивало не мало охотников, особливо в последние два
года. Но все попытки оказались втуне, а иные из искателей принуждены были
отретироваться даже с комическою и зазорною развязкой, благодаря твердому и
насмешливому отпору со стороны характерной молодой особы. Знали еще, что
молодая особа, особенно в последний год, пустилась в то, что называется
"гешефтом", и что с этой стороны она оказалась с чрезвычайными
способностями, так что под конец многие прозвали ее сущею жидовкой. Не то,
чтоб она давала деньги в рост, но известно было, например, что в компании с
Федором Павловичем Карамазовым она некоторое время действительно занималась
скупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль, а потом приобрела на
иных из этих векселей по рублю на гривенник. Больной Самсонов, в последний
год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своих
взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и неумолимый,
подпал однако же под сильное влияние своей протеже, которую сначала было
держал в ежовых рукавицах и в черном теле, "на постном масле", как говорили
тогда зубоскалы. Но Грушенька успела эмансипироваться, внушив однако же ему
безграничное доверие касательно своей ему верности. Этот старик, большой
делец (теперь давно покойник), был тоже характера замечательного, главное
скуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он и жить
без нее не мог (в последние два года, например, это так и было), но
капиталу большого, значительного, он всђ-таки ей не отделил, и даже если б
она пригрозила ему совсем его бросить, то и тогда бы остался неумолим. Но
отделил зато капитал малый, и когда узналось это, то и это стало всем на
удивление. "Ты сама баба не промах, сказал он ей, отделяя ей тысяч с
восемь, сама и орудуй, но знай, что кроме ежегодного содержания попрежнему,
до самой смерти моей больше ничего от меня не получишь, да и в завещании
ничего больше тебе не отделю". Так и сдержал слово: умер и всђ оставил
сыновьям, которых всю жизнь держал при себе наравне как слуг, с их женами и
детьми, а о Грушеньке даже и не упомянул в завещании вовсе. Всђ это стало
известно впоследствии. Советами же как орудовать "своим собственным
капиталом" он Грушеньке помогал не мало и указывал ей "дела". Когда Федор
Павлович Карамазов, связавшийся первоначально с Грушенькой по поводу одного
случайного "гешефта", кончил совсем для себя неожиданно тем, что влюбился в
нее без памяти и как бы даже ум потеряв, то старик Самсонов, уже дышавший в
то время на ладон, сильно подсмеивался. Замечательно, что Грушенька была со
своим стариком за всђ время их знакомства вполне и даже как бы сердечно
откровенна, и это кажется с единственным человеком в мире. В самое
последнее время, когда появился вдруг с своею любовью и Дмитрий Федорович,
старик перестал смеяться. Напротив, однажды серьезно и строго посоветовал
Грушеньке: "Если уж выбирать из обоих, отца аль сына, то выбирай старика,
но с тем однако же чтобы старый подлец беспременно на тебе женился, а
предварительно хоть некоторый капитал отписал. А с капитаном не якшайся,
пути не будет". Вот были собственные слова Грушеньке старого сластолюбца,
предчувствовавшего тогда уже близкую смерть свою, и впрямь чрез пять
месяцев после совета сего умершего. Замечу еще мельком, что хотя у нас в
городе даже многие знали тогда про нелепое и уродливое соперничество
Карамазовых, отца с сыном, предметом которого была Грушенька, но настоящего
смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда
понимал. Даже обе служанки Грушеньки (после уже разразившейся катастрофы, о
которой еще речь впереди) показали потом на суде, что Дмитрия Федоровича
принимала Аграфена Александровна из одного лишь страху, потому будто бы,
что "убить грозился". Служанок у нее было две, одна очень старая кухарка,
еще из родительского семейства ее, больная и почти оглохшая, и внучка ее,
молоденькая, бойкая девушка лет двадцати, Грушенькина горничная. Жила же
Грушенька очень скупо и в обстановке совсем небогатой. Было у ней во
флигеле всего три комнаты, меблированные от хозяйки древнею, красного
дерева мебелью, фасона двадцатых годов. Когда вошли к ней Ракитин и Алеша,
были уже полные сумерки, но комнаты еще не были освещены. Сама Грушенька
лежала у себя в гостиной, на своем большом, неуклюжем диване со спинкой под
красное дерево, жестком и обитом кожей, давно уже истершеюся и
продырившеюся. Под головой у ней были две белые пуховые подушки с ее
постели. Она лежала навзничь, неподвижно протянувшись, заложив обе руки за
голову. Была она приодета, будто ждала кого, в шелковом черном платье и в
легкой кружевной на голове наколке, которая очень к ней шла; на плечи была
наброшена кружевная косынка, приколотая массивною золотою брошкой. Именно
она кого-то ждала, лежала как бы в тоске и в нетерпении, с несколько
побледневшим лицом, с горячими губами и глазами, кончиком правой ноги
нетерпеливо постукивая по ручке дивана. Чуть только появились Ракитин и
Алеша, как произошел было маленький переполох: слышно было из передней, как
Грушенька быстро вскочила с дивана и вдруг испуганно прокричала: "Кто там?"
Но гостей встретила девушка и тотчас же откликнулась барыне.

-- Да не оне-с, это другие, эти ничего.

"Чт[OACUTE] бы у ней такое?" -- пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в
гостиную. Грушенька стояла у дивана, как бы всђ еще в испуге. Густая прядь
темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правое
плечо, но она не заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не
узнала их.

-- Ах, это ты, Ракитка? Испугал было меня всю. С кем ты это? Кто это с
тобой? Господи, вот кого привел! -- воскликнула она, разглядев Алешу.

-- Да вели подать свечей-то! -- проговорил Ракитин с развязным видом самого
короткого знакомого и близкого человека, имеющего даже право распоряжаться
в доме.

-- Свечей... конечно свечей... Феня, принеси ему свечку... Ну, нашел время
его привести! -- воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и, оборотясь к
зеркалу, быстро начала обеими руками вправлять свою косу. Она как будто
была недовольна.

-- Аль не потрафил? -- спросил Ракитин, мигом почти обидевшись.

-- Испугал ты меня, Ракитка, вот что, -- обернулась Грушенька с улыбкой к
Алеше. -- Не бойся ты меня, голубчик Алеша, страх как я тебе рада, гость ты
мой неожиданный. А ты меня, Ракитка, испугал: я ведь думала, Митя ломится.
Видишь, я его давеча надула и с него честное слово взяла, чтобы мне верил,
а я налгала. Сказала ему, что к Кузьме Кузьмину, к старику моему, на весь
вечер уйду и буду с ним до ночи деньги считать. Я ведь каждую неделю к нему
ухожу на весь вечер счеты сводить. На замок запремся: он на счетах
постукивает, а я сижу -- в книги вписываю -- одной мне доверяет. Митя-то и
поверил, что я там, а я вот дома заперлась -- сижу, одной вести жду. Как
это вас Феня впустила! Феня, Феня! беги к воротам, отвори и огляди кругом,
нет ли где капитана-то? Может спрятался и высматривает, смерть боюсь!

-- Никого нет, Аграфена Александровна, сейчас кругом оглянула, я и в щелку
подхожу гляжу поминутно, сама в страхе-трепете.

-- Ставни заперты ли, Феня, да занавес бы опустить -- вот так! -- Она сама
опустила тяжелые занавесы, -- а то на огонь-то он как раз налетит. Мити,
братца твоего, Алеша, сегодня боюсь. -- Грушенька говорила громко, хотя и в
тревоге, но и как будто в каком-то почти восторге.

-- Почему так сегодня Митеньки боишься? -- осведомился Ракитин, -- кажется,
с ним не пуглива, по твоей дудке пляшет.

-- Говорю тебе, вести жду, золотой одной такой весточки, так что
Митеньки-то и не надо бы теперь вовсе. Да и не поверил он мне, это
чувствую, что я к Кузьме Кузьмичу пошла. Должно быть сидит теперь там у
себя, у Федора Павловича на задах в саду, меня сторожит. А коли там засел,
значит сюда не придет, тем и лучше! А ведь к Кузьме Кузьмичу я и впрямь
сбегала, Митя же меня и проводил, сказала до полночи просижу и чтоб он же
меня беспременн