ся,
как я погляжу!

-- Шут! А искушал ты когда-нибудь вот этаких-то, вот что акриды-то едят, да
по семнадцати лет в голой пустыне молятся, мохом обросли?

-- Голубчик мой, только это и делал. Весь мир и миры забудешь, а к одному
этакому прилепишься, потому что бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь
такая душа стоит иной раз целого созвездия, -- у нас ведь своя арифметика.
Победа-то драгоценна! А ведь иные из них, ей богу, не ниже тебя по
развитию, хоть ты этому и не поверишь: такие бездны веры и неверия могут
созерцать в один и тот же момент, что право иной раз кажется только бы еще
один волосок -- и полетит человек "вверх тормашки", как говорит актер
Горбунов.

-- Ну и чт[OACUTE] ж, отходил с носом?

-- Друг мой, -- заметил сентенциозно гость, -- с носом всђ же лучше отойти,
чем иногда совсем без носа, как недавно еще изрек один болящий маркиз
(должно быть специалист лечил) на исповеди своему духовному отцу-иезуиту. Я
присутствовал -- просто прелесть. "Возвратите мне, говорит, мой нос!" И
бьет себя в грудь. -- "Сын мой, виляет патер, по неисповедимым судьбам
провидения всђ восполняется и видимая беда влечет иногда за собою
чрезвычайную, хотя и невидимую выгоду. Если строгая судьба лишила вас носа,
то выгода ваша в том, что уже никто во всю вашу жизнь не осмелится вам
сказать, что вы остались с носом". -- "Отец святой, это не утешение!"
восклицает отчаянный, -- "я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый
день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!" --
"Сын мой, вздыхает патер, всех благ нельзя требовать разом и это уже ропот
на провидение, которое даже и тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, как
возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то
и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым
всђ же как бы остались с носом"...

-- Фу, как глупо! -- крикнул Иван.

-- Друг мой, я хотел только тебя рассмешить, но клянусь, это настоящая
иезуитская казуистика, и клянусь, всђ это случилось буква в букву, как я
изложил тебе. Случай этот недавний и доставил мне много хлопот. Несчастный
молодой человек, возвратясь домой, в ту же ночь застрелился; я был при нем
неотлучно до последнего момента... Что же до исповедальных этих иезуитских
будочек, то это воистину самое милое мое развлечение в грустные минуты
жизни. Вот тебе еще один случай, совсем уже на-днях. Приходит к старику
патеру блондиночка, норманочка, лет двадцати, девушка. Красота, телеса,
натура -- слюнки текут. Нагнулась, шепчет патеру в дырочку свой грех. --
"Что вы, дочь моя, неужели вы опять уже пали?.." восклицает патер. "О,
Sancta Maria, что я слышу: уже не с тем. Но доколе же это продолжится, и
как вам это не стыдно!" -- "Ah mon pere", отвечает грешница, вся в
покаянных слезах: -- "Ca lui fait tant de plaisir et a moi si peu de
peine!" Ну, представь себе такой ответ! Тут уж и я отступился: это крик
самой природы, это, если хочешь, лучше самой невинности! Я тут же отпустил
ей грех и повернулся было идти, но тотчас же принужден был и воротиться:
слышу, патер в дырочку ей назначает вечером свидание, -- а ведь старик --
кремень, и вот пал в одно мгновение! Природа-то, правда-то природы взяла
свое! Что, опять воротишь нос, опять сердишься? Не знаю уж чем и угодить
тебе...

-- Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу как неотвязный кошмар. --
болезненно простонал Иван, в бессилии пред своим видением, -- мне скучно с
тобою, невыносимо и мучительно! Я бы много дал, если бы мог прогнать тебя!

-- Повторяю, умерь свои требования, не требуй от меня "всего великого и
прекрасного", и увидишь, как мы дружно с тобою уживемся, -- внушительно
проговорил джентльмен. -- Воистину ты злишься на меня за то, что я не
явился тебе как-нибудь в красном сиянии, "гремя и блистая", с опаленными
крыльями, а предстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в
эстетических чувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как дескать к такому
великому человеку мог войти такой пошлый чорт? Нет, в тебе-таки есть эта
романтическая струйка, столь осмеянная еще Белинским. Что делать, молодой
человек. Я вот думал давеча; собираясь к тебе, для шутки предстать в виде
отставного действительного статского советника, служившего на Кавказе, со
звездой Льва и Солнца на фраке, но решительно побоялся, потому ты избил бы
меня только за то, как я смел прицепить на фрак Льва и Солнце, а не
прицепил по крайней мере Полярную Звезду али Сириуса. И всђ ты о том, что я
глуп. Но бог мой, я и претензий не имею равняться с тобой умом.
Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет
зла, а делает лишь добро. Ну, это как ему угодно, я же совершенно напротив.
Я может быть единственный человек во всей природе, который любит истину и
искренно желает добра. Я был при том, когда умершее на кресте Слово
восходило в небо, неся на персях своих душу распятого одесную разбойника, я
слышал радостные взвизги херувимов, поющих и вопиющих: "осанна", и громовый
вопль восторга серафимов, от которого потряслось небо и всђ мироздание. И
вот, клянусь же всем, что есть свято, я хотел примкнуть к хору и крикнуть
со всеми "осанна"! Уже слетало, уже рвалось из груди... я ведь, ты знаешь,
очень чувствителен и художественно-восприимчив. Но здравый смысл, -- о,
самое несчастное свойство моей природы, -- удержал меня и тут в должных
границах, и я пропустил мгновение! Ибо что же, подумал я в ту же минуту, --
что же бы вышло после моей-то "осанны"? Тотчас бы всђ угасло на свете и не
стало бы случаться никаких происшествий. И вот единственно по долгу службы
и по социальному моему положению я принужден был задавить в себе хороший
момент и остаться при пакостях. Честь добра кто-то берет всю себе, а мне
оставлены в удел только пакости. Но я не завидую чести жить на шаромыжку, я
не честолюбив. Почему изо всех существ в мире только я лишь один обречен на
проклятия ото всех порядочных людей и даже на пинки сапогами, ибо,
воплощаясь, должен принимать иной раз и такие последствия? Я ведь знаю, тут
есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому что я пожалуй
тогда, догадавшись в чем дело, рявкну "осанну", и тотчас исчезнет
необходимый минус и начнется во всем мире благоразумие, а с ним,
разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них
тогда станет подписываться. Я ведь знаю, в конце концов я помирюсь, дойду и
я мой квадрилион, и узнаю секрет. Но пока это произойдет, будирую и, скрепя
сердце, исполняю мое назначение: губить тысячи, чтобы спасся один. Сколько,
например, надо было погубить душ и опозорить честных репутаций, чтобы
получить одного только праведного Иова, на котором меня так зло поддели во
время оно! Нет, пока не открыт секрет, для меня существуют две правды: одна
тамошняя, ихняя, мне пока совсем неизвестная, а другая моя. И еще
неизвестно, которая будет почище... Ты заснул?

-- Еще бы, -- злобно простонал Иван, -- всђ, чт[OACUTE] ни есть глупого в
природе моей, давно уже пережитого, перемолотого в уме моем, отброшенного
как падаль, -- ты мне же подносишь как какую-то новость!

-- Не потрафил и тут! А я-то думал тебя даже литературным изложением
прельстить: Эта "осанна"-то в небе право недурно ведь у меня вышло? Затем
сейчас этот саркастический тон a la Гейне, а, не правда ли?

-- Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же душа моя могла породить
такого лакея как ты?

-- Друг мой, я знаю одного прелестнейшего и милейшего русского барченка:
молодого мыслителя и большого любителя литературы и изящных вещей, автора
поэмы, которая обещает, под названием: "Великий Инквизитор"... Я его только
и имел в виду!

-- Я тебе запрещаю говорить о "Великом Инквизиторе", -- воскликнул Иван,
весь покраснев от стыда.

-- Ну, а "Геологический-то переворот"? помнишь? Вот это так уж поэмка!

-- Молчи, или я убью тебя!

-- Это меня-то убьешь? Нет, уж извини, выскажу. Я и пришел, чтоб угостить
себя этим удовольствием. О, я люблю мечты пылких, молодых, трепещущих
жаждой жизни друзей моих! "Там новые люди", решил ты еще прошлою весной,
сюда собираясь, "они полагают разрушить всђ и начать с антропофагии.
Глупцы, меня не спросились! По-моему и разрушать ничего не надо, а надо
всего только разрушить в человечестве идею о боге, вот с чего надо
приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, -- о слепцы, ничего
не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от бога (а я верю, что
этот период, параллельно геологическим периодам, совершится), то само
собою, без антропофагии, падет всђ прежнее мировоззрение и, главное, вся
прежняя нравственность, и наступит всђ новое. Люди совокупятся, чтобы взять
от жизни всђ, что она может дать, но непременно для счастия и радости в
одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской,
титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без
границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет
ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования
наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения,
и примет смерть гордо и спокойно, как бог. Он из гордости поймет, что ему
нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже
безо всякой мзды. Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно
уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде
расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную"... ну и
прочее и прочее, в том же роде. Премило!

Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю, но начал дрожать всем
телом. Голос продолжал:

-- Вопрос теперь в том, думал мой юный мыслитель: возможно ли, чтобы такой
период наступил когда-нибудь или нет? Если наступит, то всђ решено, и
человечество устроится окончательно. Но так как, в виду закоренелой
глупости человеческой, это пожалуй еще и в тысячу лет не устроится, то
всякому, сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться
совершенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему "всђ
позволено". Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так
как бога и бессмертия всђ-таки нет, то новому человеку позволительно стать
человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и уж конечно, в новом
чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду
прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для бога не существует
закона! Где станет бог -- там уже место божие! Где стану я, там сейчас же
будет первое место... "всђ дозволено" и шабаш! Всђ это очень мило; только
если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины? Но уж
таков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не
решится, до того уж истину возлюбил...

Гость говорил очевидно увлекаясь своим красноречием, всђ более и более
возвышая голос и насмешливо поглядывая на хозяина; но ему не удалось
докончить: Иван вдруг схватил со стола стакан и с розмаху пустил в оратора.

-- Ah, mais c'est bete enfin! -- воскликнул тот, вскакивая с дивана и
смахивая пальцами с себя брызги чаю, -- вспомнил Лютерову чернильницу! Сам
же меня считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я
так и подозревал, что ты делал только вид, что заткнул свои уши, а ты
слушал...

В раму окна вдруг раздался со двора твердый и настойчивый стук. Иван
Федорович вскочил с дивана.

-- Слышишь, лучше отвори, -- вскричал гость, -- это брат твой Алеша с самым
неожиданным и любопытным известием, уж я тебе отвечаю!

-- Молчи, обманщик, я прежде тебя знал, что это Алеша, я его
предчувствовал, и уж конечно он не даром, конечно с "известием"!.. --
воскликнул исступленно Иван.

-- Отопри же, отопри ему. На дворе метель, а он брат твой. M-r, sait-il le
temps qu'il fait? C'est a ne pas mettre un chien dehors...

Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну, но что-то как бы вдруг
связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался, как бы порвать свои
путы, но тщетно. Стук в окно усиливался всђ больше и громче. Наконец вдруг
порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дико осмотрелся. Обе
свечки почти догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя,
стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не было. Стук в
оконную раму, хотя и продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как
сейчас только мерещилось ему во сне, напротив, очень сдержанно.

-- Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это всђ сейчас было! --
вскричал Иван Федорович, бросился к окну и отворил форточку.

-- Алеша, я ведь не велел приходить! -- свирепо крикнул он брату. -- В двух
словах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь?

-- Час тому назад повесился Смердяков, -- ответил со двора Алеша.

-- Пройди на крыльцо, сейчас отворю тебе, -- сказал Иван, и пошел отворять
Алеше.

X. "ЭТО ОН ГОВОРИЛ!"

Алеша войдя сообщил Ивану Федоровичу, что час с небольшим назад прибежала к
нему на квартиру Марья Кондратьевна и объявила, что Смердяков лишил себя
жизни. "Вхожу этта к нему самовар прибрать, а он у стенки на гвоздочке
висит". На вопрос Алеши: "заявила ль она кому следует?" ответила, что
никому не заявляла, а "прямо бросилась к вам к первому и всю дорогу бежала
бегом". Она была как помешанная, передавал Алеша, и вся дрожала как лист.
Когда же Алеша прибежал вместе с ней в их избу, то застал Смердякова всђ
еще висевшим. На столе лежала записка: "Истребляю свою жизнь своею
собственною волей и охотой, чтобы никого не винить". Алеша так и оставил
эту записку на столе и пошел прямо к исправнику, у него обо всем заявил, "а
оттуда прямо к тебе", заключил Алеша, пристально вглядываясь в лицо Ивана.
И всђ время, пока он рассказывал, он не отводил от него глаз как бы чем-то
очень пораженный в выражении его лица.

-- Брат, -- вскричал он вдруг, -- ты верно ужасно болен! Ты смотришь и как
будто не понимаешь, что я говорю.

-- Это хорошо, что ты пришел, -- проговорил как бы задумчиво Иван и как бы
вовсе не слыхав восклицания Алеши. -- А ведь я знал, что он повесился.

-- От кого же?

-- Не знаю от кого. Но я знал. Знал ли я? Да, он мне сказал. Он сейчас еще
мне говорил...

Иван стоял среди комнаты и говорил всђ так же задумчиво и смотря в землю.

-- Кто он? -- спросил Алеша, невольно оглядевшись кругом.

-- Он улизнул.

Иван поднял голову и тихо улыбнулся:

-- Он тебя испугался, тебя, голубя. Ты "чистый херувим". Тебя Дмитрий
херувимом зовет. Херувим... Громовый вопль восторга серафимов! Что такое
серафим? Может быть целое созвездие. А может быть всђ то созвездие есть
всего только какая-нибудь химическая молекула... Есть созвездие Льва и
Солнца, не знаешь ли?

-- Брат, сядь! -- проговорил Алеша в испуге, -- сядь, ради бога, на диван.
Ты в бреду, приляг на подушку, вот так. Хочешь полотенце мокрое к голове?
Может лучше станет?

-- Дай полотенце, вот тут на стуле, я давеча сюда бросил.

-- Тут нет его. Не беспокойся, я знаю, где лежит; вот оно, -- сказал Алеша,
сыскав в другом углу комнаты, у туалетного столика Ивана, чистое, еще
сложенное и не употребленное полотенце. Иван странно посмотрел на
полотенце; память как бы в миг воротилась к нему.

-- Постой, -- привстал он с дивана, -- я давеча, час назад, это самое
полотенце взял оттуда же и смочил водой. Я прикладывал к голове и бросил
сюда... как же оно сухое? другого не было.

-- Ты прикладывал это полотенце к голове? -- спросил Алеша.

-- Да, и ходил по комнате, час назад... Почему так свечки сгорели? который
час?

-- Скоро двенадцать.

-- Нет, нет, нет! -- вскричал вдруг Иван. -- это был не сон! Он был, он тут
сидел, вон на том диване. Когда ты стучал в окно, я бросил в него стакан...
вот этот... Постой, я и прежде спал, но этот сон не сон. И прежде было. У
меня, Алеша, теперь бывают сны... но они не сны, а наяву: я хожу, говорю и
вижу... а сплю. Но он тут сидел, он был, вот на этом диване... Он ужасно
глуп, Алеша, ужасно глуп, -- за смеялся вдруг Иван и принялся шагать по
комнате.

-- Кто глуп? Про кого ты говоришь, брат? -- опять тоскливо спросил Алеша.

-- Чорт! Он ко мне повадился. Два раза был, даже почти три. Он дразнил меня
тем, будто я сержусь, что он просто чорт, а не сатана с опаленными
крыльями, в громе и блеске. Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он
просто чорт, дрянной, мелкий чорт. Он в баню ходит. Раздень его и наверно
отыщешь хвост, длинный, гладкий как у датской собаки, в аршин длиной,
бурый... Алеша, ты озяб, ты в снегу был, хочешь чаю? Что? холодный? Хочешь
велю поставить? C'est a ne pas mettre un chien dehors...

Алеша быстро сбегал к рукомойнику, намочил полотенце, уговорил Ивана опять
сесть и обложил ему мокрым полотенцем голову. Сам сел подле него.

-- Что ты мне давеча говорил про Лизу? -- начал опять Иван. (Он становился
очень словоохотлив.) -- Мне нравится Лиза. Я сказал про нее тебе что-то
скверное. Я солгал, мне она нравится... Я боюсь завтра за Катю, больше
всего боюсь. За будущее. Она завтра бросит меня и растопчет ногами. Она
думает, что я из ревности к ней гублю Митю! Да, она это думает! Так вот нет
же! Завтра крест, но не виселица. Нет, я не повешусь. Знаешь ли ты, что я
никогда не могу лишить себя жизни, Алеша! От подлости, что ли? Я не трус.
От жажды жить! Почему это я знал, что Смердяков повесился? Да, это он мне
сказал...

-- И ты твердо уверен, что кто-то тут сидел? -- спросил Алеша.

-- Вон на том диване, в углу. Ты бы его прогнал. Да ты же его и прогнал: он
исчез как ты явился. Я люблю твое лицо, Алеша. Знал ли ты, что я люблю твое
лицо? А он -- это я, Алеша, я сам. Всђ мое низкое, всђ мое подлое и
презренное! Да, я "романтик", он это подметил... хоть это и клевета. Он
ужасно глуп, но он этим берет. Он хитер, животно хитер, он знал, чем
взбесить меня. Он всђ дразнил меня, что я в него верю и тем заставил меня
его слушать. Он надул меня как мальчишку. Он мне впрочем сказал про меня
много правды. Я бы никогда этого не сказал себе. Знаешь, Алеша, знаешь, --
ужасно серьезно и как бы конфиденциально прибавил Иван, -- я бы очень
желал, чтоб он в самом деле был он, а не я!

-- Он тебя измучил, -- сказал Алеша, с состраданием смотря на брата.

-- Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: "Совесть! Что совесть? Я сам ее
делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке
за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги". -- Это он говорил, это он
говорил!

-- А не ты, не ты? -- ясно смотря на брата, неудержимо вскричал Алеша. --
Ну и пусть его, брось его и забудь о нем! Пусть он унесет с собою всђ, что
ты теперь проклинаешь, и никогда не приходит!

-- Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша. -- с
содроганием обиды проговорил Иван. -- Но он клеветал на меня, он во многом
клеветал. Лгал мне же на меня же в глаза. "О, ты идешь совершить подвиг
добродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил
отца"...

-- Брат, -- прервал, Алеша, -- удержись: не ты убил. Это неправда!

-- Это он говорит, он, а он это знает. "Ты идешь совершить подвиг
добродетели, а в добродетель-то и не веришь -- вот, чт[OACUTE] тебя злит и
мучит, вот отчего ты такой мстительный". -- Это он мне про меня говорил, а
он знает, что говорит...

-- Это ты говоришь, а не он! -- горестно воскликнул Алеша, -- и говоришь в
болезни, в бреду, себя мучая!

-- Нет, он знает, что говорит. Ты, говорит, из гордости идешь, ты станешь и
скажешь: "это я убил, и чего вы корчитесь от ужаса, вы лжете! Мнение ваше
презираю, ужас ваш презираю". -- Это он про меня говорит, и вдруг говорит:
"А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя похвалили: "Преступник, дескать,
убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотел и
признался!" Вот это так уж ложь, Алеша! -- вскричал вдруг Иван, засверкав
глазами. -- Я не хочу, чтобы меня смерды хвалили! Это он солгал, Алеша,
солгал, клянусь тебе! Я бросил в него за это стаканом, и он расшибся об его
морду.

-- Брат, успоко