-- Да, это была слабость природы... но я не мог тебе верить. Я не знаю,
спал ли я или ходил прошлый раз. Я может быть тогда тебя только во сне
видел, а вовсе не наяву...

-- А зачем ты давеча с ним так сурово, с Алешей-то? Он милый; я пред ним за
старца Зосиму виноват.

-- Молчи про Алешу! Как ты смеешь, лакей! -- опять засмеялся Иван.

-- Бранишься, а сам смеешься, -- хороший знак. Ты впрочем сегодня гораздо
со мной любезнее, чем в прошлый раз, и я понимаю отчего: это великое
решение...

-- Молчи про решение! -- свирепо вскричал Иван.

-- Понимаю, понимаю, c'est noble, c'est charmant, ты идешь защищать завтра
брата и приносишь себя в жертву... c'est chevaleresque.

-- Молчи, я тебе пинков надаю!

-- Отчасти буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значит
веришь в мой реализм, потому что призраку не дают пинков. Шутки в сторону:
мне ведь всђ равно, бранись, коли хочешь, но всђ же лучше быть хоть каплю
повежливее, хотя бы даже со мной. А то дурак да лакей, ну что за слова!

-- Браня тебя себя браню! -- опять засмеялся Иван, -- ты -- я, сам я,
только с другою рожей. Ты именно говоришь то, что я уже мыслю... и ничего
не в силах сказать мне нового!

-- Если я схожусь с тобою в мыслях, то это делает мне только честь, -- с
деликатностью и достоинством проговорил джентльмен.

-- Только всђ скверные мои мысли берешь, а главное -- глупые. Ты глуп и
пошл. Ты ужасно глуп. Нет, я тебя не вынесу! Что мне делать, что мне
делать! -- проскрежетал Иван.

-- Друг мой, я всђ-таки хочу быть джентльменом и чтобы меня так и
принимали, -- в припадке некоторой чисто приживальщицкой и уже вперед
уступчивой и добродушной амбиции начал гость. -- Я беден, но... не скажу,
что очень честен, но... обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я
падший ангел. Ей богу, не могу представить, каким образом я мог быть
когда-нибудь ангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и
забыть. Теперь я дорожу лишь репутацией порядочного человека и живу как
придется, стараясь быть приятным. Я людей люблю искренно, -- о, меня во
многом оклеветали! Здесь, когда временами я к вам переселяюсь, моя жизнь
протекает в роде чего-то как бы и в самом деле, и это мне более всего
нравится. Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического, а потому и
люблю ваш земной реализм. Тут у вас всђ очерчено, тут формула, тут
геометрия, а у нас всђ какие-то неопределенные уравнения! Я здесь хожу и
мечтаю. Я люблю мечтать. К тому же на земле я становлюсь суеверен, -- не
смейся пожалуста: мне именно это-то и нравится, что я становлюсь суеверен.
Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить,
можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться. Моя мечта
это -- воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь
толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал
-- войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей богу так. Тогда
предел моим страданиям. Вот тоже лечиться у вас полюбил: весной оспа пошла,
я пошел и в воспитательном доме себе оспу привил, -- если б ты знал, как я
был в тот день доволен: на братьев славян десять рублей пожертвовал!.. Да
ты не слушаешь. Знаешь, ты что-то очень сегодня не по себе, -- помолчал
немного джентльмен. -- Я знаю, ты ходил вчера к тому доктору... ну, как
твое здоровье? Что тебе доктор сказал?

-- Дурак ! -- отрезал Иван.

-- Зато ты-то как умен. Ты опять бранишься? Я ведь не то чтоб из участия, а
так. Пожалуй не отвечай. Теперь вот ревматизмы опять пошли...

-- Дурак, -- повторил опять Иван.

-- Ты всђ свое, а я вот такой ревматизм прошлого года схватил, что до сих
пор вспоминаю.

-- У чорта ревматизм?

-- Почему же и нет, если я иногда воплощаюсь. Воплощаюсь, так и принимаю
последствия. Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto.

-- Как, как? Сатана sum et nihil humanum... это не глупо для чорта!

-- Рад, что наконец угодил.

-- А ведь это ты взял не у меня, -- остановился вдруг Иван как бы
пораженный, -- это мне никогда в голову не приходило, это странно...

-- C'est du nouveau n'est ce pas? На этот раз я поступлю честно и объясню
тебе. Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства
желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны,
такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир
событий, связанный такою интригой с такими неожиданными подробностями,
начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что,
клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз
вовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты,
попы... Насчет этого даже целая задача: один министр так даже мне сам
признавался, что все лучшие идеи его приходят к нему, когда он спит. Ну вот
так и теперь. Я хоть и твоя галлюцинация, но, как и в кошмаре, я говорю
вещи оригинальные, какие тебе до сих пор в голову не приходили, так что уже
вовсе не повторяю твоих мыслей, а между тем я только твой кошмар и больше
ничего.

-- Лжешь. Твоя цель именно уверить, что ты сам по себе, а не мой кошмар, и
вот ты теперь подтверждаешь сам, что ты сон.

-- Друг мой, сегодня я взял особую методу, я потом тебе растолкую. Постой,
где же я остановился? Да, вот я тогда простудился, только не у вас, а еще
там...

-- Где там? Скажи, долго ли ты у меня пробудешь, не можешь уйти? -- почти в
отчаянии воскликнул Иван. Он оставил ходить, сел на диван, опять
облокотился на стол и стиснул обеими руками голову. Он сорвал с себя мокрое
полотенце и с досадой отбросил его: очевидно не помогало.

-- У тебя расстроены нервы, -- заметил джентльмен с развязно-небрежным, но
совершенно дружелюбным однако видом, -- ты сердишься на меня даже за то,
что я мог простудиться, а между тем произошло оно самым естественным
образом. Я тогда поспешал на один дипломатический вечер к одной высшей
петербургской даме, которая метила в министры. Ну, фрак, белый галстук,
перчатки, и однако я был еще бог знает где, и чтобы попасть к вам на землю
предстояло еще перелететь пространство... конечно это один только миг, но
ведь и луч света от солнца идет целых восемь минут, а тут, представь, во
фраке и в открытом жилете. Духи не замерзают, но уж когда воплотился, то...
словом, светренничал, и пустился, а ведь в пространствах-то этих, в
эфире-то, в воде-то этой, яже бе над твердию, -- ведь это такой мороз... то
есть какое мороз, -- это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить:
сто пятьдесят градусов ниже нуля! Известна забава деревенских девок: на
тридцатиградусном морозе предлагают новичку лизнуть топор; язык мгновенно
примерзает, и олух в кровь сдирает с него кожу; так ведь это только на
тридцати градусах, а на ста-то пятидесяти, да тут только палец, я думаю,
приложить к топору, и его как не бывало, если бы... только там мог
случиться топор...

-- А там может случиться топор? -- рассеянно и гадливо перебил вдруг Иван
Федорович. Он сопротивлялся изо всех сил, чтобы не поверить своему бреду и
не впасть в безумие окончательно.

-- Топор? -- переспросил гость в удивлении.

-- Ну да, чт[OACUTE] станется там с топором? -- с каким-то свирепым и
настойчивым упорством вдруг вскричал Иван Федорович.

-- Чт[OACUTE] станется в пространстве с топором? Quelle idee! Если куда
попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг земли, caм не зная
зачем, в виде спутника. Астрономы вычислят восхождение и захождение топора,
Гатцук внесет в календарь, вот и всђ.

-- Ты глуп, ты ужасно глуп! -- строптиво сказал Иван, -- ври умнее, а то я
не буду слушать. Ты хочешь побороть меня реализмом, уверить меня, что ты
есть, но я не хочу верить, что ты есь! Не поверю!!

-- Да я и не вру, всђ правда; к сожалению правда почти всегда бывает
неостроумна. Ты, я вижу, решительно ждешь от меня чего-то великого, а может
быть и прекрасного. Это очень жаль, потому что я даю лишь то, чт[OACUTE]
могу...

-- Не философствуй, осел!

-- Какая тут философия, когда вся правая сторона отнялась, кряхчу и мычу.
Был у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь расскажут тебе
как по пальцам, ну а вылечить не умеют. Студентик тут один случился
восторженный: если вы, говорит, и умрете, то зато будете вполне знать от
какой болезни умерли! Опять-таки эта их манера отсылать к специалистам: мы
дескать только распознаем, а вот поезжайте к такому-то специалисту, он уже
вылечит. Совсем, совсем, я тебе скажу, исчез прежний доктор, который ото
всех болезней лечил, теперь только одни специалисты и всђ в газетах
публикуются. Заболи у тебя нос, тебя шлют в Париж: там дескать европейский
специалист носы лечит. Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет,
только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это
не моя специальность, а поезжайте после меня в Вену, там вам особый
специалист левую ноздрю долечит. Что будешь делать? прибегнул к народным
средствам, один немец-доктор посоветовал в бане на полке медом с солью
вытереться. Я единственно, чтобы только в баню лишний раз сходить, пошел:
выпачкался весь, и никакой пользы. С отчаяния графу Маттеи в Милан написал:
прислал книгу и капли, бог с ним. И вообрази: мальц-экстракт Гоффа помог!
Купил нечаянно, выпил полторы стклянки, и хоть танцовать, всђ как рукой
сняло. Непременно положил ему "спасибо" в газетах напечатать, чувство
благодарности заговорило, и вот вообрази, тут уже другая история пошла: ни
в одной-то редакции не принимают! "Ретроградно очень будет, говорят, никто
не поверит, le diable n'existe point. Вы, советуют, напечатайте анонимно".
Ну какое же "спасибо", если анонимно. Смеюсь с конторщиками: "это в бога,
говорю, в наш век ретроградно верить, а ведь я чорт, в меня можно". --
"Понимаем, говорят, кто же в чорта не верит, а всђ-таки нельзя, направлению
повредить может. Разве в виде шутки?" Ну в шутку-то, подумал, будет
неостроумно. Так и не напечатали. И веришь ли, у меня даже на сердце это
осталось. Самые лучшие чувства мои, как, например, благодарность, мне
формально запрещены единственно социальным моим положением.

-- Опять в философию въехал! -- ненавистно проскрежетал Иван.

-- Боже меня убереги, но ведь нельзя же иногда не пожаловаться. Я человек
оклеветанный. Вот ты поминутно мне. что я глуп. Так и видно молодого
человека. Друг мой, не в одном уме дело! У меня от природы сердце доброе и
веселое, "я ведь тоже разные водевильчики". Ты, кажется, решительно
принимаешь меня за поседелого Хлестакова, и однако судьба моя гораздо
серьезнее. Каким-то там довременным назначением, которого я никогда
разобрать не мог, я определен "отрицать, между тем я искренно добр и к
отрицанию совсем неспособен. Нет, ступай отрицать, без отрицания де не
будет критики, а какой же журнал, если нет "отделения критики"? Без критики
будет одна "осанна". Но для жизни мало одной "осанны", надо, чтоб
"осанна"-то эта переходила чрез горнило сомнений, ну и так далее, в этом
роде. Я впрочем во всђ это не ввязываюсь, не я сотворял, не я и в ответе.
Ну и выбрали козла отпущения, заставили писать в отделении критики, и
получилась жизнь. Мы эту комедию понимаем: я например прямо и просто требую
себе уничтожения. Нет, живи, говорят, потому что без тебя ничего не будет.
Если бы на земле было всђ благоразумно, то ничего бы и не произошло. Без
тебя не будет никаких происшествий, а надо, чтобы были происшествия. Вот и
служу, скрепя сердце, чтобы были происшествия, и творю неразумное по
приказу. Люди принимают всю эту комедию за нечто серьезное, даже при всем
своем бесспорном уме. В этом их и трагедия. Ну и страдают, конечно, но...
всђ же зато живут, живут реально, не фантастически; ибо страдание-то и есть
жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие: всђ обратилось бы в
один бесконечный молебен: оно свято, но скучновато. Ну а я? Я страдаю, а
всђ же не живу. Я икс в неопределенном уравнении. Я какой-то призрак жизни,
который потерял все концы и начала, и даже сам позабыл наконец как и
назвать себя. Ты смеешься... нет, ты не смеешься, ты опять сердишься. Ты
вечно сердишься, тебе бы всђ только ума, а я опять-таки повторю тебе, что я
отдал бы всю эту надзвездную жизнь, все чины и почести за то только, чтобы
воплотиться в душу семипудовой купчихи и богу свечки ставить.

-- Уж и ты в бога не веришь? -- ненавистно усмехнулся Иван.

-- То-есть как тебе это сказать, если ты только серьезно...

-- Есть бог или нет? -- опять со свирепою настойчивостью крикнул Иван.

-- А, так ты серьезно? Голубчик мой, ей богу не знаю, вот великое слово
сказал.

-- Не знаешь, а бога видишь? Нет, ты не сам по себе, ты -- я, ты есть я и
более ничего! Ты дрянь, ты моя фантазия!

-- То-есть, если хочешь, я одной с тобой философии, вот это будет
справедливо. Je pense donc je suis, это я знаю наверно, остальное же всђ,
что кругом меня, все эти миры, бог и даже сам сатана, -- всђ это для меня
не доказано, существует ли оно само по себе, или есть только одна моя
эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и
единолично... словом, я быстро прерываю, потому что ты кажется сейчас
драться вскочишь.

-- Лучше бы ты какой анекдот! -- болезненно проговорил Иван.

-- Анекдот есть и именно на нашу тему, то-есть это не анекдот, а так,
легенда. Ты вот укоряешь меня в неверии: "видишь де, а не веришь". Но, друг
мой, ведь не я же один таков, у нас там все теперь помутились, и всђ от
ваших наук. Еще пока были атомы, пять чувств, четыре стихии, ну тогда всђ
кое-как клеилось. Атомы-то и в древнем мире были. А вот как узнали у нас,
что вы там открыли у себя "химическую молекулу", да "протоплазму", да чорт
знает чт[OACUTE] еще, -- так у нас и поджали хвосты. Просто сумбур начался;
главное -- суеверие, сплетни; сплетень ведь и у нас столько же, сколько у
вас, даже капельку больше, а наконец и доносы, у нас ведь тоже есть такое
одно отделение, где принимают известные "сведения". Так вот эта дикая
легенда, еще средних наших веков, -- не ваших, а наших, -- и никто-то ей не
верит даже и у нас, кроме семипудовых купчих, то-есть опять-таки не ваших,
а наших купчих. Всђ, чт[OACUTE] у вас есть -- есть и у нас, это я уж тебе
по дружбе одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено. Легенда-то эта об
рае. Был дескать здесь у вас на земле один такой мыслитель и философ, "всђ
отвергал, законы, совесть, веру", а главное -- будущую жизнь. Помер, думал,
что прямо во мрак и смерть, ан перед ним -- будущая жизнь. Изумился и
вознегодовал: "Это, говорит, противоречит моим убеждениям". Вот его за это
и присудили... то есть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что
слышал, это только легенда... присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке
квадрилион километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот
квадрилион, то тогда ему отворят райские двери и всђ простят...

-- А какие муки у вас на том свете кроме-то квадрилиона? -- с каким-то
странным оживлением прервал Иван.

-- Какие муки? Ах и не спрашивай: прежде было и так и сяк, а ныне всђ
больше нравственные пошли, "угрызения совести" и весь этот вздор. Это тоже
от вас завелось, от "смягчения ваших нравов". Ну и кто же выиграл, выиграли
одни бессовестные, потому что ж ему за угрызения совести, когда и
совести-то нет вовсе. Зато пострадали люди порядочные, у которых еще
оставалась совесть и честь... То-то вот реформы-то на неприготовленную-то
почву, да еще списанные с чужих учреждений, -- один только вред! Древний
огонек-то лучше бы. Ну, так вот этот осужденный на квадрилион постоял,
посмотрел и лег поперек дороги: "не хочу идти, из принципа не пойду!"
Возьми душу русского просвещенного атеиста и смешай с душой пророка Ионы,
будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, -- вот тебе характер
этого улегшегося на дороге мыслителя.

-- На чем же он там улегся?

-- Ну, там верно было на чем. Ты не смеешься?

-- Молодец! -- крикнул Иван, всђ в том же странном оживлении. Теперь он
слушал с каким-то неожиданным любопытством. -- Ну что ж, и теперь лежит?

-- То-то и есть что нет. Он пролежал почти тысячу лет, а потом встал и
пошел.

-- Вот осел-то! -- воскликнул Иван, нервно захохотав, всђ как бы что-то
усиленно соображая. -- Не всђ ли равно, лежать ли вечно или идти квадрилион
верст? Ведь это билион лет ходу?

-- Даже гораздо больше, вот только нет карандашика и бумажки, а то бы
рассчитать можно. Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается
анекдот.

-- Как дошел! Да где ж он билион лет взял?

-- Да ведь ты думаешь всђ про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя
земля может сама-то билион раз повторялась; ну, отживала, леденела,
трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже
бе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля, --
ведь это развитие может уже бесконечно раз повторяется, и всђ в одном и том
же виде, до черточки. Скучища неприличнейшая...

-- Ну-ну, что же вышло, когда дошел?

-- А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв еще двух
секунд -- и это по часам, по часам (хотя часы его, по-моему, давно должны
были бы разложиться на составные элементы у него в кармане дорогой), -- не
пробыв двух секунд, воскликнул, что за эти две секунды не только
квадрилион, но квадрилион квадрилионов пройти можно, да еще возвысив в
квадрилионную степень! Словом, пропел "осанну", да и пересолил, так что
иные там, с образом мыслей поблагороднее, так даже руки ему не хотели
подать на первых порах: слишком де уж стремительно в консерваторы
перескочил. Русская натура. Повторяю: легенда. За что купил, за то и
продал. Так вот еще какие там у нас обо всех этих предметах понятия ходят.

-- Я тебя поймал! -- вскричал Иван с какою-то почти детскою радостью, как
бы уже окончательно что-то припомнив: этот анекдот о квадрилионе лет, --
это я сам сочинил! Мне было тогда семнадцать лет, я был в гимназии... я
этот анекдот тогда сочинил и рассказал одному товарищу, фамилия его
Коровкин, это было в Москве... Анекдот этот так характерен, что я не мог
его ни откуда взять. Я его было забыл... но он мне припомнился теперь
бессознательно, -- мне самому, а не ты рассказал! Как тысячи вещей
припоминаются иногда бессознательно, даже когда казнить везут... во сне
припомнился. Вот ты и есть этот сон! Ты сон, и не существуешь!

-- По азарту, с каким ты отвергаешь меня, -- засмеялся джентльмен, -- я
убеждаюсь, что ты всђ-таки в меня веришь.

-- Ни мало! на сотую долю не верю!

-- Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые может быть
сильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную...

-- Ни одной минуты! -- яростно вскричал Иван. -- Я впрочем желал бы в тебя
поверить! -- странно вдруг прибавил он.

-- Эге! Вот однако признание! Но я добр. я тебе и тут помогу. Слушай: это я
тебя поймал, а не ты меня! Я нарочно тебе твой же анекдот рассказал,
который ты уже забыл, чтобы ты окончательно во мне разуверился.

-- Лжешь! Цель твоего появления уверить меня, что ты есь.

-- Именно. Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия, -- это
ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше
повеситься. Я именно, зная, что ты капельку веришь в меня, подпустил тебе
неверия уже окончательно, рассказав этот анекдот. Я тебя вожу между верой и
безверием попеременно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с: Ведь когда
ты во мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять,
что я не сон, а есмь в самом деле, я тебя уж знаю; вот я тогда и достигну
цели. А цель моя благородная. Я в тебя только крохотное семячко веры брошу,
а из него вырастет дуб, -- да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в
"отцы пустынники и в жены непорочны" пожелаешь вступить; ибо тебе оченно,
оченно того в тайне хочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню
потащишься!

-- Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься?

-- Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать. Злишься-то ты, злишь