й и говорю: "Катя.
виноват, я прокутил твои три тысячи", -- ну чт[OACUTE], хорошо? Нет, не
хорошо, -- бесчестно и малодушно, зверь и до зверства не умеющий сдержать
себя человек, так ли, так ли? Но всђ же не вор? Не прямой же ведь вор, не
прямой, согласитесь! Прокутил, но не украл! Теперь второй, еще выгоднейший
случай, следите за мной, а то я пожалуй опять собьюсь -- как-то голова
кружится, -- итак второй случай: прокучиваю я здесь только полторы тысячи
из трех, то есть половину. На другой день прихожу к ней и приношу эту
половину: "Катя, возьми от меня, мерзавца и легкомысленного подлеца, эту
половину, потому что половину я прокутил, прокучу стало быть и эту, так
чтобы от греха долой!" Ну как в таком случае? Всђ, что угодно, и зверь и
подлец, но уже не вор, не вор окончательно, ибо, если б вор, то наверно бы
не принес назад половину сдачи, а присвоил бы и ее. Тут же она видит, что
коль скоро принес половину, то донесет и остальные, то есть прокученные,
всю жизнь искать будет, работать будет, но найдет и отдаст. Таким образом
подлец, но не вор, не вор, как хотите, не вор!

-- Положим, что есть некоторая разница, -- холодно усмехнулся прокурор. --
Но странно всђ-таки, что вы видите в этом такую роковую уже разницу.

-- Да, вижу такую роковую разницу! Подлецом может быть всякий, да и есть,
пожалуй, всякий, но вором может быть не всякий, а только архиподлец. Ну да
я там этим тонкостям не умею... А только вор подлее подлеца, вот мое
убеждение. Слушайте: я ношу деньги целый месяц на себе, завтра же я могу
решиться их отдать, и я уже не подлец, но решиться-то я не могу, вот
чт[OACUTE], хотя и каждый день решаюсь, хотя и каждый день толкаю себя:
"решись, решись, подлец", и вот весь месяц не могу решиться, вот
чт[OACUTE]! Чт[OACUTE], хорошо по-вашему, хорошо?

-- Положим, не так хорошо, это я отлично могу понять и в этом я не спорю,
-- сдержанно ответил прокурор. -- Да и вообще отложим всякое препирание об
этих тонкостях и различиях, а вот опять-таки если бы вам угодно было
перейти к делу. А дело именно в том, что вы еще не изволили нам объяснить,
хотя мы и спрашивали: для чего первоначально сделали такое разделение в
этих трех тысячах, то есть одну половину прокутили, а другую припрятали?
Именно для чего собственно припрятали, на что хотели собственно эти
отделенные полторы тысячи употребить? Я на этом вопросе настаиваю, Дмитрий
Федорович.

-- Ах, да и в самом деле! -- вскричал Митя, ударив себя по лбу, --
простите, я вас мучаю, а главного и не объясняю, а то бы вы вмиг поняли,
ибо в цели-то, в цели-то этой и позор! Видите, тут всђ этот старик,
покойник, он всђ Аграфену Александровну смущал, а я ревновал, думал тогда,
что она колеблется между мною и им: вот и думаю каждый день: что если вдруг
с ее стороны решение, что если она устанет меня мучить, и вдруг скажет мне:
"тебя люблю, а не его, увози меня на край света". А у меня всего два
двугривенных; с чем увезешь, чт[OACUTE] тогда делать, -- вот и пропал. Я
ведь ее тогда не знал и не понимал, я думал, что ей денег надо и что нищеты
моей она мне не простит. И вот я ехидно отсчитываю половину от трех тысяч и
зашиваю иглой хладнокровно, зашиваю с расчетом, еще до пьянства зашиваю, а
потом, как уж зашил, на остальную половину еду пьянствовать! Нет-с, это
подлость! поняли теперь?

Прокурор громко рассмеялся, следователь тоже.

-- По-моему, даже благоразумно и нравственно, что удержались и не все
прокутили, -- прохихикал Николай Парфенович, -- потому что чт[OACUTE] же
тут такого-с?

-- Да то что украл, вот чт[OACUTE]! О боже, вы меня ужасаете непониманием!
Всђ время, пока я носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, я каждый день
и каждый час говорил себе: "ты вор, ты вор!" Да я оттого и свирепствовал в
этот месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и отца избил, что чувствовал
себя вором! Я даже Алеше, брату моему, не решился и не посмел открыть про
эти полторы тысячи: до того чувствовал, что подлец и мазурик! Но знайте,
что пока я носил, я в то же время каждый день и каждый час мой говорил
себе: "Нет, Дмитрий Федорович, ты может быть еще и не вор". Почему? А
именно потому, что ты можешь завтра пойти и отдать эти полторы тысячи Кате.
И вот вчера только я решился сорвать мою ладонку с шеи, идя от Фени к
Перхотину, а до той минуты не решался, и только что сорвал, в ту же минуту
стал уже окончательный и бесспорный вор, вор и бесчестный человек на всю
жизнь. Почему? Потому что вместе с ладонкой и мечту мою пойти к Кате и
сказать: "я подлец, а не вор" разорвал! Понимаете теперь, понимаете!

-- Почему же вы именно вчера вечером на это решились? -- прервал было
Николай Парфенович.

-- Почему? Смешно спрашивать: потому что осудил себя на смерть, в пять
часов утра, здесь на рассвете: "Ведь всђ равно, подумал, умирать подлецом
или благородным!" Так вот нет же, не всђ равно оказалось! Верите ли,
господа, не то, не то меня мучило больше всего в эту ночь, что я
старика-слугу убил, и что грозила Сибирь, и еще когда? когда увенчалась
любовь моя и небо открылось мне снова! О, это мучило, но не так; всђ же не
так, как это проклятое сознание, что я сорвал наконец с груди эти проклятые
деньги и их растратил, а стало быть теперь уже вор окончательный! О,
господа, повторяю вам с кровью сердца: много я узнал в эту ночь! Узнал я,
что не только жить подлецом невозможно, но и умирать подлецом невозможно...
Нет, господа, умирать надо честно!..

Митя был бледен. Лицо его имело изможденный и измученный вид, несмотря на
то, что он был до крайности разгорячен.

-- Я начинаю вас понимать, Дмитрий Федорович, -- мягко и даже как бы
сострадательно протянул прокурор, -- но всђ это, воля ваша, по-моему лишь
нервы... болезненные нервы ваши, вот что-с. И почему бы, например, вам,
чтоб избавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не
отдать эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже
объяснившись с нею, почему бы вам, в виду вашего тогдашнего положения,
столь ужасного, как вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь
естественно представляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в
ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши
расходы сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя ваше
расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ,
или наконец хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу
Самсонову и госпоже Хохлаковой? Ведь считаете же вы даже до сих пор это
обеспечение ценным?

Митя вдруг покраснел:

-- Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Не может
быть, чтобы вы это серьезно!.. -- проговорил он с негодованием, смотря в
глаза прокурору и как бы не веря, что от него слышал.

-- Уверяю вас, что серьезно... Почему вы думаете, что не серьезно? --
удивился в свою очередь и прокурор.

-- О, как это было бы подло! Господа, знаете ли вы, что вы меня мучаете!
Извольте, я вам всђ скажу, так и быть, я вам теперь уже во всей моей
инфернальности признаюсь, но, чтобы вас же устыдить, и вы сами удивитесь,
до какой подлости может дойти комбинация чувств человеческих. Знайте же,
что я уже имел эту комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас
говорили, прокурор! Да, господа, и у меня была эта мысль в этот проклятый
месяц, так что почти уже решался идти к Кате, до того был подл! Но идти к
ней, объявить ей мою измену, и на эту же измену, для исполнения же этой
измены, для предстоящих расходов на эту измену, у ней же, у Кати же,
просить денег (просить, слышите, просить!) и тотчас от нее же убежать с
другою, с еђ соперницей, с еђ ненавистницей и обидчицей, -- помилуйте, да
вы с ума сошли, прокурор!

-- С ума не с ума, но конечно я с горяча не сообразил... насчет этой самой
вот женской ревности... если тут действительно могла быть ревность, как вы
утверждаете... да, пожалуй, тут есть нечто в этом роде, -- усмехнулся
прокурор.

-- Но это была бы уж такая мерзость, -- свирепо ударил Митя кулаком по
столу, -- это так бы роняло, что уж я и не знаю! Да знаете ли вы, что она
могла бы мне дать эти деньги, да и дала бы, наверно дала бы, из отмщения
мне дала бы, из наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому
что это тоже инфернальная душа и великого гнева женщина! Я-то бы деньги
взял, о, взял бы, взял, и тогда всю жизнь... о боже! Простите, господа, я
потому так кричу, что у меня была эта мысль еще так недавно, еще всего
только третьего дня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера,
да, и вчера, весь день вчера, я помню это, до самого этого случая...

-- До какого случая? -- ввернул было Николай Парфенович с любопытством, но
Митя не расслышал.

-- Я сделал вам страшное признание, -- мрачно заключил он. -- Оцените же
его, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если
нет, если и это пройдет мимо ваших душ: то тогда уже вы прямо не уважаете
меня, господа, вот чт[OACUTE] я вам говорю, и я умру от стыда, что
признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне
не верите! Как, так вы и это хотите записывать? -- вскричал он уже в
испуге.

-- Да вот чт[OACUTE] вы сейчас сказали, -- в удивлении смотрел на него
Николай Парфенович, -- то есть, что вы до самого последнего часа всђ еще
располагали идти к госпоже Верховцевой просить у нее эту сумму... Уверяю
вас, что это очень важное для нас показание, Дмитрий Федорович, то есть про
весь этот случай... и особенно для вас, особенно для вас важное.

-- Помилосердуйте, господа, -- всплеснул руками Митя, -- хоть этого-то не
пишите, постыдитесь! Ведь я так-сказать душу мою разорвал пополам пред
вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих
половинах... О боже!

Он закрылся в отчаянии руками.

-- Не беспокойтесь так, Дмитрий Федорович, -- заключил прокурор, -- всђ
теперь записанное вы потом прослушаете сами и с чем не согласитесь, мы по
вашим словам изменим, а теперь я вам один вопросик еще в третий раз
повторю: неужто в самом деле никто, так-таки вовсе никто, не слыхал от вас
об этих зашитых вами в ладонку деньгах? Это, я вам скажу, почти невозможно
представить.

-- Никто, никто, я сказал, иначе вы ничего не поняли! Оставьте меня в
покое.

-- Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к тому времени
впереди, но пока рассудите: у нас может быть десятки свидетельств о том,
что вы именно сами распространяли, и даже кричали везде о трех тысячах,
истраченных вами, о трех, а не о полутора, да и теперь, при появлении
вчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с
собою три тысячи...

-- Не десятки, а сотни свидетельств у вас в руках, две сотни свидетельств,
две сотни человек слышали, тысяча слышала! -- воскликнул Митя.

-- Ну вот видите-с, все, все свидетельствуют. Так ведь значит же что-нибудь
слово все?

-- Ничего не значит, я соврал, а за мной и все стали врать.

-- Да зачем же вам-то так надо было "врать", как вы изъясняетесь?

-- А чорт знает. Из похвальбы может быть... так... что вот так много денег
прокутил... Из того может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть... да, это
именно оттого... чорт... который раз вы задаете этот вопрос? Ну соврал и
кончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз врет
человек?

-- Это очень трудно решить, Дмитрий Федорович, из-за чего врет человек, --
внушительно проговорил прокурор. -- Скажите, однако, велика ли была эта,
как вы называете еђ, ладонка, на вашей шее?

-- Нет, не велика.

-- А какой например величины?

-- Бумажку сторублевую пополам сложить, вот и величина.

-- А лучше бы вы нам показали лоскутки? Ведь они где-нибудь при вас?

-- Э, чорт... какие глупости... я не знаю, где они.

-- Но позвольте однако: где же и когда вы ее сняли с шеи? Ведь вы, как сами
показываете, домой не заходили?

-- А вот как от Фени вышел и шел к Перхотину, дорогой и сорвал с шеи и
вынул деньги.

-- В темноте?

-- Для чего тут свечка? Я это пальцем в один миг сделал.

-- Без ножниц, на улице?

-- На площади, кажется; зачем ножницы? ветхая тряпка, сейчас разодралась.

-- Куда же вы ее потом дели?

-- Там же и бросил.

-- Где именно?

-- Да на площади же, вообще на площади! Чорт ее знает, где на площади. Да
для чего вам это?

-- Это чрезвычайно важно, Дмитрий Федорович: вещественные доказательства в
вашу же пользу, и как это вы не хотите понять? Кто же вам помогал зашивать
месяц назад?

-- Никто не помогал, сам зашил.

-- Вы умеете шить?

-- Солдат должен уметь шить, а тут и уменья никакого не надо.

-- Где же вы взяли материал, то есть эту тряпку, в которую зашили?

-- Неужто вы не смеетесь?

-- Отнюдь нет, и нам вовсе не до смеха, Дмитрий Федорович.

-- Не помню, где взял тряпку, где-нибудь взял.

-- Как бы, кажется, этого-то уж не запомнить?

-- Да ей богу же не помню, может что-нибудь разодрал из белья.

-- Это очень интересно: в вашей квартире могла бы завтра отыскаться эта
вещь, рубашка, может быть, от которой вы оторвали кусок. Из чего эта тряпка
была: из холста, из полотна?

-- Чорт ее знает из чего. Постойте... Я, кажется, ни от чего не отрывал.
Она была коленкоровая... Я, кажется, в хозяйкин чепчик зашил.

-- В хозяйкин чепчик?

-- Да, я у ней утащил.

-- Как это утащили?

-- Видите, я, действительно, помнится, как-то утащил один чепчик на тряпки,
а может перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда негодная тряпка,
лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял и зашил...
Кажется, именно в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячу раз
мытая.

-- И вы это твердо уже помните?

-- Не знаю, твердо ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать!

-- В таком случае ваша хозяйка могла бы по крайней мере припомнить, что у
нее пропала эта вещь?

-- Вовсе нет, она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вам, старая тряпка,
гроша не ст[OACUTE]ит.

-- А иголку откуда взяли, нитки?

-- Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! -- рассердился наконец Митя.

-- И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в каком именно месте
бросили на площади эту... ладонку.

-- Да велите завтра площадь выместь, может найдете, -- усмехнулся Митя. --
Довольно, господа, довольно, -- измученным голосом порешил он. -- Вижу
ясно: вы мне не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не
надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А
вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте
себе гимн, если можете... Будьте вы прокляты, истязатели!

Он склонился головой и закрыл лицо руками. Прокурор и следователь молчали.
Чрез минуту он поднял голову и как-то без мысли поглядел на них. Лицо его
выражало уже совершившееся, уже безвозвратное отчаяние, и он как-то тихо
замолк, сидел и как будто себя не помнил. Между тем надо было оканчивать
дело: следовало неотложно перейти к допросу свидетелей. Было уже часов
восемь утра. Свечи давно уже как потушили. Михаил Макарович и Калганов, всђ
время допроса входившие и уходившие из комнаты, на этот раз оба опять
вышли. Прокурор и следователь имели тоже чрезвычайно усталый вид. Наставшее
утро было ненастное, всђ небо затянулось облаками и дождь лил как из ведра.
Митя без мысли смотрел на окна.

-- А можно мне в окно поглядеть? -- спросил он вдруг Николая Парфеновича.

-- О, сколько вам угодно, -- ответил тот.

Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла
окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там дальше, в дождливой
мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось,
почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про "Феба златокудрого" и
как он хотел застрелиться с первым лучем его: "пожалуй, в такое утро было
бы и лучше", усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к
"истязателям":

-- Господа! -- воскликнул он, -- я ведь вижу, что я пропал. Но она? Скажите
мне про нее, умоляю вас, неужели и она пропадет со мной? Ведь она невинна,
ведь она вчера кричала не в уме, что "во всђм виновата". Она ни в чем, ни в
чем не виновата! Я всю ночь скорбел, с вами сидя... Нельзя ли, не можете ли
мне сказать: что вы с нею теперь сделаете?

-- Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, -- тотчас же и с
видимою поспешностью ответил прокурор, -- мы не имеем пока никаких
значительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы так
интересуетесь. В дальнейшем ходе дела, надеюсь, окажется тоже... Напротив,
сделаем в этом смысле всђ, что только можно с нашей стороны. Будьте
совершенно спокойны.

-- Господа, благодарю вас, я ведь так и знал, что вы всђ-таки же честные и
справедливые люди, несмотря ни на что. Вы сняли бремя с души... Ну, что же
мы теперь будем делать? Я готов.

-- Да вот-с, поспешить бы надо. Нужно неотложно перейти к допросу
свидетелей. Всђ это должно произойти непременно в вашем присутствии, а
потому...

-- А не выпить ли сперва чайку? -- перебил Николай Парфенович, -- ведь уж,
кажется, заслужили!

Порешили, что если есть готовый чай внизу (в виду того, что Михаил
Макарович наверно ушел "почаевать"), то выпить по стаканчику и затем
"продолжать и продолжать". Настоящий же чай и "закусочку" отложить до более
свободного часа. Чай действительно нашелся внизу, и его в скорости
доставили на верх. Митя сначала отказался от стакана, который ему любезно
предложил Николай Парфенович, но потом сам попросил и выпил с жадностью.
Вообще же имел какой-то даже удивительно измученный вид. Казалось бы, при
его богатырских силах, что могла значить одна ночь кутежа и хотя бы самых
сильных при том ощущений? Но он сам чувствовал, что едва сидит, а по
временам так все предметы начинали как бы ходить и вертеться у него пред
глазами. "Еще немного и пожалуй бредить начну", подумал он про себя.

VIII. ПОКАЗАНИЕ СВИДЕТЕЛЕЙ. ДИТи.

Допрос свидетелей начался. Но мы уже не станем продолжать наш рассказ в
такой подробности, в какой вели его до сих пор. А потому и опустим о том,
как Николай Парфенович внушал каждому призываемому свидетелю, что тот
должен показывать по правде и совести, и что впоследствии должен будет
повторить это показание свое под присягой. Как наконец от каждого свидетеля
требовалось, чтоб он подписал протокол своих показаний и пр., и пр. Отметим
лишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось всђ внимание
допрашивавших, преимущественно был всђ тот же самый вопрос о трех тысячах,
то-есть было ли их три или полторы в первый раз, то-есть в первый кутеж
Дмитрия Федоровича здесь в Мокром, месяц назад, и было ли их три или
полторы тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича. Увы, все
свидетельства, все до единого, оказались против Мити и ни одного в его
пользу, а иные из свидетельств так даже внесли новые, почти ошеломляющие
факты в опровержение показаний его. Первым спрошенным был Трифон Борисыч.
Он предстал пред допрашивающими без малейшего страха, напротив с видом
строгого и сурового негодования против обвиняемого и тем несомненно придал
себе вид чрезвычайной правдивости и собственного достоинства. Говорил мало,
сдержанно, ждал вопросов, отвечал точно и обдуманно. Твердо и не обинуясь
показал, что месяц назад не могло быть истрачено менее трех тысяч, что
здесь все мужики покажут, что слышали о трех тысячах от самого "Митрий
Федорыча": "Одним цыганкам сколько денег перебросали. Им одним небось за
тысячу перевалило".

-- И пятисот, может, не дал, -- мрачно заметил на это Митя, -- вот только
не считал тогда, пьян был, а жаль...

Митя сидел на этот раз сбоку, спиной к занавескам, слушал мрачно, имел вид
грустный и усталый, как бы говоривший: "Э, показывайте, что хотите, теперь
всђ равно!"

-- Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорыч, -- твердо опроверг Трифон
Борисович, -- бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и
мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами может показали
бы, скольким от вас пож