ить скорее брата.

-- Ах можем ли мы на вас обижаться, -- протянула Марья Кондратьевна,
польщенная извинением Алеши, -- так как и Дмитрий Федорович часто этим
манером в беседку ходят, мы и не знаем, а он уж в беседке сидит.

-- Я его теперь очень ищу, я очень бы желал его видеть или от вас узнать,
где он теперь находится. Поверьте, что по очень важному для него же самого
делу.

-- Они нам не сказываются, -- пролепетала Марья Кондратьевна.

-- Хотя бы я и по знакомству сюда приходил, -- начал вновь Смердяков, -- но
они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина:
что дескать, да как у них, кто приходит и кто таков уходит, и не могу ли я
что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.

-- Как это смертью? -- удивился Алеша.

-- А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами
вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу,
и она здесь переночует -- не быть тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и
кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому
начальству. Даже бог знает что произвести могут-с.

-- Намедни сказали им: "в ступе тебя истолку", -- прибавила Марья
Кондратьевна.

-- Ну если в ступе, то это только может быть разговор... --заметил Алеша.
-- Если б я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом
сказать...

-- Вот что единственно могу сообщить, -- как бы надумался вдруг Смердяков.
-- Бываю я здесь по-всегдашнему соседскому знакомству, и как же бы я не
ходил-с? С другой стороны Иван Федорович, чем свет сегодня послали меня к
ним на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем, чтобы Дмитрий
Федорович на словах непременно пришли в здешний трактир-с на площади, чтобы
вместе обедать. Я пошел-с, но Дмитрия Федоровича я на квартире ихней не
застал-с, а было уж восемь часов: "был, говорят, да весь вышел", -- этими
самыми словами их хозяева сообщили. Тут точно у них заговор какой-с,
обоюдный-с. Теперь же, может быть, они в эту самую минуту в трактире этом
сидят с братцем Иваном Федоровичем, так как Иван Федорович домой обедать не
приходили, а Федор Павлович отобедали час тому назад одни и теперь почивать
легли. Убедительнейше однако прошу, чтобы вы им про меня и про то, что я
сообщил, ничего не говорили-с, ибо они ни за чт[OACUTE] убьют-с.

-- Брат Иван звал Дмитрия сегодня в трактир? -- быстро переспросил Алеша.

-- Это точно так-с.

-- В трактир Столичный город, на площади?

-- В этот самый-с.

-- Это очень возможно! -- воскликнул Алеша в большом волнении. -- Благодарю
вас, Смердяков, известие важное, сейчас пойду туда.

-- Не выдавайте-с, -- проговорил ему вслед Смердяков.

-- О нет, я в трактир явлюсь как бы нечаянно, будьте покойны.

-- Да куда же вы, я вам калитку отопру, -- крикнула было Марья
Кондратьевна.

-- Нет, здесь ближе, я опять чрез плетень.

Известие страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему
входить было в его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать
их, это было возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг
отворилось одно окно и сам брат Иван закричал ему из окна вниз.

-- Алеша, можешь ты ко мне сейчас войти сюда или нет? Одолжишь ужасно.

-- Очень могу, только не знаю, как мне в моем платье.

-- А я как раз в отдельной комнате, ступай на крыльцо, я сбегу навстречу...

Чрез минуту Алеша сидел рядом с братом. Иван был один и обедал.

III. БРАТЬЯ ЗНАКОМЯТСЯ.

Находился Иван однако не в отдельной комнате. Это было только место у окна,
отгороженное ширмами, но сидевших за ширмами всђ-таки не могли видеть
посторонние. Комната эта была входная, первая, с буфетом у боковой стены.
По ней поминутно шмыгали половые. Из посетителей был один лишь старичок
отставной военный, и пил в уголку чай. Зато в остальных комнатах трактира
происходила вся обыкновенная трактирная возня, слышались призывные крики,
откупоривание пивных бутылок, стук биллиардных шаров, гудел орган. Алеша
знал, что Иван в этот трактир почти никогда не ходил и до трактиров вообще
не охотник; стало быть именно потому только и очутился здесь, подумал он,
-- чтобы сойтись по условию с братом Дмитрием. И однако брата Дмитрия не
было.

-- Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты одним живешь, --
крикнул Иван, повидимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж
кончил обед и пил чай.

-- Ухи давай, давай потом и чаю, я проголодался, -- весело проговорил
Алеша.

-- А варенья вишневого? Здесь есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова
вишневое варенье любил?

-- А ты это помнишь? Давай и варенья, я и теперь люблю.

Иван позвонил полового и приказал уху, чай и варенья.

-- Я всђ помню, Алеша, я помню тебя до одиннадцати лет, мне был тогда
пятнадцатый год. Пятнадцать и одиннадцать, это такая разница, что братья в
эти годы никогда не бывают товарищами. Не знаю, любил ли я тебя даже. Когда
я уехал в Москву, то в первые годы я даже и не вспоминал об тебе вовсе.
Потом, когда ты сам попал в Москву, мы раз только, кажется, и встретились
где-то. А вот здесь я уже четвертый месяц живу, и до сих пор мы с тобой не
сказали слова. Завтра я уезжаю и думал сейчас, здесь сидя: как бы мне его
увидать, чтобы проститься, а ты и идешь мимо.

-- А ты очень желал меня увидать?

-- Очень, я хочу с тобой познакомиться раз навсегда и тебя с собой
познакомить. Да с тем и проститься. По-моему всего лучше знакомиться пред
разлукой. Я видел, как ты на меня смотрел все эти три месяца, в глазах
твоих было какое-то беспрерывное ожидание, а вот этого-то я и не терплю,
оттого и не подошел к тебе. Но в конце я тебя научился уважать: твердо
дескать стоит человечек. Заметь, я хоть и смеюсь теперь, но говорю
серьезно. Ведь ты твердо стоишь, да? Я таких твердых люблю, на чем бы там
они ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы, как ты. Ожидающий
взгляд твой стал мне вовсе под конец не противен; напротив, полюбил я
наконец твой ожидающий взгляд... Ты, кажется, почему-то любишь меня, Алеша?

-- Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван -- могила. Я говорю про
тебя: Иван -- загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нечто я уже
осмыслил в тебе, и всего только с сегодняшнего утра!

-- Что ж это такое? -- засмеялся Иван.

-- А не рассердишься? -- засмеялся и Алеша.

-- Ну?

-- А то, что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные
двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и
славный мальчик, ну желторотый наконец мальчик! Что, не очень тебя обидел?

-- Напротив поразил совпадением! -- весело и с жаром вскричал Иван. --
Веришь ли, что я, после давешнего нашего свидания у ней, только об этом про
себя и думал, об этой двадцатитрехлетней моей желторотости, а ты вдруг
теперь точно угадал и с этого самого начинаешь. Я сейчас здесь сидел и,
знаешь, что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой
женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всђ напротив
беспорядочный, проклятый и может быть бесовский хаос, порази меня хоть все
ужасы человеческого разочарования, -- а я всђ-таки захочу жить и уж как
припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Впрочем к тридцати годам наверно брошу кубок, хоть и не допью всего и
отойду... не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, всђ
победит моя молодость, -- всякое разочарование, всякое отвращение к жизни.
Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило
во мне эту исступленную и неприличную может быть жажду жизни, и решил, что,
кажется, нет такого, то-есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам
не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные
сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Черта-то она
отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что,
в тебе она тоже непременно сидит, но почему ж она подлая?
Центростремительной силы еще страшно много на нашей планете, Алешка. Жить
хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок
вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого
голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь
за что и любишь, дорос иной подвиг человеческий, в который давно уже может
быть перестал и верить, а всђ-таки по старой памяти чтишь его сердцем. Вот
тебе уху принесли, кушай на здоровье. Уха славная, хорошо готовят. Я хочу в
Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на
кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там
лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей
жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и
в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни
и плакать над ними, -- в то же время убежденный всем сердцем моим, что всђ
это давно уже кладбище и никак не более. И не от отчаяния буду плакать, а
лишь просто потому, что буду счастлив пролитыми слезами моими. Собственным
умилением упьюсь. Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что!
Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые
силы любишь... Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? --
засмеялся вдруг Иван.

-- Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить, -- прекрасно ты
это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, -- воскликнул
Алеша. -- Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

-- Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

-- Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь. непременно,
чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже
мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить
любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.

-- Уж ты и спасаешь, да я и не погибал может быть! А в чем она вторая твоя
половина?

-- В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые может быть никогда и
не умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.

-- Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такие professions de
foi вот от таких... послушников. Твердый ты человек, Алексей. Правда, что
ты из монастыря хочешь выйти?

-- Правда. Мой старец меня в мир посылает.

-- Увидимся еще стало быть в миру-то, встретимся до тридцати-то лет, когда
я от кубка-то начну отрываться. Отец вот не хочет отрываться от своего
кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает, сам говорил, у него
это слишком серьезно, хоть он и шут. Стал на сладострастии своем и тоже
будто на камне... хотя после тридцати-то лет, правда, и не на чем пожалуй
стать, кроме как на этом... Но до семидесяти подло, лучше до тридцати:
можно сохранить "оттенок благородства", себя надувая. Не видал сегодня
Дмитрия?

-- Нет, не видал, но я Смердякова видел. -- И Алеша рассказал брату наскоро
и подробно о своей встрече с Смердяковым. Иван стал вдруг очень озабоченно
слушать, кое-что даже переспросил.

-- Только он просил меня брату Дмитрию не сказывать о том, что он о нем
говорил, -- прибавил Алеша. Иван нахмурился и задумался.

-- Ты это из-за Смердякова нахмурился? -- спросил Алеша.

-- Да, из-за него. К чорту его, Дмитрия я действительно хотел было видеть,
но теперь не надо... -- неохотно проговорил Иван.

-- А ты в самом деле так скоро уезжаешь, брат?

-- Да.

-- Что же Дмитрий и отец? Чем это у них кончится? -- тревожно промолвил
Алеша.

-- А ты всђ свою канитель! Да я-то тут что? Сторож я что ли моему брату
Дмитрию? -- раздражительно отрезал было Иван, но вдруг как-то горько
улыбнулся -- Каинов ответ богу об убитом брате, а? Может быть ты это
думаешь в эту минуту? Но чорт возьми, не могу же я в самом деле оставаться
тут у них сторожем? Дела кончил, и еду. Уж не думаешь ли ты, что я ревную к
Дмитрию, что я отбивал у него все эти три месяца его красавицу Катерину
Ивановну. Э, чорт, у меня свои дела были. Дела кончил и еду. Дела давеча
кончил, ты был свидетелем.

-- Это давеча у Катерины Ивановны?

-- Да, у ней, и разом развязался. И что ж такое? Какое мне дело до Дмитрия?
Дмитрий тут не при чем. У меня были только собственные дела с Катериною
Ивановною. Сам ты знаешь напротив, что Дмитрий вел себя так как будто был в
заговоре со мной. Я ведь не просил его нисколько, а он сам мне торжественно
ее передал и благословил. Это всђ смеху подобно. Нет, Алеша, нет, если бы
ты знал, как я себя теперь легко чувствую! Я вот здесь сидел и обедал, и
веришь ли, хотел было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мой
час свободы. Тьфу, полгода почти, -- и вдруг разом, всђ разом снял. Ну
подозревал ли я даже вчера, что это, если захотеть, то ничего не
ст[OACUTE]ит кончить!

-- Ты про любовь свою говоришь, Иван?

-- Любовь, если хочешь, да, я влюбился в барышню, в институтку. Мучился с
ней, и она меня мучила. Сидел над ней... и вдруг всђ слетело. Давеча я
говорил вдохновенно, а вышел и расхохотался, -- веришь этому. Нет, я
буквально говорю.

-- Ты и теперь так это весело говоришь, -- заметил Алеша, вглядываясь в его
в самом деле повеселевшее вдруг лицо.

-- Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! Xe-xe! Вот и оказалось, что
нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда
я речь читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, -- а между тем, как
легко от нее уехать. Ты думаешь, я фанфароню?

-- Нет. Только это может быть не любовь была.

-- Алешка, -- засмеялся Иван, -- не пускайся в рассуждения о любви! Тебе
неприлично. Давеча-то, давеча-то ты выскочил, ай! Я еще и забыл поцеловать
тебя за это... А мучила-то она меня как! Воистину у надрыва сидел. Ох, она
знала, что я ее люблю! Любила меня, а не Дмитрия, -- весело настаивал Иван.
-- Дмитрий только надрыв. Всђ, чт[OACUTE] я давеча ей говорил, истинная
правда. Но только в том дело, самое главное, что ей нужно может быть лет
пятнадцать аль двадцать, чтобы догадаться, что Дмитрия она вовсе не любит,
а любит только меня, которого мучает. Да пожалуй и не догадается она
никогда, несмотря даже на сегодняшний урок. Ну и лучше: встал да и ушел
навеки. Кстати, что она теперь? Что там было, когда я ушел?

Алеша рассказал ему об истерике, и о том, что она, кажется, теперь в
беспамятстве и в бреду.

-- А не врет Хохлакова?

-- Кажется, нет.

-- Надо справиться. От истерики впрочем никогда и никто не умирал. Да и
пусть истерика, бог женщине послал истерику любя. Не пойду я туда вовсе. К
чему лезть опять.

-- Ты однако же давеча ей сказал, что она никогда тебя не любила.

-- Это я нарочно. Алешка, прикажу-ка я шампанского, выпьем за мою свободу.
Нет, если бы ты знал, как я рад!

-- Нет, брат, не будем лучше пить, -- сказал вдруг Алеша, -- к тому же мне
как-то грустно.

-- Да, тебе давно грустно, я это давно вижу.

-- Так ты непременно завтра утром поедешь?

-- Утром? я не говорил, что утром... А впрочем может и утром. Веришь ли, я
ведь здесь обедал сегодня единственно, чтобы не обедать со стариком, до
того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так
беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает сколько времени до
отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!

-- Если ты завтра уезжаешь, какая же вечность?

-- Да нас-то с тобой чем это касается? -- засмеялся Иван,-- ведь свое-то мы
успеем всђ-таки переговорить, свое-то, для чего мы пришли сюда? Чего ты
глядишь с удивлением? Отвечай: мы для чего здесь сошлись? Чтобы говорить о
любви к Катерине Ивановне, о старике и Дмитрие? О загранице? О роковом
положении России? Об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли?

-- Нет, не для этого.

-- Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое,
нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся
молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно
теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься.
Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить
меня: "како веруеши, али вовсе не веруеши", -- вот ведь к чему сводились
ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?

-- Пожалуй что и так, -- улыбнулся Алеша. -- Ты ведь не смеешься теперь
надо мною, брат?

-- Я-то смеюсь? Не захочу я огорчить моего братишку, который три месяца
глядел на меня в таком ожидании. Алеша, взгляни прямо: я ведь и сам
точь-в-точь такой же маленький мальчик, как и ты, разве только вот не
послушник. Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Иные то-есть? Вот,
например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю
жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не
будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока
поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли бог,
есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и об
анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так
ведь это один же чорт выйдет, всђ те же вопросы, только с другого конца. И
множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают,
что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?

-- Да, настоящим русские вопросы о том: есть ли бог и есть ли бессмертие,
или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, конечно первые вопросы и
прежде всего, да так и надо, -- проговорил Алеша, всђ с тою же тихою и
испытующею улыбкой вглядываясь в брата.

-- Вот что, Алеша, быть русским человеком иногда вовсе не умно, но всђ-таки
глупее того, чем теперь занимаются русские мальчики, и представить нельзя
себе. Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю.

-- Как ты это славно подвел, -- засмеялся вдруг Алеша.

-- Ну говори же, с чего начинать, приказывай сам, -- с бога? Существует ли
бог, что ли?

-- С чего хочешь, с того и начинай, хоть с "другого конца". Ведь ты вчера у
отца провозгласил, что нет бога, -- пытливо поглядел на брата Алеша.

-- Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у
тебя разгорались глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и
говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись. Алеша, потому что у меня
нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть и я
принимаю бога, -- засмеялся Иван, -- для тебя это неожиданно, а?

-- Да конечно, если ты только и теперь не шутишь.

-- Шутишь. Это вчера у старца сказали, что я шучу. Видишь, голубчик, был
один старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, что если бы не
было бога, то следовало бы его выдумать, s'il n'existait pas Dieu il
faudrait l'inventer. И действительно человек выдумал бога. И не то странно,
не то было бы дивно, что бог в самом деле существует, но то дивно, что
такая мысль -- мысль о необходимости бога -- могла залезть в голову такому
дикому и злому животному каков человек, до того она свята, до того она
трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку. Что же
до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал бога или
бог человека? Не стану я, разумеется, тоже перебирать на этот счет все
современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских
гипотез; потому что, что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же
аксиома и не только у мальчиков, но пожалуй и у ихних профессоров, потому
что и профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики.
А потому обхожу все гипотезы. Ведь у нас с тобой какая теперь задача?
Задача в том, чтоб я как можно скорее мог объяснить тебе мою суть,. то-есть
что я за человек, во что верую и на что надеюсь, ведь так, так? А потому и
объявляю, что принимаю бога прямо и просто. Но вот однако что надо
отметить: если бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам
совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум
человеческий с понятием лишь о трех измерениях простран