стоят на любопытнейшей точке, -- продолжал отец-библиотекарь, --
повидимому совершенно отвергают в вопросе о церковно-общественном суде
разделение церкви от государства.

-- Это любопытно, но в каком же смысле? -- спросил старец Ивана Федоровича.

Тот наконец ему ответил, но не свысока-учтиво, как боялся еще накануне
Алеша, а скромно и сдержанно, с видимою предупредительностью и повидимому
без малейшей задней мысли.

-- Я иду из положения, что это смешение элементов, то-есть сущностей церкви
и государства отдельно взятых, будет конечно вечным, несмотря на то, что
оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только в
нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь
лежит в самом основании дела. Компромисс между государством и церковью в
таких вопросах как, например, о суде по моему в совершенной и чистой
сущности своей невозможен. Духовное лицо, которому я возражал, утверждает,
что церковь занимает точное и определенное место в государстве. Я же
возразил ему, что напротив церковь должна заключать сама в себе всђ
государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь это
почему-нибудь невозможно, то, в сущности вещей, несомненно должно быть
поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития
христианского общества.

-- Совершенно справедливо! -- твердо и нервно проговорил отец Паисий,
молчаливый и ученый иеромонах.

-- Чистейшее ультрамонтанство! -- вскричал Миусов, в нетерпении переложив
ногу на ногу.

-- Э, да у нас и гор-то нету! -- воскликнул отец Иосиф и, обращаясь к
старцу, продолжал: -- они отвечают между прочим на следующие "основные и
существенные" положения своего противника, духовного лица, заметьте себе.
Первое: что "ни один общественный союз не может и не должен присвоивать
себе власть -- распоряжаться гражданскими и политическими правами своих
членов". Второе: что "уголовная и судно-гражданская власть не должна
принадлежать церкви и не совместима с природой ее и как божественного
установления, и как союза людей для религиозных целей" и наконец,
в-третьих: что "церковь есть царство не от мира сего"...

-- Недостойнейшая игра слов для духовного лица! -- не вытерпел и прервал
опять отец Паисий. -- Я читал эту книгу, на которую вы возражали, --
обратился он к Ивану Федоровичу, -- и удивлен был словами духовного лица,
что "церковь есть царство не от мира сего". Если не от мира сего, то стало
быть и не может быть на земле ее вовсе. В святом Евангелии слова: "не от
мира сего" не в том смысле употреблены. Играть такими словами невозможно.
Господь наш Иисус Христос именно приходил установить церковь на земле.
Царство небесное разумеется не от мира сего, а в небе, но в него входят не
иначе как чрез церковь, которая основана и установлена на земле. А потому
светские каламбуры в этом смысле невозможны и недостойны. Церковь же есть
воистину царство, и определена царствовать и в конце своем должна явиться
как царство на всей земле несомненно, -- на что имеем обетование...

Он вдруг умолк, как бы сдержав себя. Иван Федорович, почтительно и
внимательно его выслушав, с чрезвычайным спокойствием, но попрежнему охотно
и простодушно продолжал, обращаясь к старцу:

-- Вся мысль моей статьи в том, что в древние времена, первых трех веков
христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь
церковь. Когда же римское языческое государство возжелало стать
христианским, то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь
включило в себя церковь, но само продолжало оставаться государством
языческим попрежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях. В сущности
так несомненно и должно было произойти. Но в Риме, как в государстве,
слишком многое осталось от цивилизации и мудрости языческой, как, например,
самые даже цели и основы государства. Христова же церковь, вступив в
государство, без сомнения, не могла уступить ничего из своих основ, от того
камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои
цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим господом, между прочим:
обратить весь мир, а стало быть и всђ древнее языческое государство в
церковь. Таким образом (то-есть в целях будущего) не церковь должна искать
себе определенного места в государстве, как "всякий общественный союз" или
как "союз людей для религиозных целей" (как выражается о церкви автор,
которому возражаю), а напротив всякое земное государство должно бы
впоследствии обратиться в церковь вполне, и стать не чем иным как лишь
церковью и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели. Всђ же это
ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его, как великого
государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще
языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственную
ведущую к вечным целям. Вот почему автор книги об Основах
Церковно-Общественного Суда судил бы правильно, если б, изыскивая и
предлагая эти основы, смотрел бы на них как на временный, необходимый еще в
наше грешное и незавершившееся время компромисс, но не более. Но чуть лишь
сочинитель этих основ осмеливается объявлять, что основы, которые
предлагает он теперь и часть которых перечислил сейчас отец Иосиф, -- суть
основы незыблемые, стихийные и вековечные. то уже прямо идет против церкви
и святого, вековечного и незыблемого предназначения ее. Вот вся моя статья,
полный ее конспект.

-- То-есть в двух словах, -- упирая на каждое слово, проговорил опять отец
Паисий: -- по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век,
церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший
вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и
цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в
государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, -- и
это повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому
же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство,
как из низшего в высший тип, а напротив государство должно кончить тем,
чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и
буди, буди!

-- Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили,-- усмехнулся Миусов,
переложив опять ногу на ногу. -- Сколько я понимаю, это, стало быть,
осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии.
Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн,
дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал,
что всђ это серьезно, и что церковь теперь, например, будет судить
уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй так и смертную казнь.

-- Да если б и теперь был один лишь церковно-общественный суд, то и теперь
бы церковь не посылала на каторгу или на смертную казнь. Преступление и
взгляд на него должны бы были несомненно тогда измениться, конечно
мало-по-малу, не вдруг и не сейчас, но однако довольно скоро... -- спокойно
и не смигнув глазом произнес Иван Федорович.

-- Вы серьезно? -- пристально глянул на него Миусов.

-- Если бы всђ стало церковью, то церковь отлучала бы от себя преступного и
непослушного, а не рубила бы тогда голов, -- продолжал Иван Федорович. -- Я
вас спрашиваю, куда бы пошел отлученный? Ведь тогда он должен был бы не
только от людей, как теперь, но и от Христа уйти. Ведь он своим
преступлением восстал бы не только на людей, но и на церковь Христову. Это
и теперь конечно так в строгом смысле, но всђ-таки не объявлено, и совесть
нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки:
"Украл дескать, но не на церковь иду, Христу не враг", вот что говорит себе
нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на
место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием
всей церкви на всей земле: "Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все
ложная церковь, я один убийца и вор -- справедливая христианская церковь".
Это ведь очень трудно себе сказать, требует условий огромных, обстоятельств
не часто бывающих. Теперь с другой стороны возьмите взгляд самой церкви на
преступление: разве не должен он измениться против теперешнего, почти
языческого, и из механического отсечения зараженного члена, как делается
ныне для охранения общества, преобразиться, и уже вполне и не ложно, в идею
о возрождении вновь человека, о воскресении его и спасении его...

-- То-есть что же это такое? Я опять перестаю понимать,-- перебил Миусов,
-- опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя. Как это
отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван
Федорович.

-- Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, -- заговорил вдруг старец, и
все разом к нему обратились; -- ведь если бы теперь не было Христовой
церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже
кары за него потом, то-есть кары настоящей, не механической, как они
сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а
настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и
умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.

-- Как же так, позвольте узнать? -- с живейшим любопытством спросил Миусов.

-- Это вот как, -- начал старец. -- Все эти ссылки в работы, а прежде с
битьем, никого не исправляют, а главное почти никакого преступника и не
устрашают, и число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем
более нарастает. Ведь вы с этим должны же согласиться. И выходит, что
общество таким образом совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный
член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас
же появляется другой преступник, а может и два другие. Если что и охраняет
общество даже в наше время, и даже самого преступника исправляет и в
другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон
Христов, сказывающийся в сознании собственной совести. Только сознав свою
вину как сын Христова общества, то-есть церкви, он сознает и вину свою пред
самим обществом, то-есть пред церковью. Таким образом, пред одною только
церковью современный преступник и способен сознать вину свою, а не то что
пред государством. Вот если бы суд принадлежал обществу как церкви, тогда
бы оно знало, кого воротить из отлучения и опять приобщить к себе. Теперь
же церковь, не имея никакого деятельного суда, а имея лишь возможность
одного нравственного осуждения, от деятельной кары преступника и сама
удаляется. Не отлучает она его от себя, а лишь не оставляет его отеческим
назиданием. Мало того, даже старается сохранить с преступником всђ
христианское церковное общение: допускает его к церковным службам, к святым
дарам, дает ему подаяние и обращается с ним более как с плененным, чем как
с виновным. И чт[OACUTE] было бы с преступником, о, господи! если б и
христианское общество, то-есть церковь, отвергло его подобно тому, как
отвергает и отсекает его гражданский закон? Чт[OACUTE] было бы, если б и
церковь карала его своим отлучением тотчас же и каждый раз во след кары
государственного закона? Да выше не могло бы и быть отчаяния, по крайней
мере для преступника русского, ибо русские преступники еще веруют. А
впрочем кто знает: может быть случилось бы тогда страшное дело, --
произошла бы может быть потеря веры в отчаянном сердце преступника, и тогда
что? Но церковь, как мать нежная и любящая, от деятельной кары сама
устраняется, так как и без ее кары слишком больно наказан виновный
государственным судом, и надо же его хоть кому-нибудь пожалеть. Главное же
потому устраняется, что суд церкви есть суд единственно вмещающий в себе
истину и ни с каким иным судом, вследствие сего существенно и нравственно
сочетаться даже и в компромисс временный не может. Тут нельзя уже в сделки
вступать. Иностранный преступник, говорят, редко раскаивается, ибо самые
даже современные учения утверждают его в мысли, что преступление его не
есть преступление, а лишь восстание против несправедливо угнетающей силы.
Общество отсекает его от себя вполне механически торжествующею над ним
силой, и сопровождает отлучение это ненавистью (так по крайней мере они
сами о себе, в Европе, повествуют), -- ненавистью и полнейшим к дальнейшей
судьбе его, как брата своего, равнодушием и забвением. Таким образом всђ
происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях, там
церквей уж и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания
церквей, сами же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида,
как церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совершенно
исчезнуть. Так кажется по крайней мере в лютеранских землях. В Риме же так
уж тысячу лет вместо церкви провозглашено государство. А потому сам
преступник членом церкви уж и не сознает себя и, отлученный, пребывает в
отчаянии. Если же возвращается в общество, то нередко с такою ненавистью,
что самое общество как бы уже само отлучает от себя. Чем это кончится,
можете сами рассудить. Во многих случаях, казалось бы, и у нас тоже; но в
том и дело, что кроме установленных судов есть у нас сверх того еще и
церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и
всђ еще дорогим сыном своим, а сверх того есть и сохраняется, хотя бы даже
только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и недеятельный, но всђ же
живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно.
инстинктом души его, признаваемый. Справедливо и то, что было здесь сейчас
сказано, что если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей
силе, то-есть если бы всђ общество обратилось лишь в церковь, то не только
суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет
ныне, но может быть и вправду самые преступления уменьшились бы в
невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет, понимала бы будущего
преступника и будущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем
ныне, и сумела бы возвратить отлученного, предупредить замышляющего и
возродить падшего. Правда, -- усмехнулся старец, -- теперь общество
христианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но
так как они не оскудевают, то и пребывает всђ же незыблемо, в ожидании
своего полного преображения из общества, как союза почти еще языческого, во
единую вселенскую и владычествующую церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и в
конце веков, ибо лишь сему предназначено совершиться! И нечего смущать себя
временами и сроками, ибо тайна времен и сроков в мудрости божией, в
предвидении его и в любви его. И чт[OACUTE] по расчету человеческому может
быть еще и весьма отдаленно, то по предопределению божьему может быть уже
стоит накануне своего появления, при дверях. Сие последнее буди, буди.

-- Буди! буди! -- благоговейно и сурово подтвердил отец Паисий.

-- Странно, в высшей степени странно! -- произнес Миусов и не то что с
горячностью, а как бы с затаенным каким-то негодованием.

-- Чт[OACUTE] же кажется вам столь странным? -- осторожно осведомился отец
Иосиф.

-- Да что же это в самом деле такое? -- воскликнул Миусов. как бы вдруг
прорвавшись: -- устраняется на земле государство, а церковь возводится на
степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это
архи-ультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!

-- Совершенно обратное изволите понимать! -- строго проговорил отец Паисий,
-- не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То
третье диаволово искушение! А напротив государство обращается в церковь,
восходит до церкви и становится церковью на всей земле, -- что совершенно
уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть
лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия
воссияет.

Миусов внушительно помолчал. Вся фигура его выразила собою необыкновенное
собственное достоинство. Свысока-снисходительная улыбка показалась на его
губах. Алеша следил за всем с сильно бьющимся сердцем. Весь этот разговор
взволновал его до основания. Он случайно взглянул на Ракитина; тот стоял
неподвижно на своем прежнем месте у двери, внимательно вслушиваясь и
всматриваясь, хотя и опустив глаза. Но по оживленному румянцу на его щеках
Алеша догадался, что и Ракитин взволнован, кажется, не меньше его; Алеша
знал, чем он взволнован.

-- Позвольте мне сообщить вам один маленький анекдот, господа, --
внушительно и с каким-то особенно осанистым видом проговорил вдруг Миусов.
-- В Париже, уже несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота,
мне пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному
и управляющему тогда лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего
господина. Был этот индивидуум не то что сыщиком, а в роде управляющего
целою командой политических сыщиков, -- в своем роде довольно влиятельная
должность. Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства,
разговорился с ним; а так как он принят был не по знакомству, а как
подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то, видя с
своей стороны, как я принят у его начальника, он удостоил меня некоторою
откровенностию, -- ну, разумеется в известной степени, то-есть скорее был
вежлив, чем откровенен, именно как французы умеют быть вежливыми, тем
более, что видел во мне иностранца. Но я его очень понял. Тема шла о
социалистах-революционерах, которых тогда между прочим преследовали.
Опуская главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание,
которое у этого господчика вдруг вырвалось: "мы, -- сказал он, --
собственно этих всех социалистов--анархистов, безбожников и революционеров,
не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны. Но есть
из них, хотя и немного, несколько особенных людей: это в бога верующие и
христиане, а в то же время и социалисты. Вот этих-то мы больше всех
опасаемся, это страшный народ! Социалист-христианин страшнее
социалиста-безбожника". Слова эти и тогда меня поразили, но теперь у вас,
господа, они мне как-то вдруг припомнились...

-- То-есть вы их прикладываете к нам и в нас видите социалистов? -- прямо и
без обиняков спросил отец Паисий. Но прежде чем Петр Александрович
сообразил дать ответ, отворилась дверь и вошел столь опоздавший Дмитрий
Федорович. Его и вправду как бы перестали ждать, и внезапное появление его
произвело, в первый момент, даже некоторое удивление.

VI. ЗАЧЕМ ЖИВЕТ ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК!

Дмитрий Федорович, двадцати восьми летний молодой человек, среднего роста и
приятного лица, казался однако же гораздо старее своих лет. Был он
мускулист и в нем можно было угадывать значительную физическую силу, тем не
менее в лице его выражалось как бы нечто болезненное. Лицо его было
худощаво, щеки ввалились, цвет же их отливал какою-то нездоровою желтизной.
Довольно большие темные глаза на выкате смотрели, хотя повидимому и с
твердым упорством, но как-то неопределенно. Даже когда он волновался и
говорил с раздражением, взгляд его как бы не повиновался его внутреннему
настроению и выражал что-то другое, иногда совсем не соответствующее
настоящей минуте. "Трудно узнать, о чем он думает", отзывались иной раз
разговаривавшие с ним. Иные, видевшие в его глазах что-то задумчивое и
угрюмое, случалось, вдруг поражались внезапным смехом его,
свидетельствовавшим о веселых и игривых мыслях, бывших в нем именно в то
время, когда он смотрел с такою угрюмостью. Впрочем некоторая болезненность
его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о
чрезвычайно тревожной и "кутящей" жизни, которой он именно в последнее
время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное
раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных
денег. По городу ходило уже об этом несколько анекдотов. Правда, что он и
от природы был раздражителен, "ума отрывистого и неправильного", как
характерно выразился о нем у нас наш мировой судья Семен Иванович
Качальников в одном собрании. Вошел он безуко