дели он и не посещал ее. Заподозрили же
тотчас крепостного слугу ее Петра, и как раз сошлись все обстоятельства,
чтоб утвердить сие подозрение, ибо слуга этот знал, и покойница сама не
скрывала, что намерена его в солдаты отдать, в зачет следуемого с ее
крестьян рекрута, так как был одинок и дурного сверх того поведения.
Слышали, как он в злобе пьяный, грозился в питейном доме убить ее. За два
же дня до ее кончины сбежал и проживал где-то в городе в неизвестных
местах. На другой же день после убийства нашли его на дороге, при выезде из
города, мертво-пьяного, имевшего в кармане своем нож, да еще с запачканною
почему-то в крови правою ладонью. Утверждал, что кровь шла из носу, но ему
не поверили. Служанки же повинились, что были на пирушке, и что входные
двери с крыльца оставались незапертыми до их возвращения. Да и множество
сверх того являлось подобных сему признаков, по которым неповинного слугу и
захватили. Арестовали его и начали суд, но как раз через неделю
арестованный заболел в горячке и умер в больнице без памяти. Тем дело и
кончилось, предали воле божьей, и все, и судьи, и начальство, и всђ
общество, остались убеждены, что совершил преступление никто как умерший
слуга. А за сим началось наказание.

Таинственный гость, а теперь уже друг мой, поведал мне, что вначале даже и
совсем не мучился угрызениями совести. Мучился долго, но не тем, а лишь
сожалением, что убил любимую женщину, что ее нет уже более, что, убив ее,
убил любовь свою, тогда как огонь страсти оставался в крови его. Но о
пролитой неповинной крови, об убийстве человека он почти тогда и не мыслил.
Мысль же о том, что жертва его могла стать супругой другому, казалась ему
невозможною, а потому долгое время убежден был в совести своей, что и не
мог поступить иначе. Томил его несколько вначале арест слуги, но скорая
болезнь, а потом и смерть арестанта успокоили его, ибо умер тот, по всей
очевидности (рассуждал он тогда), не от ареста или испуга, а от простудной
болезни, приобретенной именно во дни его бегов, когда он, мертво-пьяный,
валялся целую ночь на сырой земле. Краденые же вещи и деньги мало смущали
его, ибо (всђ так же рассуждал он) сделана кража не для корысти, а для
отвода подозрений в другую сторону. Сумма же краденого была незначительная,
и он в скорости всю эту сумму, и даже гораздо большую, пожертвовал на
учредившуюся у нас в городе богадельню. Нарочно сделал сие для успокоения
совести насчет кражи, и, замечательно, на время и, даже долгое,
действительно успокоился, -- сам передавал мне это. Пустился он тогда в
большую служебную деятельность, сам напросился на хлопотливое и трудное
поручение, занимавшее его года два, и, будучи характера сильного, почти
забывал происшедшее; когда же вспоминал, то старался не думать о нем вовсе.
Пустился и в благотворительность, много устроил и пожертвовал в нашем
городе, заявил себя и в столицах, был избран в Москве и в Петербурге членом
тамошних благотворительных обществ. Но всђ же стал наконец задумываться с
мучением, не в подъем своим силам. Тут понравилась ему одна прекрасная и
благоразумная девица, и он в скорости женился на ней, мечтая, что женитьбой
прогонит уединенную тоску свою, а вступив на новую дорогу и исполняя
ревностно долг свой относительно жены и детей, удалится от старых
воспоминаний вовсе. Но как раз случилось противное сему ожиданию. Еще в
первый месяц брака стала его смущать беспрерывная мысль: "Вот жена любит
меня, ну что если б она узнала?" Когда стала беременна первым ребенком и
поведала ему это, он вдруг смутился: "Даю жизнь, а сам отнял жизнь". Пошли
дети: "Как я смею любить, учить и воспитать их, как буду про добродетель им
говорить: я кровь пролил". Дети растут прекрасные, хочется их ласкать: "А я
не могу смотреть на их невинные, ясные лики; недостоин того". Наконец
начала ему грозно и горько мерещиться кровь убитой жертвы, погубленная
молодая жизнь еђ, кровь, вопиющая об отмщении. Стал он видеть ужасные сны.
Но будучи тверд сердцем, сносил муку долго: "Искуплю всђ сею тайною мукой
моею". Но напрасная была и сия надежда: чем дальше, тем сильнее становилось
страдание. В обществе за благотворительную деятельность стали его уважать,
хотя и боялись все строгого и мрачного характера его, но чем более стали
уважать его, тем становилось ему невыносимее. Признавался мне, что думал
было убить себя. Но вместо того начала мерещиться ему иная мечта. -- мечта,
которую считал он вначале невозможною и безумною, но которая так
присосалась, наконец, к его сердцу, что и оторвать нельзя было. Мечтал он
так: восстать, выйти пред народ и объявить всем, что убил человека. Года
три он проходил с этою мечтой, мерещилась она ему всђ в разных видах.
Наконец уверовал всем сердцем своим, что, объявив свое преступление,
излечит душу свою несомненно и успокоится раз навсегда. Но, уверовав,
почувствовал в сердце ужас, ибо как исполнить? И вдруг произошел этот
случай на моем поединке. "Глядя на вас, я теперь решился". Я смотрю на
него:

-- И неужели, -- воскликнул я ему, всплеснув руками, -- такой малый случай
мог решимость такую в вас породить?

-- Решимость моя три года рождалась, -- отвечает мне, -- а случай ваш дал
ей только толчок. Глядя на вас, упрекнул себя и вам позавидовал, --
проговорил он мне это даже с суровостью.

-- Да вам и не поверят, -- заметил я ему, -- четырнадцать лет прошло.

-- Доказательства имею, великие. Представлю. И заплакал я тогда, облобызал
его.

-- Одно решите мне, одно! -- сказал он мне (точно от меня теперь всђ и
зависело): -- жена, дети! Жена умрет может быть с горя, а дети хоть и не
лишатся дворянства и имения, -- но дети варнака, и навек. А память-то,
память какую в сердцах их по себе оставлю!

Молчу я.

-- А расстаться-то с ними, оставить навеки? Ведь навек, навек!

Сижу я, молча про себя молитву шепчу. Встал я наконец, страшно мне стало.

-- Что же? -- смотрит на меня.

-- Идите, -- говорю, объявите людям. Всђ минется, одна правда останется.
Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было
великодушия.

Ушел он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но всђ же более двух
недель потом ко мне ходил, каждый вечер сряду, всђ приготовлялся, всђ не
мог решиться. Измучил он мое сердце. То приходит тверд и говорит с
умилением:

-- Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю.
Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну.
Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего
моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети
может быть чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в
силе, а в правде.

-- Поймут все подвиг ваш, -- говорю ему, -- не сейчас, так потом поймут,
ибо правде послужили, высшей правде, неземной...

И уйдет он от меня как бы утешенный, а назавтра вдруг опять приходит
злобный, бледный, говорит насмешливо:

-- Каждый раз как вхожу к вам, вы смотрите с таким любопытством: "Опять
дескать не объявил?" Подождите, не презирайте очень. Не так ведь оно легко
сделать, как вам кажется. Я может быть еще и не сделаю вовсе. Не пойдете же
вы на меня доносить тогда, а?

А я бывало не только что смотрел с любопытством неразумным, я и
взглянуть-то на него боялся. Измучен был я до болезни, и душа моя была
полна слез. Ночной даже сон потерял.

-- Я сейчас, -- продолжает, -- от жены. Понимаете ли вы, что такое жена?
Детки, когда я уходил, прокричали мне:

"Прощайте, папа, приходите скорее с нами Детское чтение читать". Нет, вы
этого не понимаете! Чужая беда не дает ума.

Сам засверкал глазами, губы запрыгали. Вдруг стукнул о стол кулаком, так
что вещи на столе вспрыгнули, -- такой мягкий человек, в первый раз с ним
случилось.

-- Да нужно ли? -- воскликнул, -- да надо ли? Ведь никто осужден не был,
никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь
пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким
доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь
пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не
поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где
тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?

"Господи! мыслю про себя, о почтении людей думает в такую минуту!" И до
того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь,
лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не
умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.

-- Решайте же судьбу! -- воскликнул опять.

-- Идите и объявите, -- прошептал я ему. Голосу во мне не хватило, но
прошептал я твердо. Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод, и
показал ему от Иоанна, глава XII, стих 24:

"Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши в землю, не
умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода". Я этот
стих только-что прочитал пред его приходом.

Прочел он: "Правда", говорит, но усмехнулся горько: "Да, в этих книгах, --
говорит, помолчав, -- ужас что такое встретишь. Под нос-то их легко совать.
И кто это их писал, неужели люди?"

-- Дух святый писал, -- говорю.

-- Болтать-то вам легко, -- усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно.
Взял я книгу опять, развернул в другом месте и показал ему к Евреям, глава
X, стих 31. Прочел он:

"Страшно впасть в руки бога живаго".

Прочел он, да так и отбросил книгу. Задрожал весь даже.

-- Страшный стих, -- говорит, -- нечего сказать, подобрали. Встал со стула:
-- Ну, говорит, -- прощайте, может больше и не приду... в раю увидимся.
Значит четырнадцать лет, как уже "впал я в руки бога живаго", -- вот как
эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки,
чтобы меня отпустили...

Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел, -- искривленно так лицо
у него было и смотрел тяжело. Вышел он. "Господи, подумал я, куда пошел
человек!" Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем пресвятой
богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло как я в слезах
на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг
смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.

-- Где же вы были? -- спрашиваю его.

-- Я, -- говорит, -- я, кажется, что-то забыл... платок, кажется... Ну,
хоть ничего не забыл, дайте присесть-то...

Сел на стул. Я стою над ним. "Сядьте, говорит, и вы". Я сел. Просидели
минуты с две, смотрит на меня пристально и вдруг усмехнулся, запомнил я
это, затем встал, крепко обнял меня и поцеловал...

-- Попомни, -- говорит, -- как я к тебе в другой раз приходил. Слышишь,
попомни это!

В первый раз мне ты сказал. И ушел. "Завтра", подумал я.

Так оно и сбылось. И не знал я в сей вечер, что на завтра как раз
приходится день рождения его. Сам я в последние дни никуда не выходил, а
потому и узнать не мог ни от кого. В этот же день у него каждогодно бывало
большое собрание, съезжался весь город. Съехались и теперь. И вот, после
обеденной трапезы, выходит он на средину, а в руках бумага -- форменное
донесение по начальству. А так как начальство его было тут же, то тут же и
прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего
преступления во всей подробности: "Как изверга себя извергаю из среды
людей, бог посетил меня", -- заключил бумагу, -- "пострадать хочу!" Тут же
вынес и выложил на стол всђ, чем мнил доказать свое преступление и что
четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая
отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, -- в
медальоне портрет ее жениха, записную ее книжку и наконец два письма:
письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии, и ответ ее на сие
письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра
отослать на почту. Оба письма захватил он с собою, -- для чего? Для чего
потом сохранял четырнадцать лет вместо того, чтоб истребить как улики? И
вот что же случилось: все пришли в удивление и в ужас, и никто не захотел
поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от
больного, а несколько дней спустя уже совсем решено было во всех домах и
приговорено, что несчастный человек помешался. Начальство и суд не могли не
дать хода делу, но приостановились и они: хотя представленные вещи и письма
и заставили размышлять, но решено было и тут, что если сии документы и
оказались бы верными, то всђ же окончательное обвинение не могло бы быть
произнесено на основании только сих документов. Да и вещи все он мог иметь
от нее самой, как знакомый ее, и по доверенности. Слышал я, впрочем, что
подлинность вещей была потом проверена чрез многих знакомых и родных
убитой, и что сомнений в том не было. Но делу сему опять не суждено было
завершиться. Дней через пять все узнали, что страдалец заболел и что
опасаются за жизнь его. Какою болезнию он заболел, -- не могу объяснить,
говорили, что расстройством сердцебиения, но известно стало, что совет
докторов, по настоянию супруги его, свидетельствовал и душевное его
состояние, и что вынесли заключение, что помешательство уже есть. Я ничего
не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его
навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: "Это вы, говорит
мне, его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все замечали
в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его
погубили; это вы его зачитали, не выходил он от вас целый месяц". И что же,
не только супруга, но и все в городе накинулись на меня и меня обвинили:
"Это всђ вы", говорят. Я молчу, да и рад в душе, ибо узрел несомненную
милость божию к восставшему на себя и казнившему себя. А помешательству его
я верить не мог. Допустили наконец и меня к нему, сам потребовал того
настоятельно, чтобы проститься со мной. Вошел я и как раз увидел, что не
только дни, но и часы его сочтены. Был он слаб, желт, руки трепещут, сам
задыхается, но смотрит умиленно и радостно.

-- Совершилось! -- проговорил мне, -- давно жажду видеть тебя, что не
приходил?

Я ему не объявил, что меня не допускали к нему.

-- Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость
чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай,
только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и
лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не
поверят никогда и дети. Милость божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя
мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую бога, сердце как в раю
веселится... долг исполнил...

Говорить не может, задыхается, горячо мне руку жмет, пламенно глядит на
меня. Но недолго мы беседовали, супруга его беспрерывно к нам заглядывала.
Но успел-таки шепнуть мне:

-- А помнишь ли, как я к тебе тогда в другой раз пришел, в полночь? Еще
запомнить тебе велел? Знаешь ли, для чего я входил? Я ведь убить тебя
приходил!

Я так и вздрогнул.

-- Вышел я тогда от тебя во мрак, бродил по улицам и боролся с собою. И
вдруг возненавидел тебя до того, что едва сердце вынесло. "Теперь, думаю,
он единый связал меня, и судия мой, не могу уже отказаться от завтрашней
казни моей, ибо он всђ знает". И не то, чтоб. я боялся, что ты донесешь (не
было и мысли о сем), но думаю: "Как я стану глядеть на него, если не донесу
на себя?" И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, всђ равно,
невыносима эта мысль, что ты жив и всђ знаешь, и меня судишь. Возненавидел
я тебя, будто ты всему причиной и всему виноват. Воротился я к тебе тогда,
помню, что у тебя на столе лежит кинжал. Я сел и тебя сесть попросил, и
целую минуту думал. Если б я убил тебя, то всђ равно бы погиб за это
убийство, хотя бы и не объявил о прежнем преступлении. Но о сем я не думал
вовсе, и думать не хотел в ту минуту. Я только тебя ненавидел и отомстить
тебе желал изо всех сил за всђ. Но господь мой поборол диавола в моем
сердце. Знай однако что никогда ты не был ближе от смерти.

Через неделю он помер. Гроб его до могилы провожал весь город. Протоиерей
сказал прочувствованное слово. Оплакивали страшную болезнь, прекратившую
дни его. Но весь город восстал на меня, когда похоронили его, и даже
принимать меня перестали. Правда, некоторые, вначале немногие, а потом всђ
больше и больше стали воровать в истину его показаний, и очень начали
посещать меня и расспрашивать с большим любопытством и радостью: ибо любит
человек падение праведного и позор его. Но я замолчал и в скорости из
города совсем выбыл, а через пять месяцев удостоился господом богом стать
на путь твердый и благолепный, благословляя перст невидимый, мне столь явно
сей путь указавший. А многострадального раба божия Михаила памятую в
молитвах моих и до сего дня на каждый день.

III. ИЗ БЕСЕД И ПОУЧЕНИЙ СТАРЦА ЗОСИМЫ.

д) Нечто об иноке русском и о возможном значение его.

Отцы и учители, что есть инок? В просвещенном мире слово сие произносится в
наши дни у иных уже с насмешкой, а у некоторых и как бранное. И чем дальше,
тем больше. Правда, ох правда, много и в монашестве тунеядцев,
плотоугодников, сластолюбцев и наглых бродяг. На сие указывают образованные
светские люди: "Вы, дескать, лентяи и бесполезные члены общества, живете
чужим трудом, бесстыдные нищие". А между тем, сколь много в монашестве
смиренных и кротких, жаждущих уединения и пламенной в тишине молитвы. На
сих меньше указывают и даже обходят молчанием вовсе, и сколь подивились бы,
если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной, молитвы выйдет может
быть еще раз спасение земли русской! Ибо воистину приготовлены в тишине "на
день и час, и месяц и год". Образ Христов хранят пока в уединении своем
благолепно и неискаженно, в чистоте правды божией, от древнейших отцов,
апостолов и мучеников, некогда надо будет, явят его поколебавшейся правде
мира. Сия мысль великая. От востока звезда сия воссияет.

Так мыслю об иноке и неужели ложно, неужели надменно? Посмотрите у мирских
и во всем превозносящемся над народом божиим мире, не исказился ли в нем
лик божий и правда его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено
чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого
отвергнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью.
Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой
свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: "Имеешь
потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у
знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай",
-- вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из
сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное
самоубийство, а у бедных -- зависть и убийство, ибо права-то дали, а
средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее,
тем более единится, слагается в братское общение, тем что сокращает
расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению
людей. Понимая свободу, как приумножение и скорое утоление потребностей,
искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых
желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к
другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и
рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют
даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и
даже убивают себя, если не могут утолить ее. У тех, которые не богаты, то
же самое видим, а у бедных неутоление потребностей, зависть пока
заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их
ведут. Спрашиваю я вас: Свободен ли такой человек? Я знал одного "борца за
идею", который сам рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку,
то он до того был измучен лишением сим, что чуть не пошел и не предал свою
"идею", чтобы только дали ему табаку. А ведь этакой говорит: "за
человечество бороться иду". Ну куд