рал
в своем поместьи в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как
приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня
псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький
мальчик, всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой
генеральской гончей. "Почему собака моя любимая охромела?" Докладывают ему,
что вот дескать этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. "А,
это ты, -- оглядел его генерал, -- взять его!" Взяли его, взяли у матери,
всю ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал во всем
параде на охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари,
ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех
мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный,
туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть,
ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет
пикнуть... "Гони его!" командует генерал, "беги, беги!" кричат ему псари,
мальчик бежит... "Ату его!" вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых
собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!..
Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для
удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!

-- Расстрелять! -- тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся
какою-то улыбкой подняв взор на брата.

-- Браво! -- завопил Иван в каком-то восторге, -- уж коли ты сказал,
значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит,
Алешка Карамазов!

-- Я сказал нелепость, но...

-- То-то и есть, что но... -- кричал Иван. -- Знай, послушник. что
нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит и без них может
быть в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем что знаем!

-- Что ты знаешь?

-- Я ничего не понимаю, -- продолжал Иван как бы в бреду, -- я и не хочу
теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не
понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я
решил оставаться при факте...

-- Для чего ты меня испытуешь? -- с надрывом горестно воскликнул Алеша, --
скажешь ли мне наконец?

-- Конечно скажу, к тому и вел, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя
упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме.

Иван помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.

-- Слушай меня: я взял одних деток, для того чтобы вышло очевиднее. Об
остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до
центра -- я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и
признаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего всђ так
устроено. Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы
и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит нечего
их жалеть. О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю
лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что всђ одно из другого
выходит прямо и просто, что всђ течет и уравновешивается, -- но ведь это
лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же
согласиться! Что мне в том, что виновных нет и что всђ прямо и просто одно
из другого выходит, и что я это знаю -- мне надо возмездие, иначе ведь я
истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а
здесь уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и
видеть, а если к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо
если всђ без меня произойдет, то будет слишком обидно. Не для того же я
страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-то
будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и
как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда
все вдруг узнают, для чего всђ так было. На этом желании зиждутся все
религии на земле, а я верую. Но вот однако же детки, и что я с ними стану
тогда делать? Это вопрос, который я не могу решить. В сотый раз повторяю --
вопросов множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно
то, что мне надо сказать. Слушай: если все должны страдать, чтобы
страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне
пожалуста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем
им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и
унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Солидарность в грехе между
людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же
солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны
с отцами их во всех злодействах отцов, то уж конечно правда эта не от мира
сего и мне непонятна. Иной шутник скажет пожалуй, что всђ равно дитя
вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетнего
затравили собаками. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково
должно быть сотрясение вселенной, когда всђ на небе и под землею сольется в
один хвалебный глас и всђ живое и жившее воскликнет: "Прав ты, господи, ибо
открылись пути твои!" Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим
псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: "Прав ты, господи", то уж
конечно настанет венец познания и всђ объяснится. Но вот тут-то и запятая,
этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу взять свои меры.
Видишь ли, Алеша, ведь может быть и действительно так случится, что, когда
я сам доживу до того момента, али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я
пожалуй воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее
дитяти: "Прав ты, господи!" но я не хочу тогда восклицать, Пока еще время,
спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не
стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который
бил себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей
неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит потому что слезки его
остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и
гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что
они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей,
что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония,
если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И
если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая
необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина
не стоит такой цены. Не хочу я наконец, чтобы мать обнималась с мучителем,
растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть
простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание
свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права
простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А
если так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире
существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за
любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями не
отомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и
неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и слишком дорого
оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А
потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный
человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я
не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

-- Это бунт, -- тихо и потупившись проговорил Алеша.

-- Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, -- проникновенно сказал Иван.
-- Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову тебя,
-- отвечай: Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой
с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для
этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только
крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулаченком в
грудь и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы
ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

-- Нет, не согласился бы, -- тихо проговорил Алеша.

-- И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь,
согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького
замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

-- Нет, не могу допустить. Брат, -- проговорил вдруг с засверкавшими
глазами Алеша, -- ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое
могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и оно может все
простить, всех и вся и за всђ, потому что само отдало неповинную кровь свою
за всех и за всђ. Ты забыл о нем, а на нем-то и зиждется здание, и это ему
воскликнут: "Прав ты, господи, ибо открылись пути твои".

-- А, это "единый безгрешный" и его кровь! Нет, не забыл о нем и удивлялся
напротив всђ время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно, в спорах
все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я
когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной. еще
минут десять, то я б ее тебе рассказал?

-- Ты написал поэму?

-- О нет, не написал, -- засмеялся Иван, -- и никогда в жизни я не сочинил
даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты
будешь первый мой читатель, то-есть слушатель. Зачем в самом деле автору
терять хоть единого слушателя, -- усмехнулся Иван. -- Рассказывать или нет?

-- Я очень слушаю, -- произнес Алеша.

-- Поэма моя называется "Великий Инквизитор", вещь нелепая, но мне хочется
ее тебе сообщить.

V. ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР.

Ведь вот и тут без предисловия невозможно, -- то-есть без литературного
предисловия, тфу! -- засмеялся Иван, -- а какой уж я сочинитель! Видишь,
действие у меня происходит в шестнадцатом столетии, а тогда, -- тебе,
впрочем, это должно быть известно еще из классов, -- тогда как раз было в
обычае сводить в поэтических произведениях на землю горние силы. Я уж про
Данта не говорю. Во Франции судейские клерки, а тоже и по монастырям монахи
давали целые представления. в которых выводили на сцену Мадонну, ангелов,
святых. Христа и самого бога. Тогда всђ это было очень простодушно. В Notre
Dame de Paris у Виктора Гюго в честь рождения французского дофина, в
Париже, при Лудовике XI, в зале ратуши дается назидательное и даровое
представление народу под названием: Le bon jugement de la tres sainte et
gracieuse Vierge Marie, где и является она сама лично и произносит свой bon
jugement. У нас в Москве, в до-Петровскую старину, такие же почти
драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались
по временам; но кроме драматических представлений по всему миру ходило
тогда много повестей и "стихов", в которых действовали по надобности святые
ангелы, и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже
переводами, списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда -- в
татарщину. Есть, например, одна монастырская поэмка (конечно с греческого):
Хождение Богородицы по мукам, с картинами и со смелостью не ниже
Дантовских. Богоматерь посещает ад, и руководит ее "по мукам" архангел
Михаил. Она видит грешников и мучения их. Там есть между прочим один
презанимательный разряд грешников в горящем озере: которые из них
погружаются в это озеро так что уж и выплыть более не могут, то "тех уже
забывает бог" -- выражение чрезвычайной глубины и силы. И вот, пораженная и
плачущая богоматерь падает пред престолом божиим и просит всем во аде
помилования, всем, которых она видела там, без различия. Разговор ее с
богом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит, и когда бог
указывает ей на прогвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу
его мучителей, -- то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и
архангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора.
Кончается тем, что она вымаливает у бога остановку мук на всякий год, от
великой пятницы до Троицына дня, а грешники из ада тут же благодарят
господа и вопиют к нему: "Прав ты, господи, что так судил". Ну вот и моя
поэмка была бы в том же роде, если б явилась в то время. У меня на сцене
является он; правда, он ничего и не говорит в поэме, а только появляется и
проходит. Пятнадцать веков уже минуло тому, как он дал обетование придти во
царствии своем, пятнадцать веков, как пророк его написал: "Се гряду скоро".
"О дне же сем и часе не знает даже и сын. токмо лишь отец мой небесный",
как изрек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежнею верой и
с прежним умилением. О, с б[OACUTE]льшею даже верой, ибо пятнадцать веков
уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку:
        Верь тому, чт[OACUTE] сердце скажет,
        Нет залогов от небес.
И только лишь одна вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и много
чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам,
по жизнеописаниям их, сходила сама царица небесная. Но дьявол не дремлет, и
в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз
явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда,
"подобная светильнику" (то-есть церкви) "пала на источники вод, и стали они
горьки". Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верят
оставшиеся верными. Слезы человечества восходят к нему попрежнему, ждут
его, любят его, надеются на него, жаждут пострадать и умереть за него, как
и прежде... И вот столько веков молило человечество с верой и пламенем: "Бо
господи явися нам", столько веков взывало к нему, что он, в неизмеримом
сострадании своем, возжелал снизойти к молящим. Снисходил. посещал он и до
этого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на земле, как и
записано в их "житиях". У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов
своих, возвестил, что
        Удрученный ношей крестной
        Всю тебя, земля родная,
        В рабском виде царь небесный
        Исходил благословляя.
Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться
хоть на мгновенье к народу, -- к мучающемуся, страдающему,
смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня в
Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу божию
в стране ежедневно горели костры и
        В великолепных автодафе
        Сжигали злых еретиков.
О, это конечно было не то сошествие, в котором явится он, по обещанию
своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно,
"как молния, блистающая от востока до запада". Нет, он возжелал хоть на
мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры
еретиков. По безмерному милосердию своему, он проходит еще раз между людей
в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми
пятнадцать веков назад. Он снисходит на "стогны жаркие" южного города, как
раз в котором всего лишь накануне в "великолепном автодафе", в присутствии
короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при
многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим
инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. Он
появился тихо, незаметно, и вот все -- странно это -- узнают его. Это могло
бы быть одним из лучших мест поэмы, -- то-есть почему именно узнают его.
Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом
него, следует за ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой
бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света,
Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их
сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от
прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила. Вот из
толпы восклицает старик, слепой с детских лет: "Господи, исцели меня, да и
я тебя узрю", и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его видит.
Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают пред ним
цветы, поют и вопиют ему: "Осанна!" "Это он, это сам он, повторяют все, это
должен быть он, это никто как он". Он останавливается на паперти
Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский
открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного
знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. "Он воскресит
твое дитя", кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба
соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль
матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: ,,Если это ты, то
воскреси дитя мое!" восклицает она, простирая к нему руки. Процессия
останавливается, гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с
состраданьем, и уста его тихо и еще раз произносят: "Талифа куми" -- "и
восста девица". Девочка подымается в гробе, садится и смотрит улыбаясь
удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с
которым она лежала во гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в
эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий
инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим
лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится как огненная искорка
блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких
красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов Римской веры, -- нет, в
эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в
известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и "священная"
стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он всђ видел, он
видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо
его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает
зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот,
такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему
народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди
гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его.
Толпа моментально вся как один человек склоняется головами до земли пред
старцем-инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража
приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании
святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и
"бездыханная" севильская ночь. Воздух "лавром и лимоном пахнет". Среди
глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик
великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он
один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и
долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит,
ставит светильник на стол и говорит ему:

-- Это ты? ты? -- Но не получая ответа быстро прибавляет: -- Не отвечай,
молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и
права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде.
Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь.
Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли
это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре,
как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои
ноги, завтра же, по одному моему мановению бросится подгребать к твоему
костру угли, знаешь ты это? Да, ты может быть это знаешь, -- прибавил он в
проникновенном раздумьи, ни на мгновение не отрывался взглядом от своего
пленника.

-- Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? -- улыбнулся всђ время молча
слушавший Алеша, -- прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка
старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo?

-- Прими хоть последнее, -- рассмеялся Иван, -- если уж тебя так разбаловал
современный реализм, и ты не можешь вынести ничего фантастического --
хочешь qui pro quo, то пусть так и будет. Оно правда, -- рассмеялся он
опять, -- старику девяносто