ризм   вовсе  не
представляет  невысказанное  массами  и никоим  образом  не  служит активным
выражением их пассивного сопротивления. Между терроризмом и поведением массы
существует    отношение    не   представляющего    и    представляемого,   а
эквивалентности:  оба не направляются  никакой  идеей,  оба  не  принадлежат
никакой репрезентативности,  оба  не  имеют  никакого  смысла. Их объединяет
самое  радикальное,  самое  решительное  отрицание   любой  репрезентативной
системы. И  это на сегодняшний  день,  в сущности,  все, что  мы в состоянии
сказать  о  связях,  которые могут  устанавливаться между двумя  элементами,
находящимися вне области  репрезентации. Разобраться в данном вопросе нам не
позволяет  базовая  схема нашего  познания  --  ею всегда  полагается  среда
[medium] субъекта и языка, среда  представления. И потому  нам  открыты лишь
сцепления репрезентации; что  же касается  соединений,основанных на аналогии
или родстве,  соединений  непосредственных  или  нереференциальных,  --  что
касается всех других структур, то мы их практически не
     [62]
     знаем. Безусловно, массы  и терроризм  связывает что-то весьма  важное,
то,   что  было  бы   бесполезно  искать  у  исторически  предшествующих  им
репрезентативных  систем  (народ/национальное  собрание, пролетариат/партия,
меньшинства  маргиналов/представляющие их группы и группки…).  И также,
как между полюсами какой-нибудь репрезентативной системы циркулирует энергия
социальная,  энергия  позитивная,  точно  так же,  по-видимому,  циркулирует
энергия  и  между массой  и терроризмом,  между  этими  не-полюсами  системы
не-репрезентации,  но  это энергия  противоположного  характера, энергия  не
социальной аккумуляции и трансформации, а  социальной дисперсии, рассеивания
социального, энергия поглощения и уничтожения политики.
     Утверждать,  что "эпоха молчаливого большинства"  "порождает" терроризм
--  значит допускать  ошибку. На самом же  деле масса и  терроризм,  хотя  и
непонятным для  нас  образом,  но именно  сосуществуют.  И  такого  рода  их
синхронное  функционирование,  каким  бы  ни  было  к  нему  отношение,   --
единственное,  что  по-настоящему  знаменует  собой  конец  политического  и
социального.   Единственное,  что   характеризует  этот  период  неудержимой
имплозии всех систем репрезентации.
     Задача терроризма  заключается вовсе не в том, чтобы продемонстрировать
репрессивный  характер  государства  (на  это  ориентирована  провокационная
негативность групп и группок,
     [63]
     которые цепляются за нее  как  за последнюю возможность выступить перед
массами в качестве их представителей). Будучи нерепрезентативным,  он делает
очевидной --  запуская  механизм  цепной  реакции ее  распространения, а  не
указывая   на   нее   и   не   пытаясь   подтолкнуть  к   ее   осознанию  --
нерепрезентативность  любой  власти. Именно такова его  подрывная работа: он
утверждает   не-репрезентацию,   внедряя  ее  крайне   малыми,   но   весьма
концентрированными дозами.
     Характерная  для него  жестокость объясняется тем,  что он отрицает все
репрезентативные    институции    (профсоюзы,    организованные    движения,
сознательную  "политическую"  борьбу  и  т. п.),  включая  и те, от  которых
исходят заверения в солидарности с его усилиями,  ибо  солидарность  --  это
всего лишь один из способов конституировать его как  модель, как эмблему  и,
следовательно, заставить быть представителем. (О погибших участниках акции в
таких случаях говорят: "Они умерли  за нас,  их  смерть не напрасна…".)
Для того чтобы преодолеть какие бы то ни было смыслы, для того чтобы создать
ситуацию, когда невозможно осознать, насколько  он социально  нелегитимен, в
какой мере  он не ведет ни к каким политическим результатам и не вписан ни в
какую  историю,  терроризм  использует  любые   средства.  Его  единственное
"отражение" -- вовсе не цепь вызванных им исторических  следствий, а рассказ
[récit], шокирующее сообщение о нем в средствах
     [64]
     информации.  Однако этот рассказ  принадлежит  порядку  объективности и
информативности не больше, чем терроризм  -- порядку  политического. И тот и
другой находятся за пределами и смысла, и репрезентации -- в сфере, которая,
является если не областью мифа, то, во всяком случае, областью симулякра.
     Другой   аспект   террористического   насилия   --   отрицание   всякой
детерминации  и всякого качества.  В  этом плане терроризм надо  отличать от
бандитизма  и акций  "коммандос".  Отряд  "коммандос"  осуществляет  военные
операции  против  определенного  противника (они могут выражаться  в подрыве
железнодорожного состава, внезапном  нападении на  вражеский штаб и  т. д.).
Бандитизм (налет на банк, лишение свободы в расчете на получение выкупа и т.
п.)  является  разновидностью  традиционного   уголовного  насилия.Все   эти
действия  имеют  цель,  экономическую  или военную.  Современный  терроризм,
начало     которому     положили     захваты    заложников    и    игра    с
откладыванием-отсрочиванием смерти [jeu différé de la mort], уже не имеет ни
цели (если все  же допустить, что  он ориентирован какими-то целями, то  они
либо совсем незначительны,  либо недостижимы -- во всяком случае он является
самым неэффективным средством их достижения), ни конкретного врага. Можно ли
сказать, что захватом заложников палестинцы  борются с государством Израиль?
Нет, их действительный противник находится за его спи-
     [65]
     ной. Пожалуй, он не принадлежит даже и области  мифа, ибо выступает как
нечто анонимное, недифференцированное, как некий мировой социальный порядок.
Палестинцы  обнаруживают  этого врага где угодно, когда угодно,  для них его
олицетворением могут выступать любые, даже  самые невинные, люди. Именно так
заявляет о себе  терроризм; и он остается самим собой, сохраняет себя только
потому, что действует  везде,  всегда и против всех -- иначе он был бы  лишь
вымогательством  или  акцией  "коммандос".  Характер  функционирования  этой
слепой    силы    находится   в    полном    соответствии    с    абсолютной
недифференцированностью системы,  в которой уже давно не существует различия
между   целями  и  средствами,  палачами  и  жертвами.   Своими  действиями,
выражающими его убийственное  безразличие к  тому,  кто окажется  у  него  в
заложниках, терроризм направлен как раз против самого главного продукта всей
системы -- анонимного  и совершенно  безликого индивида,  индивида, ничем не
отличающегося  от себе  подобных. Невиновные расплачиваются за преступление,
состоящее в том, что они теперь никто, что у них нет собственной судьбы, что
они лишены своего имени, лишены системой, которая сама  анонимна  и  которую
они, таким  образом, символизируют, --  вот парадокс нынешней  ситуации. Они
являются  конечным продуктом  социального,  абстрактной  и  ставшей  сегодня
всемирной социальности. И именно потому, что они теперь -- это "кто
     [66]
     угодно", им и суждено быть жертвами терроризма.
     Как раз в этом  смысле, или, лучше сказать, в этом своем вызове смыслу,
террористический  акт сближается  с катастрофами,  происходящими в  природе.
Никакой  разницы  между  подземным  толчком в  Гватемале  и  угоном "Боинга"
Люфтганзы с тремястами  пассажирами на борту, между "естественным" действием
природы и  "человеческим" действием терроризма  не существует.  Террористами
являются и природа, и внезапный отказ любой технологической системы: крупные
сбои в  системах подачи  электроэнергии в Нью-Йорке  (в  1965 и  1977 годах)
создали  ситуации  значительно более серьезные, чем те,  к которым приводили
все  до сих пор осуществлявшиеся спланированные террористические акты. Более
того: эти крупные аварии технологического плана, как и катаклизмы природного
характера,   демонстрируют  возможность  радикальной  подрывной  работы  без
субъекта.  Сбой  1977  года  в  Нью-Йорке  мог  бы  быть  устроен  и  хорошо
организованной группой  террористов, но результат оказался бы тем  же самым.
Последовали бы те же акты насилия и грабежи, точно так же стало бы нарастать
возмущение  происходящим и точно таким же мучительным было бы ожидание того,
когда  же  наконец  установится "социальный"  порядок.  Отсюда следует,  что
терроризм порожден не стремлением к насилию, а характерен для
     [67]
     нормального состояния социального -- в той мере, в какой это нормальное
состояние в любой  момент может превратиться в нечто прямо  противоположное,
абсурдное,   неконтролируемое.  Природная  катастрофа   способствует  такому
повороту  событий  и   именно  поэтому  парадоксальным   образом  становится
мифическим  выражением  катастрофы   социального.  Или,  точнее,   природная
катастрофа,  будучи в  высшей  степени  бессмысленным  и  нерепрезентативным
событием  (разве  что за ним  стоит Бог; не случайно  в ситуации с последней
аварией в  электросетях Нью-Йорка ответственный работник Continental  Edison
заговорил о Боге и его вмешательстве), становится своего  рода симптомом или
наиболее ярким олицетворением  особого состояния  социального, а именно  его
катастрофы  и крушения всех репрезентаций, на  которые социальное опиралось.


Системы имплозивные и взрывные

     [67]
     Треугольник   массы   --  средства  массовой  информации  --  терроризм
указывает  на  пространство,   в  котором   развертывается  характерный  для
современности  процесс имплозии. Этот  процесс пронизан нарастающим насилием
-- насилием рассеянным и концентрированным, насилием  вовлечения и  гипноза,
насилием  пустоты  (гипнотическое  воздействие есть предельная агрессивность
нейтрального ). В своем нынешнем состоянии мы имеем дело только с такой --
     [68]
     неистовой  и катастрофической -- имплозией. Сегодня она  не  может быть
иной, потому что выступает завершающим периодом крушения -- последним этапом
гибели  системы  взрыва и  контролируемого  расширения, господствовавшей  на
Западе на протяжении нескольких веков.
     Тем  не  менее,  имплозия  отнюдь  не  обязательно  развертывается  как
катастрофа. Она существует и в контролируемой и направляемой  форме. В  этом
своем  качестве  она  обнаруживает  себя  прежде   всего  в   примитивных  и
традиционных  обществах  и,  более  того,  оказывается  их  скрытой  главной
особенностью.  Такого  рода обществам не  свойственна  экспансия  --  в  них
царствует   не   центробежная,  а  центростремительная  сила.   Такого  рода
сингулярные  множества   никогда  не  нацелены   на   универсальное  --  они
сконцентрированы  на цикле,  на  ритуале,  они  стремятся замкнуться в  этом
нерепрезентативном процессе, где нет ни  высшей  инстанции, ни дизъюнктивной
полярности,  но   где   отсутствует   также   и  опасность   их,   множеств,
саморазрушения   (сказанное,   возможно,  не  относится  к  столь  необычной
имплозии, как коллапс культур тольтеков, ольмеков и майя, культур, о которых
мы  вряд  ли  что-либо еще узнаем и  об  огромных  империях которых мы можем
сказать лишь  то, что  они исчезли без  каких-либо более или менее  заметных
следов катастрофы, без  видимой  внешней или  внутренней причины, как  будто
внезапно утратив все стимулы к существованию). Прими-
     [69]
     тивные   общества   живут,   следовательно,   благодаря  контролируемой
имплозии; но если они ей уже не управляют,  их  ждет смерть. Это значит, что
теперь   они  оказались   во   власти   взрыва   (то   есть   стали   рабами
неконтролируемого увеличения  населения или  столь же  неуправляемого  роста
объема  произведенной  продукции,   пленниками  безудержного  расширения   в
пространстве  или  же   просто-напросто   объектами   колонизации,  насильно
приобщающей  их к принципам развития  и ориентации  вовне,  в соответствии с
которыми существуют западные системы).
     Наши  "современные"  цивилизации, напротив, на всех уровнях строятся на
основе  экспансии и взрывных процессов -- под  знаком универсализации рынка,
экономических и философских ценностей, под  флагом универсальности  закона и
такой   же   универсальности   стратегии  завоевания.   Они,   без   всякого
сомнения,оказались  способными,  по   крайней  мере  до  сегодняшнего   дня,
существовать  за  счет  контролируемого   взрыва,  регулируемого  поэтапного
высвобождения  энергии, и этим определяется  золотой век их культуры. Однако
сегодня их взрывное развитие осуществляется такими немыслимыми темпами,  что
контроль  за  ним  становится  невозможным.  Этот  взрывной  процесс  достиг
предельной скорости и  предельного размаха  и  начал выходить за рамки сферы
универсального  -- ему  уже  тесно  в той области, которая является областью
экспансии. И так же, как
     [70]
     примитивные общества были разрушены динамикой взрыва, так и не сумев на
определенном этапе удержать под контролем процесс имплозии,  -- точно так же
и наша культура начинает разрушаться  имплозией, поскольку не  имеет средств
справиться с взрывной динамикой.
     Имплозия  неизбежна,  и   все  усилия  по  спасению  систем  экспансии,
существующих  в  соответствии   с   принципами   реальности,  аккумуляции  и
универсальности, в  соответствии  с  принципами эволюции,  не могут не  быть
напрасными. Они  продиктованы исключительно ностальгией по тому, что уходит.
Но  к  их числу надо отнести и  усилия тех,  кто настаивает на необходимости
высвобождения    разного     рода     особых     энергий:     либидинальных,
множественных,энергии фрагментарных интенсивностей  и т.  д. Дело в том, что
"высвобождение  энергий" ("пролиферация сегментов" и т. п.),  которое  имеет
место в  ходе так называемой "революции на  молекулярном уровне", происходит
все  еще в границах хотя и сжимающегося,  но по-прежнему заявляющего о  себе
поля  экспансии,  лежащего в  основании нашей культуры.  Ничтожная  по  силе
активность,  исходящая от желания, -- всего  лишь продолжение мощных попыток
утверждения  реальности,  предпринятых  капиталом,  распад  на  молекулярные
образования  --  всего  лишь  логическое  завершение  тотального  усилия  по
поддержанию  различных  пространств  социального.  Мы  являемся  свидетелями
угасания системы взрыва с ее отчаянным стремлением
     [71]
     овладеть энергией,  дошедшей до своего предела,  или, что то  же самое,
раздвинуть пределы этой энергии (определяющий ориентир нашей культуры)  -- с
тем, чтобы спасти экспансию и движение к освобождению.
     Но  имплозию  не  остановит  ничто.  Победа имплозивного  над  взрывным
предрешена,  и вопрос лишь в том, за каким -- жестким и катастрофическим или
мягким и замедленным  -- имплозивным процессом  будущее. Последний  пытается
подчинить    себе    новые   антиуниверсалистские,    анти-репрезентистские,
трайбалистские  [34]* и  т.  п.  центробежные
силы, действие которых обнаруживается в возникновении разного  рода общин, в
обращении   к   наркотикам,  в  выступлениях  против   загрязнения  среды  и
дальнейшего  роста  промышленного  производства.  Но  мягкую  имплозию  надо
оценивать   трезво.    Скорее   всего,   она   недолговечна   и   закончится
безрезультатно. Превращение  систем  имплозивных в системы взрывные нигде не
было  безболезненным --  оно  всегда  сопровождалось большими  потрясениями;
жестким  и  катастрофическим  будет,  по  всей видимости,  и  наш переход  к
имплозии.

Или конец социального

     [72]
     Динамика   социального   не   является  ясной   и   определенной.   Чем
характеризуются современные общества -- его  нарастанием или распадом? Иначе
говоря,  им  свойственны  социализация  или последовательная десоциализация?
Ответ зависит от того, как понимается  социальность, но он в любом случае не
может  быть окончательным  и однозначным. Скорее всего, социальное  обладает
такими   характеристиками,   что  институциями,  которые   выступают  вехами
"социального   прогресса"  (урбанизация,концентрация,  производство,   труд,
медицина,обучение  в  школе, социальное  обеспечение, страхование и  т. д.),
включая сюда и капитал, являющийся, пожалуй, самым  эффективным  проводником
социализации, оно в одно и то же время и создается, и разрушается.
     [73]
     Поскольку социальное,  по-видимому,  сложено из  абстрактных инстанций,
возникающих  одна  за  другой на  развалинах предшествующих символических  и
ритуальных обществ, эти институции его -- шаг за шагом -- производят. Но они
работают  именно  на нее  -- ненасытную  абстракцию,  питающуюся,  возможно,
"самой  сутью" социального. И в этом плане по мере развития своих институций
социальное не укрепляется, а регрессирует.
     Данный   противоречивый   процесс   ускоряется   и   достигает   своего
максимального  размаха  с  появлением  средств массовой информации  и  самой
информации. Средства информации, все средства, и информация, вся информация,
действуют  на  двух уровнях:  внешний  -- уровень  наращивания  производства
социального, глубинный -- тот, где и социальные  отношения, и социальное как
таковое нейтрализуются.
     Но  тогда,  если социальное, во-первых,  разрушается --  тем,  что  его
производит (средствами  информации и информацией), а  во-вторых, поглощается
--  тем,  что  оно производит  (массами), оказывается, что его  дефиниция не
имеет  референта,  и  термин  "социальное", который является центральным для
всех  дискурсов, уже ничего не описывает и ничего не  обозначает.  В  нем не
только нет необходимости, он не  только бесполезен, но всякий  раз, когда  к
нему  прибегают, он не дает возможности увидеть нечто иное,  не  социальное:
вызов, смерть, совращение, ритуал или повторение -- он скрывает то, что за
     [74]
     ним стоит  всего  лишь абстракция, результат  процесса абстрагирования,
или даже просто эффект социального, симуляция и видимость.
     Неопределенность  заложена уже в  термине "социальное  отношение".  Что
такое  "социальное отношение", "социальная  связь"? Что такое  "производство
социальных связей"?  Понятным содержание  этих выражений оказывается лишь на
первый  взгляд.  Является  ли  социальное   изначально  и  по   своей   сути
"отношением" (или "связью"), что неизбежно предполагает высокую  степень его
абстрактности и рациональности, или же  оно есть нечто иное -- то, что извне
рационализируется термином "отношение"? А может быть, "социальное отношение"
отнесено к чему-то  другому, а именно к тому, что оно разрушает? Может быть,
оно отмечает конец социального или кладет начало его концу?
     Так называемые "социальные  науки" были призваны закрепить впечатление,
что  социальность вечна. Но сегодня от него надо  освободиться. Существовали
общества, которые  обходились  без  социального,  как  они обходились  и без
истории.  Ни  термин  "отношение", ни термин "социальное"  к характерным для
этих   образований  символическим   структурам  взаимных   обязательств   не
приложимы. С  другой стороны, социального, по всей видимости, не будет  и  в
наших  "обществах"  -- они хоронят его тем, что оно  в  них  симулируется. И
поскольку  видов смерти у него столько же, сколько определений,  умирать ему
суждено по-разному. Социальное,
     [75]
     судя по всему,  в состоянии  существовать лишь  очень короткое время: в
узком промежутке между эпохой символических формаций и возникновением нашего
"общества", где оно уже не  живет, а  только угасает. Раньше -- его ыет еще,
позже  -- его  нет  уже.  Но  "социология",  кажется,  будет  доказывать его
вечность  и  после  его  смерти  --  в   пустых  разговорах   представителей
"социальных наук" ему уготована жизнь и после того, как оно исчезнет.
     На   протяжении  двух   столетий   неиссякаемыми   источниками  энергии
социального  были детерриториализация и концентрация, обнаруживающие себя во
все   большей   унификации   инстанций.   Эта   унификация   происходит    в
централизованном  пространстве  перспективы,  которое  придает   смысл  всем
оказавшимся  в  нем элементам