нтролем  которой рано или поздно оказывается даже  и то, что  пока от
нее  ускользает,  --  теперь  это,  наоборот,  только  неясно  очерченное  и
мимолетное  явление,   эффект,  своим  возникновением  обязанный  уникальной
пространственной перспективе,  сложившейся в данный момент времени (История,
Власть и т. д.); и он, этот по-новому представший смысл, всегда затрагивает,
по существу, только  самую малую часть наших "обществ", да и то лишь внешним
образом. Сказанное верно также и для уровня  индивидов:  проводниками смысла
нам дано быть не иначе как от случая к случаю  -- в сущности же мы  образуем
самую  настоящую  массу,  бoльшую  часть  времени  находящуюся  в  состоянии
неконтролируемого  страха или  смутной тревоги,  по  эту  или по ту  сторону
здравомыслия.
     Но этот новый взгляд на массы требует, чтобы мы пересмотрели все, что о
них до сих пор говорилось.
     Возьмем один из множества примеров пренебрежения  смыслом, красноречиво
характеризующий молчаливую пассивность.
     В ночь экстрадиции  Клауса  Круассана [7]*
телевидение  транслирует  матч  сборной Франции  в отборочных  соревнованиях
чемпионата мира по футболу. Несколько сотен человек участвуют в демонстрации
перед тюрьмой Санте, несколько адво-
     [17]
     катов  заняты  разъездами по ночному городу, двадцать миллионов граждан
проводят  свой  вечер  перед  экраном  телевизора.  Победа Франции  вызывает
всеобщее ликование. Просвещенные умы ошеломлены и возмущены столь вызывающим
безразличием. Монд  пишет:  "21  час.  В это время  немецкий адвокат был уже
вывезен  из Санте. Через несколько минут Рошто забьет первый гол". Мелодрама
негодования [8].  И никакого серьезного анализа
того,  в  чем же состоит тайна этой  индифферентности. Постоянная ссылка  на
одно  и то  же: власть  манипулирует  массами,  массы  одурманены  футболом.
Получается,  что  это безразличие не  обязательно,  для характеристики  масс
самих по себе оно ничего  не  значит.  У  "молчаливого  большинства",  иными
словами, нет даже его индифферентности, и уличать и обвинять его в ней можно
лишь после того, как власть все же склонит его к апатии.
     [18]
     Но сколько, однако, презрения в этом взгляде  на массы! Считается, что,
будучи дезориентированными, собственной линии поведения они иметь  не могут.
Правда, время от  времени  они якобы все  же погружаются  в  родную для себя
революционную стихию,  благодаря чему "разумность их  собственной  воли" ими
так  или иначе осознается. Но в остальных случаях, как полагают, надо молить
Господа, чтобы он хранил нас от  их молчания и их инертности.  А ведь именно
это безразличие  и необходимо было бы по-настоящему проанализировать. Вместо
того, чтобы  рассматривать его как следствие, результат действия своего рода
белой  магии,  постоянно  отвращающей,  отводящей  толпы   от  их  природной
революционности, нужно  было бы  взять его  как нечто самостоятельное, в его
собственной позитивной силе.
     И  почему,  собственно  говоря, это отвлечение масс  от революционности
удается? Не стоит ли задуматься над тем странным обстоятельством, что  после
многочисленных  революций  и  сто-  или даже  двухсотлетнего  обучения  масс
политике, несмотря на активность газет, профсоюзов, партий, интеллигенции --
всех  сил,  призванных  воспитывать и  мобилизовывать  население, все еще (а
точно такой же ситуация будет и  через десять, и через  двадцать лет) только
лишь тысяча человек готова к действию, тогда как двадцать миллионов остаются
пассивными -- и не  только пассивными, но и открыто, совершенно откровенно и
с легким сердцем, без
     [19]
     всяких  колебаний   ставящими  футбольный   матч  выше  человеческой  и
политической  драмы?  Любопытно,  что  этот  и  подобные  факты  никогда  не
настораживали  аналитиков  -- эти  факты,  наоборот, воспринимаются  ими как
подтверждение устоявшегося мнения, будто власть  всемогуща в манипулировании
массами,  а  массы  под  ее  воздействием,  со  своей  стороны,  находятся в
состоянии какой-то невообразимой  комы. Однако в действительности ни того ни
другого  нет,  и то и другое лишь  видимость: власть ничем не  манипулирует,
массы  не  сбиты с толку  и  не  введены  в заблуждение. Власть  слишком  уж
торопится некоторую  долю вины  за чудовищную обработку  масс  возложить  на
футбол, а большую  часть ответственности  за  это  дьявольское дело взять на
себя. Она  ни в  коем случае  не хочет расставаться  с иллюзией своей силы и
замечать обстоятельство  куда более опасное, чем негативные последствия  ее,
как ей кажется, тотального влияния на население:безразличие масс относится к
их  сущности, это их единственная практика, и говорить о  какой-либо другой,
подлинной,   а  значит  и   оплакивать  то,  что  массами   якобы  утрачено,
бессмысленно. Коллективная изворотливость в нежелании  разделять  те высокие
идеалы, к  воплощению которых их призывают, -- это  лежит на поверхности, и,
тем не менее, именно это и только это делает массы массами.
     Массы ориентированы  не на высшие цели. Разумнее всего признать  данный
факт и согласиться с тем,
     [20]
     что  любая  революционная надежда,  любое  упование на социальное и  на
социальные изменения так  и остаются надеждой  и упованием  исключительно по
одной  причине: массы уходят,  самыми непостижимыми  способами уклоняются от
идеалов.   Разумнее  всего  --  вслед  за  Фрейдом,  осуществившим  подобную
процедуру    при   исследовании    строя   психического    [9], -- именно этот осадок, это мутное отложение, этот
     [21]
     не  анализировавшийся  и, возможно, вообще не  поддающийся анализу слой
разлагающихся   остатков   смысла  и  рассматривать  в   качестве  ничем  не
обусловленной данности,  из  которой необходимо  исходить.  (Вполне понятно,
почему  такого  рода   решительно  меняющий  точку  отсчета   коперниканский
переворот  [10]* до сих пор не  произошел  в
исследованиях мира политического --  для воззрений на политическое он чреват
самыми глобальными потрясениями.)

Возвышение и падение политики

     [21]
     По  крайней мере со времени  Великой  французской революции  политика и
социальное предстают как нечто нераздельное, как созвездия-
     [22]
     близнецы, так или иначе находящиеся в поле притяжения экономики. Эта их
тесная  связь  обнаруживается и в наше время, однако весьма своеобразно -- в
одновременности их заката.
     Сначала, в  эпоху Возрождения,  когда  она  возникает,  когда  внезапно
выходит из сферы религиозного и церковного, чтобы заявить о себе как таковой
голосом Макиавелли, политика есть лишь чистая игра знаков, чистая стратегия,
не обременяющая  себя  никакой социальной или  исторической  "истиной",  но,
напротив, играющая на ее отсутствии (точно так же позднее светская стратегия
иезуитов будет  играть  на  отсутствии Бога).  Политическое  пространство  в
начале своего существования -- явление  того же порядка, что и  пространство
ренессансного  механического театра  или  изобретенной  в  это  же  время  в
живописи   перспективы.  Форма  является   формой   игры,  а   не   системой
представления, семиургией и стратегией [11]*,
а не идеологией -- она предполагает  виртуозность, но никак не истину (такая
игра,  цепь ухищрений и их  результат, изображена Бальтасаром  Грасианом [12]* в  его  Придворном).  Цинизм и  имморализм
макиавеллиевской политики связаны не с неразборчивостью в выборе средств, на
чем  настаивает крайне грубая ее  интерпретация: их надо искать  в свободном
обращении с целями. Цинизм и
     [23]
     имморализм,  и это  хорошо понимал  Ницше, заключены именно  здесь -- в
этом  пренебрежении социальной,  психологической  и исторической  истиной, в
этом  вобравшем  в  себя  максимум  политической   энергии  движении  чистых
симулякров [13]*, условием которого  является
то, что политика есть всего лишь игра и еще не отдала себя во власть разуму.
     Но  начиная  с  XVIII  века,  и  особенно с  Революции  [14]*, направленность политического  решительно меняется. Оно
берет  на  себя  функцию  выражения  социального, социальное становится  его
содержанием. Политическое  теперь -- это представление, над  игрой властвуют
механизмы репрезентации  (аналогичным образом эволюционируют и  театр  -- он
оказывается  театром  представления,   и  пространство  перспективы   --  из
пространства  машинерии  [machinerie],  каким  оно было  первоначально,  оно
превращается в место фиксации  истины пространства и  истины репрезентации).
Политическая сцена  отныне  отсылает к фундаментальному означаемому: народу,
воле населения и т.  д. На  этот раз на нее  выходят уже не чистые знаки, но
смыслы:  от  политического  действия  требуется, чтобы оно  как  можно лучше
изображало стоящую за ней реальность,  чтобы оно  было прозрачным, чтобы оно
было нравственным и соответствовало
     [24]
     социальному идеалу правильной репрезентации. И тем  не менее равновесие
между собственной  сферой  политического  и  силами,  в  ней  отражающимися:
социальным, историческим, экономическим -- будет сохраняться довольно долго.
Так во  всяком случае  обстоит дело  на протяжении золотого века  буржуазных
представительных систем  (то есть  в эпоху конституционности:  Англия  XVIII
века.  Соединенные  Штаты  Америки,  Франция  периода буржуазных  революций,
Европа 1848 года).
     Конец политики, ее  собственной  энергии наступает  с возникновением  и
распространением  марксизма.  Начинается эра полной гегемонии  социального и
экономического,  и политическому  остается быть  лишь зеркалом -- отражением
социального    в    областях   законодательства,    институциональности    и
исполнительной   власти.   Насколько   возрастает   господство  социального,
настолько теряет в самостоятельности политическое.
     Если  для  либеральной  мысли  характерна  своего  рода  ностальгия  по
диалектическому   равновесию   между   этими   двумя   сферами,   то   мысль
социалистическая,  революционная  решительно настаивает на  том,  что придет
время,  когда политическое  исчезнет,  растворится  в  полностью  прозрачном
социальном.
     Социальное   овладело  политическим.   Но   теперь,  став  всеобщим   и
всепоглощающим, низведя политическое до нулевой  степени его  существования,
превратившись в абсолютное исход-
     [25]
     ное  основание,  будучи  вездесущим,  то  есть  проникая  во  все  щели
физического  и ментального  пространства,  --  сохраняется ли  оно  еще  как
таковое? Нет, эта новая его форма свидетельствует  о  его конце: его энергия
обращена  против самой  себя,  его  специфика исчезает,  его  исторической и
логической определенности больше не  существует. Утверждается нечто,  в  чем
рассеивается  не  только  политическое  --  его  участь   постигает  и  само
социальное.  У социального  больше нет имени. Вперед выступает  анонимность.
Масса. Массы.

Молчаливое большинство

     [25]
     Политическое   как   таковое,    политическое   чисто    стратегической
направленности угасает сначала  в  системе репрезентации,а окончательно -- в
рамках современной  неофигуративности.  Последняя  предполагает  все  ту  же
самовозрастающую  знаковость,  но  знаки   теперь   уже  не  обозначают:   в
"действительности",  реальной  социальной субстанции,  им  больше  ничто  не
"соответствует".   Что   может   выражаться  в   политическом,   чем   может
обеспечиваться эффективная работа  его знаков,  если  социального  референта
сегодня  нет  даже у  таких  классических  категорий,  как "народ", "класс",
"пролетариат",  "объективные  условия"?  Исчезает социальное  означаемое  --
рассеивается и зависимое от него политическое означающее.
     [26]
     Единственный оставшийся референт -- референт "молчаливого большинства".
Этим  темным  бытием,  этой  текучей  субстанцией, которая  наличествует  не
социально,  а  статистически  и  обнаружить  которую удается  лишь  приемами
зондажа,  обусловлены   все   функционирующие  сегодня  системы.  Сфера   ее
проявления есть сфера  симуляции  в пространстве социального, или, точнее, в
пространстве, где социальное уже отсутствует.
     Но молчаливое  большинство (каковым являются массы) -- референт мнимый.
Это не значит,  что  оно не существует. Это значит, что оно  не  может иметь
какой -- либо  репрезентации. Массы не являются референтом, поскольку уже не
принадлежат порядку представления. Они не выражают себя -- их зондируют. Они
не рефлектируют -- их подвергают тестированию. Политический референт уступил
место  референдуму  (организатор  постоянного,  никогда  не  прекращающегося
референдума  -- средства массовой  информации). Однако зондирования,  тесты,
референдум, средства  массовой информации  выступают в качестве  механизмов,
которые действуют  уже в плане симуляции,а не репрезентации. И ориентированы
они уже на модель, а не на референт. С механизмами классической социальности
(в  состав  которых   по-прежнему   входят  выборы,   институции,  инстанции
репрезентации, а также подавления) дело обстоит совершенно  иначе: здесь все
еще в силе диалектическая
     [27]
     структура, поддерживающая  ставки политики  и  различные  противоречия,
здесь  все еще  в  силе социальный смысл, который  перемещается  от полюса к
полюсу.
     У    механизма   симуляции   эта   структура   отсутствует.   В    паре
зондаж/молчаливое  большинство, к примеру, нет ни противоположных, ни вообще
выделенных элементов [termes différentiels]  ;нет, следовательно,  и  потока
социального:  его  исчезновение  -- результат  смешения полюсов  в  движении
тотальной сигнальности  (точно  так  же обстоит  дело  и  на  уровне  ДНК  и
генетического  кода -- с молекулярной  командой и  субстанцией,  в отношении
которой она подается). Именно таким образом -- по схеме сокрушения полюсов и
круговращения моделей -- и  развертывается  симуляция  (это  матрица  любого
имплозивного процесса).
     Бомбардируемые    рассчитанными   на   ответную   реакцию    сигналами,
забрасываемые посланиями, атакуемые тестовыми испытаниями, массы оказываются
теперь  лишь   непрозрачным,  непроницаемым   образованием,   подобным   тем
скоплениям  звездного  газа,  которые  изучаются только  методом  анализа их
светового  спектра -- данные статистики и результаты зондажа играют здесь ту
же роль,  что и спектр излучений.  И  речь теперь идет не  о  выражении  или
представлении,  а исключительно  о симуляции больше уже не выражаемого  и  в
принципе невыразимого  социального.  Такова  природа молчания масс.  Но оно,
следовательно,
     [28]
     парадоксально -- это не  молчание,  которое не  говорит,  это молчание,
которое накладывает  запрет на  то, чтобы о нем говорили от  его имени. Оно,
стало  быть, является отнюдь не формой отстраненности,  а  совершеннейшим по
своему характеру оружием.
     У  молчаливого  большинства  не  бывает представителей -- репрезентация
расплачивается  за  свое  прошлое  господство. Массы  уже  не инстанция,  на
которую  можно  было   бы  ссылаться,  как  когда-то  на  класс  или  народ.
Погруженные в свое молчание,  они больше не субъект (прежде всего не субъект
истории)  и, следовательно, не могут войти в сферу артикулированной  речи, в
сферу представления,  не могут проходить "стадию  (политического) зеркала" и
цикл  воображаемых   идентификаций  [15]*).
Отсюда  их  главная  особенность:  не будучи  субъектом,  они  уже  не могут
оказаться отстраненными [aliénées] от самих себя  -- ни в языке  собственном
(у  них его нет), ни в любом  другом, который претендовал бы на то, чтобы им
стать [16]*. Но тогда  революционные ожидания
напрасны. Ибо они
     [29]
     всегда   основывались  на  вере  в  способность  масс,  как   и  класса
пролетариев, отрицать себя как таковых.  Однако масса -- это поле поглощения
и имплозии,а не негативности и взрыва.
     Масса избегает схем  освобождения, революции и историчности --  так она
защищается,  принимает меры  против своего  Я. Она функционирует по принципу
симуляции и  мнимого референта, предполагающему политический класс-фантом  и
исключающему какую-либо "власть" массы над самой собой -- масса есть в то же
время  и  смерть,  конец  политического  процесса,  которому  она  могла  бы
оказаться подконтрольной. Она  губит  и  политическую  волю, и  политическую
репрезентацию.
     Долгое время казалось, что апатия масс должна приветствоваться властью.
У власти сложилось убеждение, что чем пассивнее массы, тем эффективнее можно
ими  управлять.  Исходя из него  она и действовала в период, когда  властные
механизмы   были   централизованы   и  бюрократизированы.   Однако   сегодня
последствия  этой стратегии  оборачиваются против  самой власти: безразличие
масс,  которое  она  активно  поддерживала,  предвещает   ее   крах.  Отсюда
радикальная трансформация  ее  стратегических  установок:  вместо  поощрения
пассивности  --  подталкивание  к  участию в  управлении,  вместо  одобрения
молчания  --  призывы  высказываться.  Но  время  уже  ушло.  "Масса"  стала
"критической",
     [30]
     эволюция  социального   сменилась  его   инволюцией   [17]* в поле инертности [18].
     От масс постоянно требуют, чтобы они  подали свой голос,  им навязывают
социальность  избирательных   кампаний,   профсоюзных   акций,   сексуальных
отношений,  контроля  за  руководством,  празднований, свободного  выражения
мнений и т. д. Призрак [spectre] должен заговорить, и он должен назвать свое
имя. Молчание масс, безмолвие  молчаливого  большинства  -- вот единственная
подлинная проблема современности.
     На  то,  чтобы  удержать  эту массу  в состоянии управляемой эмульсии и
защититься от инерции ее  неконтролируемой  тревожности,  тратится  огромная
энергия.  Воля  и  репрезентация   над  массой  уже  не  властвуют,  но  она
сталкивается с напором диагностики, чистой проницательности. Она  попадает в
безграничное царство информации и статистики: нужно уловить ее самочувствие,
выяснить  позицию, побудить  высказать какое-то  пророчество. С ней  активно
заигрывают, ее  окружают  заботой,  на нее  воздействуют. И она откликается:
"Французский народ полагает…  Большая  часть  немцев осуждает… Вся
Англия
     [31]
     испытывает неописуемую радость по поводу рождения принца…" и т. д.
Ее предсказания кажутся следствиями ее дара  предвосхищения и ее  всезнания,
но в них абсолютно ничто не отражается.
     Отсюда  эта бомбардировка  массы  знаками,  на  которую  ей  полагается
отвечать  подобно эху.  Ее  исследуют  методом  сходящихся  волн,  используя
световые  и лингвистические сигналы -- совсем как удаленные звезды или ядра,
которые бомбардируют частицами в циклотроне. На сцену выходит информация. Но
не  в  плане  коммуникации,  не  в  плане  передачи  смысла,  а  как  способ
поддержания  эмульсионности,  реализации  обратной  связи  и  контролируемых
цепных реакций -- точно в  таком же качестве она выступает в камерах атомной
симуляции.  Высвобождаемая  "энергия"  массы   должна   быть  направлена  на
построение "социального".
     Однако результат  получается обратным. Развертывание информационности и
средств защиты,  в каких бы  формах оно  ни происходило,  ведет  к тому, что
социальное не упрочивается, а, наоборот, теряет свою определенность, гибнет.
     Принято считать, что, вводя в массы информацию, их структурируют, что с
помощью  информации и посланий высвобождается заключенная в  них  социальная
энергия(сегодня   уровень  социализации  измеряется   не  столько   степенью
развитости  институциональных  связей,   сколько  количеством  циркулирующей
информации и тем, какой ее процент распространяется телевидением,
     [32]
     радио, газетами  и  т.  д.).  На самом  же  деле все складывается прямо
противоположным образом. Вместо того чтобы трансформировать массу в энергию,
информация осуществляет дальнейшее  производство  массы.  Вместо того  чтобы
информировать, то есть, в соответ