ктерна зако­номерная комбинация 
двухпартийной системы и социологических оп­росов, отражающих собой эквивалентное 
чередование, которое идет в политической игре.
Опросы размещаются по ту сторону всякой общественной вы­работки мнения. Они 
отсылают теперь лишь к симулякру обще­ственного мнения. Зеркало общественного 
мнения по своему устрой­ству аналогично зеркалу валового национального продукта 
— вооб-
139
ражаемому зеркалу производительных сил независимо от их обще­ственной 
целесообразности или антицелесообразности; главное, чтобы «оно» 
воспроизводилось, — вот так же и в общественном мнении главное, чтобы оно 
непрестанно дублировалось своим отражением, в этом и заключается секрет 
массового представительства. Никто больше не должен вырабатывать, производить 
свое мнение — нужно, чтобы все воспроизводили общественное мнение, в том смысле 
что все частные мнения вливаются в этот своеобразный всеобщий экви­валент и 
проистекают из него вновь (то есть воспроизводят его, при любом к нему 
отношении, на уровне индивидуального выбора). С мнениями дело обстоит так же, 
как с материальными благами: произ­водство умерло, да здравствует 
воспроизводство!
Здесь как нельзя более уместна формула Маклюэна1. Обще­ственное мнение — 
образцовый пример средства сообщения и самого сообщения вместе. А формирующие 
его социологические опросы как раз и заняты непрестанным утверждением средства 
сообщения в ка­честве сообщения. В этом они принадлежат к одному разряду с 
теле­видением и вообще электронными масс-медиа: мы ведь видели, что те тоже 
представляют собой постоянную игру вопросов/ответов, ору­дие постоянного опроса.
Социологические вопросы манипулируют неразрешимым. Вли­яют ли они на результаты 
голосования? Да или нет? Дают ли они точный снимок реальности, или всего лишь 
тенденции, или же прелом­ление этой реальности в гиперпространстве симуляции, 
мера искрив­ленности которого нам неизвестна? Да или нет? Задача неразрешима. 
Как ни усложнять применяемый в них анализ, все равно остается ме­сто для 
обратимости гипотез. Статистика — всего лишь казуистика. Такая неразрешимость 
свойственна любому процессу симуляции (см. выше о неразрешимой задаче кризиса). 
Да, внутренняя логика этих процедур (статистики, вероятностного исчисления, 
операциональной кибернетики) строга и «научна», и все же кое в чем она 
совершенно не годится, это фикция, миф, чей индекс преломления в реальности 
(истинной или ложной) равен нулю. Это даже образует силу подоб­ных моделей, по 
оттого же и истины в них не более, чем в тестах, в параноической самопроекции 
той или иной касты или группы, мечтаю­щей о чудесном соответствии реальности 
своим моделям, то есть об абсолютном манипулировании всеми и вся.
Сказанное о статистическом сценарии верно и в отношении ре­гулярного раздела 
политической сферы — чередования ведущих сил,
1 «Medium is message» — это формула всей политической экономии знака, когда та 
выливается в симуляцию третьего порядка; различение средства сообще­ния и самого 
сообщения характерно еще для сигнификации второго порядка.
140
подменяющих друг друга большинства/меньшинства и т.д. В этом крайнем случае 
чистого представления «это» уже никого и ничего не представляет. Политика 
умирает от слишком регулярной игры своих различительных оппозиций. Сфера 
политики (и вообще сфера влас­ти) становится пустой. В известном смысле это 
плата за исполнение желания политического класса — безраздельно манипулировать 
об­щественным представительством. В тот самый момент, когда эта ма­шина достигла 
безупречного самовоспроизводства, из нее тихонько, незаметно улетучилась всякая 
социальная субстанция.
Так же и с социологическими опросами: в конечном счете им верит один лишь 
политический класс, так же как рекламе и исследова­ниям рынка верят одни лишь 
специалисты по рекламе и маркетингу. И не по чьей-то личной глупости (хотя она 
не исключается), а потому, что опросы однородны всему функционированию политики 
в наши дни. Поэтому они получают «реальную» тактическую ценность, дей­ствуют как 
регулирующий фактор политического класса, в соответ­ствии с его собственными 
правилами игры. То есть он имеет основа­ние верить им — и верит. А кто, 
собственно, еще? Опросы и передачи масс-медиа показывают людям, сколь гротескно 
выглядит вся эта политика, сверхпредставительная и никого не представляющая. Ее 
очевидное ничтожество доставляет специфическое удовольствие, в конце концов 
принимающее форму статистической созерцательно­сти. Впрочем, она всегда, как 
известно, сопровождается глубоким ра­зочарованием, чувством крушения иллюзий, 
которое вызывают опро­сы, растворяющие в себе всякое политическое слово, 
замыкающие накоротко любой процесс самовыражения. Завораживающее дей­ствие, 
которое они производят, соразмерно этой их всенейтрализующей пустоте, этому 
головокружению, которое они вызывают, давая опережающий образ любой возможной 
реальности.
Итак, проблема опросов заключается вовсе не в их объектив­ном воздействии. Как и 
в случае пропаганды или рекламы, это воз­действие, как известно, в значительной 
мере отменяется факторами индивидуального или коллективного сопротивления или же 
инерции. Проблема опросов в том, что на всем пространстве социальных прак­тик 
они устраивают операциональную симуляцию; это проблема лейкемизации всякой 
социальной субстанции — кровь заменяется блед­ной лимфой масс-медиа.
*
Замкнутый круг «вопрос/ответ» воспроизводится во всех об­ластях. Постепенно 
становится ясным, что под углом этого методоло-
141
гического подозрения должна быть пересмотрена вся область анкет, опросов, 
статистики. Но то же подозрение тяготеет и над этнологией; если только не 
считать туземцев совершенно природными существа­ми, неспособными к симуляции, то 
здесь возникает та же проблема — невозможность получить на наводящий вопрос 
какой-либо ответ кро­ме симулированного (то есть воспроизводящего сам вопрос). 
Нет уверенности даже, что и наши вопросы, задаваемые растениям, живот­ным, 
инертной материи в точных науках, имеют шансы на «объектив­ный» ответ. Что же 
касается ответов опрашиваемых опрашивателям, туземцев — этнологам, 
анализируемого — аналитику, то круговая структура наличествует в них наверняка: 
отвечающие на вопрос все­гда делаются такими, какими воображает и побуждает их 
быть воп­рос. Даже психоаналитический перенос и контрперенос ныне подпа­дают под 
власть этих стимулированных, симулированных, предвосхи­щенных ответов, 
представляющих собой всего лишь разновидность self-fulfilling prophecy1. Перед 
нами странный парадокс: слова опра­шиваемых, анализируемых и туземцев 
непоправимо замыкаются на себя и утрачиваются, и вот в такой-то ситуации 
форклюзивного от­вержения замечательно развиваются соответствующие дисципли­ны — 
этиология, психоанализ, социология. Только развиваются-то они в пустоте, потому 
что тавтологические ответы опрашиваемого, анализируемого, туземца все-таки 
позволяют ему побороться и пере­хитрить спрашивающего: на вопрос он отвечает тем 
же вопросом, изолирует его, отражая в зеркале ожидаемого ответа, и вопросу уже 
не выбраться из этого круга — из порочного круга власти. Точно так же и в 
избирательной системе, где представительная власть на­столько плотно 
контролирует ответы избирателей, что сама уже нико­го не представляет: в 
известный момент она оказывается бессильной. Поэтому угнетенный ответ угнетенных 
— это все же в некотором смысле настоящий ответ, отчаянный акт мести: пусть 
власть сама хо­ронит свою власть.
*
«Развитые демократические» системы стабилизируются в форме двухпартийного 
чередования власти. Фактически монополия остается в руках единого политического 
класса, от левых до правых,
1 [Self-fulfilling prophecy — самоисполняющееся пророчество (англ.). — Прим. 
перев. ] Таким коротким замыканием характеризуется вся «психологичес­кая» 
ситуация в наши дни.
Разве эмансипация детей и подростков, с завершением ее первой бунтарс­кой фазы, 
с утверждением принципиального права на эмансипацию, не предстает как реальная 
эмансипация родителей? И молодежь (студенты, лицеисты, подрост­ки), по-видимому, 
чувствуют это, когда все более яростно (хотя и по-прежнему непримиримо) требуют 
присутствия и слова родителей или воспитателей. Оказав­шись наконец в 
одиночестве, свободными и ответственными, они вдруг обнаружи­вают, что, пожалуй, 
настоящую-то свободу в итоге этой операции забрали себе «другие». А раз так, то 
их нельзя оставлять в покое: их и дальше нужно донимать требованиями — уже не 
спонтанно-аффективными или материальными, а обнов­ленными и пересмотренными 
благодаря имплицитному опыту эдипова комплекса. Сверхзависимость (куда пуще 
прежней), искажаемая иронией и отказом, пароди­рует первичные либидинальные 
механизмы. Требования без содержания, без ре­ференции, ничем не обоснованные, но 
тем более яростные — требования в чистом виде, на которые не может быть ответа. 
Поскольку в ходе эмансипации из знания (школы) и аффективных отношений (семьи) 
устранено их содержание, их педаго­гическая или семейная референция, то 
требования могут относиться лишь к пус­тым формам этих институтов, — требования 
перверсивные и тем более упрямые. Это «трансреференциальное» (то есть 
нереференциальное, ирреференциальное) желание, питаемое нехваткой, пустым 
«свободным» местом, захваченное своим соб­ственным головокружительным 
отражением, — желание желания, самоповторяющееся и гиперреальное. Лишенное 
символической субстанции, оно дублирует само себя, черпает свою энергию из 
своего же отражения и разочарования. Вот чего сегодня «требуют», и, разумеется, 
такое желание, в противоположность отношени­ям объектным или «классически» 
трансреференциальным, в принципе неразреши­мо и нескончаемо.
Симулированный Эдип.
Франсуа Ришар: «Студенты хотят, чтобы их соблазняли словом или те­лом. Но вместе 
с тем они и сами это знают — и иронически обыгрывают. «Да­вай нам свое знание, 
свое присутствие, слово за тобой, говори, это ведь и есть твое дело». Да, это 
протест — но не только: чем больше авторитет встречает протестов и насмешек, тем 
сильнее и требуется авторитет как таковой. Они даже в Эдипа играют — не желая 
этого признавать. Преподаватель — это как отец родной, так говорят, надо же! 
Ладно же, будем играть в инцест, изображать из себя невротиков, вспыльчивых 
недотрог, — чтобы в конечном счете все десексуализировать». Это как субъект 
психоанализа, который сам требует от себя эдиповских переживаний, рассказывает 
всякие «эдиповские» истории, видит «аналитические» сны, — чтобы соответствовать 
предполагаемым запросам ана­литика или чтобы сопротивляться ему? Так же и 
преподаватель исполняет свой «эдиповский номер», сцену соблазнения — обращается 
на «ты», идет на контакт, приближает к себе, добивается господства; только все 
это не желание, а его си­муляция. Психодрама эдиповской симуляции (при этом 
вполне реальная и драматичная). Совершенно не то же самое, что настоящая борьба 
за знание и власть или даже настоящая работа скорби по знанию или власти (какая, 
допустим, имела место в университетах после 1968 года). Теперь мы на стадии 
безнадежного вос­производства, а где реальная ставка равна нулю, там симулякр 
достигает максиму­ма — усиленная и вместе с тем пародийная симуляция, столь же 
бесконечная, как психоанализ, и по тем же причинам.
Бесконечный психоанализ.
К истории переноса и контрпереноса следует добавить дополнительную главу — об их 
ликвидации через симуляцию. О неразрешимости переноса, о не­возможности 
психоанализа, поскольку тот отныне сам же производит и воспро­изводит 
бессознательное как свою институциональную субстанцию. Психоанализ тоже умирает 
от обмена знаками бессознательного — так же как революция умирает от обмена 
критическими знаками политической экономии. Такой фено­мен самозамыкания был 
отмечен еще Фрейдом, писавшим о дарении аналитичес­ких снов или же, у 
«начитанных» пациентов, дарении своей аналитической осве­домленности. Но это еще 
интерпретировалось как сопротивление, обходной ма­невр, и в принципе не ставило 
под сомнение ни процесс анализа, ни принцип переноса. Другое дело, когда само 
бессознательное, дискурс бессознательного становится неуловимым — по тому же 
сценарию опережающей симуляции, кото­рый, как мы видели, работает на всех 
уровнях в машинах третьего порядка. При этом анализ уже не может получить 
развязки, становится логически и истори­чески нескончаемым, так как он 
стабилизируется в искусственной субстанции са­мовоспроизводства; бессознательное 
программируется запросом аналитика, и из-за этой непреодолимой инстанции весь 
анализ меняет свою структуру. Здесь опять-таки «сообщения» бессознательного 
оказались замкнуты на себя его же «средством сообщения», психоанализом. Пример 
либидинального гиперреализма. К знаменитым категориям реального, символического 
и воображаемого сле­довало бы прибавить категорию гиперреального, захватывающую 
и изменяющую всю игру трех остальных.
142
но реализоваться она должна иначе: однопартийный, тоталитарный режим неустойчив, 
он лишает напряжения политическую сцепу, не обеспечивает больше обратной связи с 
общественным мнением, мини­мального тока в той интегральной схеме, которую 
образует транзис­торный аппарат политики. Напротив того, чередование партий — 
это изощреннейшая форма представительства: ведь в силу чисто фор­мальных причин 
контроль социальной базы оказывается наибольшим тогда, когда мы приближаемся к 
полному равенству между двумя со­стязающимися партиями. Все логично: демократия 
осуществляет за-
143
кои эквивалентности в сфере политики, и свое завершение этот закон находит в 
качании двух чашек весов, при котором их эквивалент­ность вновь и вновь 
реактивируется, а ничтожно малое отклонение стрелки позволяет уловить 
общественный консенсус и тем самым замкнуть цикл репрезентации. Операциональный 
спектакль, в котором от Общественного Разума остался лишь туманный отсвет. 
Действи­тельно, «свободный выбор» граждан, этот символ веры демократии, 
превращается в нечто прямо противоположное: голосование сдела­лось по сути 
обязательным, пусть не юридически, но в силу структур­но-статистического закона 
чередования, подкрепляемого социологи­ческими опросами2. Голосование сделалось 
по сути случайным: дос­тигнув высокой степени формального развития, демократия 
стабилизирует свои показатели вокруг примерно равных коэффици­ентов (50/50). 
Выборы сводятся к броуновскому движению частиц
2 Афинская демократия, гораздо более развитая, чем наша, вполне логич­но пришла 
к тому, чтобы оплачивать участие в голосовании как государствен­ную службу, 
после того как были испробованы все другие, репрессивные сред­ства для 
обеспечения кворума.
144
или же к расчету вероятностей — все равно как если бы каждый го­лосовал наугад, 
как если бы голосовали обезьяны.
В этом смысле не имеет большого значения, чтобы реально имею­щиеся партии что-то 
выражали собой исторически или социально; ско­рее даже им не следует ничего 
представлять; тем сильнее заворажива­ющая сила игры, ее формально-статистическое 
навязчивое влечение.
«Классическое» всеобщее избирательное право уже предпола­гало известную 
нейтрализацию политического поля в силу обще­ственного согласия о правилах игры. 
Но там еще различались пред­ставители и представляемые, на фоне реального 
противоборства мне­ний в обществе. Сегодня, когда эта противоречивая референция 
политики тоже нейтрализована, когда общественное мнение стало равным себе, когда 
оно заранее медиатизируется и выравнивается через опросы, стало возможным 
чередование «людей наверху», симу­ляция противоположности двух партий, 
взаимопоглощение их целей, взаимообратимость их дискурсов. Это чистая форма 
представитель­ства, без всяких представителей и представляемых, — точно так же 
как симуляция характеризует чистую форму политической экономии знака, без 
означающего и означаемого; точно так же как плавающий курс и исчислимый дрейф 
валют характеризуют собой чистую форму ценности, без всякой потребительной и 
меновой стоимости, без всякой субстанции производства.
*
Может показаться, что историческое развитие капитала ведет его от открытой 
конкуренции к олигополии, а затем к монополии, что развитие демократии ведет от 
многопартийности к двухпартийной, а затем к однопартийной системе. Ничего 
подобного: олигополия, или нынешняя дуополия, возникает в результате 
тактического раздвое­ния монополии. Во всех областях дуополия является высшей 
стадией монополии. Рыночную монополию разрушает не политическая воля 
(государственное вмешательство, антитрестовские законы и т.д.) — просто всякая 
унитарная система, если она хочет выжить, должна об­рести бинарную регуляцию. 
Это ничего не меняет в монополии: на­против, власть абсолютна лишь постольку, 
поскольку умеет прелом­ляться в эквивалентных вариантах, если для своего 
удвоения она умеет раздваиваться. Так происходит во всем — от стиральных 
по­рошков до мирного сосуществования. Чтобы держать мир под конт­ролем, нужны 
две сверхдержавы — единственная империя рухнула бы сама собой. И равновесие 
страха просто позволяет создать регу­лярную оппозицию — стратегия является вовсе 
не ядерной, а струк-
145
турной. Конечно, эта регулярная оппозиция может разветвляться по более сложному 
сценарию, но порождающая матрица остается бинар­ной. Будет иметь место уже не 
поединок и не открытая конкурентная борьба, а пары одновременно действующих 
оппозиций.
Как в мельчайшей дизъюнктивной единице (элементарной час­тице «вопрос/ответ»), 
так и на макроскопическом уровне общих сис­тем чередования, которые управляют 
экономикой, политикой, мирным сосуществованием держав, первичная матрица всегда 
одна и та же — 0/1, бинарный ритм, утверждаемый как метастабильная или 
гомеостатическая форма всех современных систем. Это ядро процессов симу­ляции, 
под властью которых мы живем. Оно способно организовы­ваться в игру нестабильных 
вариаций, от поливалентности до тавто­логии, но всем этим не ставится под 
сомнение стратегическая форма диполя — божественная форма симуляции1.
*
Почему здание World Trade Center2 в Нью-Йорке — из двух башен? Все небоскребы на 
Манхэттене довольствовались тем, что противостояли друг другу в вертикальной 
конкуренции, образуя ар­хитектурную панораму по образу и подобию 
капиталистической сис­темы — картину пирамидальных джунглей, где сражаются между 
со­бой небоскребы. В знаменитом виде Нью-Йорка с моря проступал образ всей 
системы. За несколько лет этот образ полностью изменил­ся. Эмблемой 
капиталистической системы стала не пирамида, а перфо­карта. Небоскребы больше не 
похожи на обелиски, они смыкаются друг с другом без всякого вызова, словно 
колонки на статистической диаграмме. Эта новая архитектура воплощает собой новую 
систе­му — систему не конкуренции, а исчисления, где конкуренция уступи­ла место 
корреляциям. (Нью-Йорк — единственный в мире город, который на протяжении всей 
своей истории с поразительной точнос­тью и в полном масштабе являет собой 
современную форму системы
1 С этой точки зрения следует подвергнуть радикальной критике осуще­ствляемую 
Леви-Строссом проекцию бинарных структур на «антропологичес­кие» структуры 
мышления и утверждение дуальной организации как базовой структуры первобытных 
обществ. Дуальная форма, которой Леви-Стросе наде­ляет первобытные общества, — 
это всего-навсего наша структурная логика, наш собственный код. Собственно, это 
и код нашего господства над «архаичес­кими» обществами. Леви-Стросе очень 
любезно подсовывает им его под видом структур мышления, общих для всего рода 
человеческого, — так они будут лучше подготовлены, чтобы воспринять крещение 
Западом.
2 Всемирный торговый центр (англ. ). — Прим.  перев.
146
капитала; при перемене этой формы мгновенно меняется и он сам — чего не делал ни 
один европейский город.) Сегодняшняя его архи­тектур