Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
дства в целом, поскольку она принципиально противостоит театральной
иллюзии. Нет больше ни сходства ни несход-
1 В подделке и репродукции всегда присутствует элемент тревоги, беспокоящей
странности: Беньямин сближает беспокойство, вызываемое фотографией, которая
сходна с колдовским трюком, и вообще любой технической аппаратурой, которая
всегда ведь нечто воспроизводит, — и беспокойство от собственного отражения в
зеркале. Здесь уже есть нечто колдовское. А уж тем более если отражение
отделяется от зеркала и его становится возможным по желанию переносить,
хранить, воспроизводить (ср. «Пражского студента», где дьявол уносит из зеркала
образ студента и в дальнейшем доводит его до гибели с помощью этого образа).
Таким образом, всякий акт воспроизводства предполагает злые чары, будь то
очарованность Нарцисса своим отражением в воде, навязчивые идеи двойничества или
же — кто знает — смертоносный разворот той гигантской машинерии, которую
человек сегодня порождает в качестве собственного образа (нарциссический мираж
техники, по Маклюэну) и которая затем являет ему этот образ искаженным и
испорченным, — бесконечно воспроизводя его самого и его власть до самого края
света. Репродукция дьяволична по своей сущности, она подрывает нечто
основополагающее. Это практически не изменилось и у нас: в симуляции (которую мы
характеризуем здесь как оперирование кодом) по-прежнему осуществляется
грандиозный проект манипуляции, контроля и смерти, подобно тому как
симулякр-объект (первобытная статуэтка или фотографический снимок) всегда имел
своей первой задачей какую-то операцию черной магии.
121
ства, ни Бога ни человека — только имманентная логика операционального
принципа.
С этого момента роботы и вообще машины могут бесконечно количественно
умножаться, это даже и есть их закон — в отличие от автоматов, которые
оставались механизмами великолепно-исключительными. Да и сами люди стали бурно
умножать свою численность лишь с того момента, когда благодаря промышленной
революции получили статус машин; освободившись от всяких отношений подобия,
освободившись даже от собственного двойника, они растут вместе с системой
производства, представляя собой просто ее миниатюрный эквивалент. Реванш
симулякров, питающий собой легенду об ученике чародея, не происходил в пору
автоматов, зато он является законом симулякров второго порядка: здесь робот,
машина, омертвленный труд все время господствуют над трудом живым. Такое
господство необходимо для цикла производства и воспроизводства. Именно
благодаря такому перевороту эпоха подделки сменяется эпохой (ре)продукции.
Природный закон ценности и свойственная ему игра форм уступают место рыночному
закону стоимости и свойственному ему расчету сил.
ПРОМЫШЛЕННЫЙ СИМУЛЯКР
В эпоху промышленной революции возникает новое поколение знаков и вещей. Это
знаки без кастовой традиции, никогда не знавшие статусных ограничений, — а
стало быть, их и не приходится больше подделывать, так как они изначально
производятся в огромных масштабах. Проблема единичности и уникального
происхождения для них уже не стоит: происходят они из техники и смыслом
обладают только как промышленные симулякры.
Это и есть серийность, то есть самая возможность двух или п идентичных объектов.
Отношение между ними — это уже не отношение оригинала и подделки, не аналогия
или отражение, а эквивалентность, неотличимость. При серийном производстве вещи
без конца становятся симулякрами друг друга, а вместе с ними и люди, которые их
производят. Угасание оригинальной референтности единственно делает возможным
общий закон эквивалентностей, то есть делает возможным производство.
Все понимание производства резко меняется, если видеть в нем не оригинальный
процесс, во всяком случае процесс, дающий начало всем остальным, — а, напротив,
процесс исчезновения всякого оригинала, дающего начало серии идентичных единиц.
До сих пор производство и труд рассматривались как некоторый потенциал, сила,
исторический процесс, общеродовая деятельность — таков свойственный современной
эпохе энергетико-экономический миф. Пора задаться вопросом, не выступает ли
производство в области знаков как одна лишь особенная фаза — не является ли оно
по сути лишь эпизодом в череде симулякров: симулякром производства, с помощью
техники,
123
потенциально идентичных единиц (объектов/знаков) в рамках бесконечных серий.
Баснословные энергетические ресурсы, действующие в технике, промышленности и
экономике, не должны скрывать от нас, что по сути дела здесь всего лишь
достигается та бесконечная репродуктивность, которая хоть и бросает вызов
«природному» порядку, но в конечном итоге является симулякром «второго порядка»
и довольно-таки слабым воображаемым средством для покорения мира. По сравнению
с эрой подделки, двойников, зеркал, театра, игры масок и видимостей, эра
серийно-технической репродукции невелика по размаху (следующая за ней эра
симулятивных моделей, эра симулякров третьего порядка, имеет значительно большие
масштабы).
Важнейшие последствия этого принципа репродукции первым сформулировал Вальтер
Беньямин в «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости».
Он показывает, что репродукцией поглощается весь процесс производства, меняются
его целевые установки, делается иным статус продукта и производителя. Он
показывает это на материале искусства, кино и фотографии, потому что именно там
в XX веке открылись новые территории, свободные от «классических»
производительных традиций и изначально расположенные под знаком
воспроизводства; но, как мы знаем, сегодня в эту сферу попадает все материальное
производство. Как нам известно, сегодня именно в плане воспроизводства — моды,
масс-медиа, рекламы, информационно-коммуникативных сетей, — в сфере того, что
Маркс пренебрежительно именовал непроизводительными издержками капитала (какова
ирония истории!), то есть в сфере симулякров и кода, обретают свое единство
общие процессы капитала. Беньямин первым (а вслед за ним Маклюэн) стал понимать
технику не как «производительную силу» (на чем зациклился марксистский анализ),
а как медиум, то есть форму и порождающий принцип всего нового поколения
смыслов. Уже сам факт, что какую-либо вещь вообще можно воспроизвести
точь-в-точь в двух экземплярах, представляет собой революцию: вспомнить хотя бы
ошеломление негров, впервые увидевших две одинаковых книги. То, что эти два
изделия техники эквивалентны с точки зрения общественно необходимого труда, в
долгосрочной перспективе не столь существенно, как само серийное повторение
одного и того же предмета (а равно и индивидов как рабочей силы). В качестве
медиума техника берет верх не только над «содержанием» [message] изделия (его
потребительной стоимостью), но также и над рабочей силой, которую Маркс пытался
объявить революционным содержанием производства. Беньямин и Маклюэн оказались
прозорливее Маркса: они разглядели, что подлинное содержа-
124
ние, подлинный ультиматум заключался в самом воспроизводстве. А производство как
таковое не имеет смысла — его социальная целенаправленность теряется в
серийности. Симулякры берут верх над историей.
Впрочем, эта стадия серийной репродукции, стадия промышленного механизма,
конвейера, расширенного воспроизводства и т.д., длится недолго. Как только
мертвый труд берет верх над живым, то есть с завершением первоначального
накопления, серийное производство уступает первенство порождающим моделям. И
здесь происходит переворот в понятиях происхождения и цели, ведь все формы
меняются с того момента, когда их уже не механически воспроизводят, а
изначально задумывают исходя из их воспроизводимости, из дифракции порождающего
ядра-модели. Здесь мы оказываемся среди симулякров третьего порядка. Это уже не
подделка оригинала, как в симулякрах первого порядка, но и не чистая серийность,
как в симулякрах второго порядка; здесь все формы выводятся из моделей путем
модулирования отличий. Смысл имеет только соотнесенность с моделью, и все теперь
не происходит согласно собственной целенаправленности, а выводится из модели,
из «референтного означающего», образующего как бы опережающую целевую установку
и единственный фактор правдоподобия. Перед нами симуляция в современном смысле
слова, по отношению к которой индустриализация образует лишь первичную форму. В
конечном счете основу всего составляет не серийная воспроизводимость, а
модуляция, не количественные эквивалентности, а различительные оппозиции, не
закон эквивалентностей, а подстановка элементов — не рыночный, а структурный
закон ценности. В технике или экономике не надо искать секретов кода — наоборот,
самую возможность промышленного производства надо искать в генезисе кода и
симулякров. Каждый новый порядок симулякров подчиняет себе предыдущий. Подобно
тому как подделка была поставлена в серийное производство (а искусство всецело
перешло в «автоматизм»), так и весь порядок производства сейчас оборачивается
операциональной симуляцией.
Исследования Беньямина и Маклюэна располагаются на самом рубеже репродукции и
симуляции — в точке, где производство, утратив референциальное оправдание,
оказывается объято головокружением. В этом они знаменуют собой решительный
прогресс по сравнению с Вебленом и Гобло. Последние при описании, например,
знаков моды все еще исходят из классической конфигурации: знаки образуют
социально-отличительный материал, направляются и применяются в целях престижа,
статусной дифференциации. Разрабатываемая здесь стратегия исторически
соответствует стратегии прибыли и то-
125
вара у Маркса, когда еще можно говорить о потребительной стоимости знака или же
рабочей силы, когда вообще еще можно говорить об экономике, потому что еще
сохраняется Оправдание [Raison] знака и Оправдание производства.
МЕТАФИЗИКА КОДА
«Лейбниц, человек математического ума, видел в мистическом изяществе бинарной
системы, включающей только нуль и единицу, прообраз божественного творения.
Единичность Верховного существа, по его мысли, способна путем бинарных операций
вывести из небытия все сущее».
(Маклюэн)
Основные симулякры, создаваемые человеком, переходят из мира природных законов в
мир сил и силовых напряжений, а сегодня — в мир структур и бинарных оппозиций.
После метафизики сущего и видимого, после метафизики энергии и детерминизма —
метафизика недетерминированности и кода. Кибернетический контроль, порождающие
модели, модуляция отличий, обратная связь, запрос/ ответ и т.д. — такова
новейшая операциональная конфигурация (промышленные симулякры были всего лишь
операторными). Ее метафизический принцип (Бог Лейбница) — бинарность, а пророк
ее — ДНК. Действительно, «генезис симулякров» обретает сегодня свою завершенную
форму именно в генетическом коде. В результате неуклонного истребления
референций и целевых установок, утраты подобий и десигнаций обнаруживается
бинарный знак программирования, чисто тактический по своей «значимости»,
располагающийся на пересечении других сигналов (частиц информации/тестов) и по
своей структуре соответствующий микромолекулярному коду запроса и контроля.
На этом уровне вопрос о знаках, об их рациональном предназначении, о том, что в
них есть реального и воображаемого, что они
127
вытесняют и скрадывают, какую иллюзию образуют, о чем умалчивают и какие
побочные значения содержат, — такого рода вопросы снимаются. Мы уже видели, как
с появлением машин сложные и богатые иллюзиями знаки первого порядка стали
знаками «сырыми», тусклыми, промышленно-повторяемыми, лишенными отзвуков,
операторно-действенными. Насколько же более радикальную перемену несут с собой
сигналы кода — нечитаемые, не допускающие никакой интерпретации, погребенные в
виде программных матриц бесконечно глубоко в «биологическом» теле, — черные
ящики, в которых созревают все команды и все ответы. Нет больше театра
репрезентации, пространства знаков, их конфликтов и их безмолвия, — один лишь
черный ящик кода, молекула, посылающая сигналы, которые просвечивают нас
насквозь, пронизывают сигнальными лучами вопросов/ ответов, непрерывно сверяя
нас с нашей запечатленной в клетках программой. Тюремная камера [cellule],
электронный элемент [cellule], партийная ячейка [cellule], микробиологическая
клетка [cellule] — во всем этом проступает стремление найти мельчайшую неделимую
частицу [cellule], органический синтез которой осуществлялся бы согласно
показателям кода. Однако и сам код представляет собой просто элементарную
генетическую матрицу, в которой мириадами пересечений производятся все мыслимые
вопросы и решения — только выбирай (но кто?). У этих «вопросов»
(информационно-сигнальных импульсов) нет никакой целевой установки, кроме
генетически неизменного или же варьируемого в мельчайших случайных отличиях
ответа. Это пространство имеет даже скорее линейный, одномерный характер —
пространство клетки, бесконечно порождающей одни и те же сигналы, словно
заученные жесты одуревшего от одиночества и однообразия узника. Таков
генетический код — неподвижный, словно пластинка, которую заело, а мы по
отношению к нему не что иное, как элементы звукоснимающего устройства. Вместе с
детерминированностью знака исчезает и вся его аура, даже самое его значение;
при кодовой записи и считывании все это как бы разрешается.
Таковы симулякры третьего порядка, при котором мы живем, таково «мистическое
изящество бинарной системы, системы нуля и единицы», откуда выводится все сущее,
таков статус знака, где кончается сигнификация, — ДНК или операциональная
симуляция.
Все это прекрасно резюмирует Сибиок («Генетика и семиотика», в журнале
«Versus»):
«Бесчисленные наблюдения подтверждают гипотезу о том, что внутренний мир
организма прямо происходит от первообразных форм жизни. Наиболее примечательным
фактом является повсеместное присутствие молекулы ДНК. Генетический
128
материал всех известных на земле организмов в значительной степени состоит из
нуклеиновых кислот ДНК и РНК, которые и содержат в своей структуре информацию,
передаваемую из поколения в поколение и сверх того способную к
самовоспроизводству и имитации. Таким образом, генетический код универсален
или почти универсален. Его расшифровка явилась выдающимся открытием, поскольку
она показала, что «языки двух основных полимеров, нуклеиновой кислоты и
протеина, тесно соотносятся между собой» (Крик 1966, Кларк/Наркер 1968). В 1963
году советский математик Ляпунов доказал, что во всех живых системах происходит
передача по точно установленных каналам небольшого количества энергии или
материи, содержащего огромный объем информации, которая в дальнейшем отвечает
за контроль больших количеств энергии и материи. В подобной перспективе многие
феномены, как биологические, так и культурные (накопление, обратная связь,
каналы передачи сообщений и другие), могут рассматриваться как различные
аспекты обработки информации. Таким образом, информация предстает в
значительной мере как повтор информации или же как информация иного типа,
особого рода контроль, который, по-видимому, является универсальным свойством
жизни на земле, независимо от ее формы и субстанции.
Пять лет назад я привлек внимание к взаимосближению генетики и лингвистики —
автономных, но параллельных дисциплин в более широком ряду наук о коммуникации
(к которому принадлежит также зоосемиотика). Терминология генетики полна
выражений, взятых из лингвистики и теории информации (Якобсон 1968,
подчеркнувший как основные сходства, так и существенные
структурно-функциональные различия между генетическим и вербальным кодом)...
Сегодня уже ясно, что генетический код должен рассматриваться как наиболее
фундаментальная из всех семиотических сетей, то есть как прототип всех прочих
сигнальных систем, применяемых животными включая человека. С такой точки зрения
молекулы, представляющие собой квантовые системы и ведущие себя как стабильные
носители физической информации, а равно зоосемиотические и культурные системы,
включая язык, образуют одну непрерывную цепь стадий, все более сложных
энергетических уровней в рамках единой мировой эволюции. Таким образом, и язык и
живые системы можно описывать с единой кибернетической точки зрения. На данный
момент это всего лишь полезная аналогия или же предвидение... Взаимное
соотнесение генетики,
129
животной коммуникации и лингвистики может подвести нас к полному познанию
динамики семиозиса, а такое познание, в конечном счете, быть может есть не что
иное, как определение сущности жизни».
Так образуется стратегическая модель нашего времени, повсеместно сменяющая
собой ту общую идеологическую модель, которую давала в свое время политическая
экономия.
Под знаком строгой «науки» мы встречаем ее в книге Жака Моно «Случайность и
необходимость». Диалектической эволюции больше пет, жизнь регулируется
дисконтинуальной недетерминированностью генетического кода — телеономическим
принципом: цель не полагается в итоге (итога вообще нет, как нет и причинной
обусловленности), а наличествует изначально, зафиксированная в коде. Как видим,
здесь все то же самое: просто порядок целей уступает место игре молекул, а
порядок означаемых — игре бесконечно малых означающих, вступающих только в
случайные взаимоподстановки. Все трансцендентные целевые установки сводятся к
показаниям приборной доски. Правда, здесь еще сохраняется обращение к природе,
к «биологической» природе, в которой нечто зафиксировано; на деле эта природа,
как и всегда, — фантазматическая, в ней, словно в метафизическом святилище,
обретается уже не субстанциальный первоисток, а код; должна же быть у кода
«объективная» опора — а для этой цели ничто не подходит лучше, чем молекулы и
генетика. Жак Moнo — суровый толковник этой молекулярной трансцендентности, а
Эдгар Морен — ее восторженный адепт (ADN [ДНК] = Адонаи!). Но и у того и у
другого фантазм кода, чьим эквивалентом является реальность власти, смешивается
с молекулярным идеализмом.
Здесь перед нами вновь бредовая иллюзия восстановления единства мира,
подведенного под один принцип, — будь то принцип единой и однородной субстанции
у иезуитов времен Контрреформации или принцип генетического кода у технократов
биологической (и лингвистической) науки, предтеча же им Лейбниц со своим
бинарным божеством. Ведь программа, которая здесь имеется в виду, не имеет
отношения к генетике, это программа социально-историческая. В биохимии
гипостазируется идеал общественного строя, управляемого чем-то вроде
генетического кода или макромолекулярного исчисления, PPBS (Planning
Programming Budgeting System)1, чьими операциональными контурами пронизано все
тело общества. Технокибернетика обретает в этом, по словам Моно, свою
«естественную филосо-
1 Система бюджетного планирования и программирования (англ.). Прим. перев.
130
фию». Завороженность биологическими, биохимическими явлениями существовала в
науке еще с первых ее шагов. В органицизме (биосоциологизме) Спенсера она
действовала на уровне структур второго и третьего порядка (по классификации
Жакоба в «Логике живого»), теперь же, с развитием современной биохимии, — на
уровне структур четвертого порядка.
Кодированные сходства и несходства — так выглядит кибернетизированный
общественный обмен. Остается лишь добавить «стереоспецифический комплекс», чтобы
дополнительно ввести сюда и внутриклеточную коммуникацию, которая у Морена
преображается в молекулярный Эрос.
Практически и исторически это означает замену социального контроля через цель (а
вместе с ним и более или менее диалектического провидения, которое заботится о
достижении этой цели) социальным контролем через предвидение, симуляцию,
опережающее программирование, не детерминированную, а рег