из — это танец, быть может единственный и самый ориги­нальный танец нашего 
современного Запада. Его секрет — в аутоэротическом прославлении женщиной своего 
собственного тела, которое именно постольку и становится желанным для других. 
Без этого нарциссического миража, составляющего суть всех жестов, без этих 
ласка­тельных движений, окутывающих тело и делающих его эмблемой фал­лического 
объекта, нет и эротического эффекта. Своего рода возвы­шенная мастурбация, 
фундаментальным свойством которой, по словам Бернардена, является 
медлительность. Эта медлительность означает, что жесты, которыми танцовщица 
окружает сама себя (обнажение, ласки и вплоть до миметических знаков 
наслаждения), на самом деле произво­дит «другой». Своими жестами она создает 
вокруг себя призрак сексу­ального партнера. Но тем самым этот другой и 
исключается, поскольку она сама его заменяет, присваивая себе его жесты — своего 
рода работа сгущения, и впрямь довольно близкая к процессам сновидения. Весь 
секрет (и весь труд) стриптиза — в этом призыве и отзыве партнера с помощью 
медлительных жестов, поэтичных словно чье-нибудь падение или взрыв в замедленном 
показе, когда нечто, прежде чем совершиться, успевает предстать вам как 
недостающее, отчего и возникает выс­шее возможное совершенство желания1.
1 Создаваемое жестами повествование (в технических терминах, «bump and grind» 
[«верчение задом» — англ., прим. перев.]) образует то, что Батай на­зывал 
«ложным ходом от противного»: оттого, что тело все время окутано и 
оккультировано теми самыми жестами, которыми оно обнажается, оно получает здесь 
свой амбивалентно-поэтический смысл. И наоборот, становится очевидной наивность 
нудистов и вообще всех практикующих, по словам Бернардена, «по­верхностную 
пляжную наготу»: думая, будто показывают голую истину, они на самом деле 
попадают во власть знаковой эквивалентности, нагота служит всего лишь означающим 
эквивалентом природы, выступающей в качестве означаемого. Такое 
натуралистическое разоблачение есть всего-навсего «мысленный акт», как очень 
верно выражается Бернарден, — определенная идеология. В этом смысле стриптиз, 
благодаря своей перверсивной игре и сложнейшей амбивалентности, противостоит 
«освобождению через наготу» как либерально-рационалистичес­кой идеологии. 
«Подъем моды на наготу» — это подъем рационализма, прав че­ловека, формального 
освобождения, либеральной демагогии, мелкобуржуазного свободомыслия. Все эти 
реалистические аберрации прекрасно поставила на свое место одна девочка, которой 
подарили «куклу, умеющую писать»: «Моя сестрен­ка тоже это умеет. Может, ты 
купишь мне настоящую?».
206
Хорош только такой стриптиз, который отражает тело в этом зеркале жестов и по 
законам этой нарциссической абстракции, когда жесты служат подвижным 
эквивалентом знаков и меток, используе­мых в других случаях, при театральном 
представлении эректильного тела средствами моды, макияжа, рекламы1. Плохой же 
стриптиз, есте­ственно, состоит просто в раздевании, воссоздает одну лишь 
наготу, то есть ложную цель зрелища, и упускает гипнотичность тела, отдавая его 
прямо во власть зрительской похоти. Не то чтобы плохой стрип­тиз не умел 
улавливать желание публики, — напротив, просто здесь исполнительнице не удается 
пересоздать для себя самой собственное тело как заколдованный объект, не удается 
претворить профанную (реалистическую, натуралистическую) наготу в сакральную 
наготу тела, которое само себя описывает и ощупывает (но все время сквозь 
какую-то искусно поддерживаемую пустоту, на чувственной дистан­ции, как бы 
обиняками, отражающими собой, опять-таки словно в сно­видении, зеркальную 
природу жестов, через зеркало которых тело возвращается само к себе).
Плохой стриптиз — это тот, которому все время грозит нагота или неподвижность 
(или же «неритмичность», резкость жестов): тог­да на сцене оказывается обычная 
женщина и обычное тело, «обсценные» в изначальном смысле слова, а вовсе не 
замкнутая сфера тела, которое аурой своих жестов само себя обозначает как фаллос 
и само себя предпочитает как знак желания. Успех, таким образом, заключа­ется 
вовсе не в том, чтобы, как часто думают, «заниматься любовью с публикой», а 
скорее даже в прямо противоположном. Стриптизерша, по словам Бернардена, — как 
богиня, и ее запретность, которую она очерчивает вокруг себя магическим кругом, 
состоит не в том, что у нее нельзя ничего взять (нельзя перейти к сексуальному 
дей­ствию — такая репрессивная ситуация свойственна плохому стрипти­зу), а как 
раз в том, что ей нельзя ничего дать, так как она все дает себе сама; отсюда то 
чувство полной трансцендентности, что состав­ляет суть ее чар.
Медлительность жестов — это медлительность священнодей­ствия, претворения 
субстанций. В данном случае — не хлеба и вина, а тела, претворяемого в фаллос. 
Каждый спадающий предмет одежды
1 Ту же роль, что игра жестов, может исполнять и игра прозрачных одея­ний. Из 
того же разряда и реклама, нередко представляющая сразу двух или больше женщин: 
это лишь по видимости гомосексуальная тематика, а на самом деле один из 
вариантов нарциссической модели самособлазнения, самоцентрированная игра 
удвоений посредством сексуальной симуляции (которая, кстати, мо­жет быть и 
гетеросексуальной: в рекламе мужчина всегда присутствует лишь как гарант 
нарциссизма, содействующий самолюбованию женщины).
207
приближает нас не к наготе, не к голой «истине» пола (конечно, все зрелище 
питается и этим вуайеристским влечением, тягой к грубому обнажению и насилию, но 
эти фантазмы идут вразрез с самим зрели­щем): падая, он обозначает оголяемое им 
как фаллос — открывает какой-то другой предмет одежды, и та же игра 
возобновляется на более глубоком уровне, так что тело в ритме стриптиза все 
больше и больше проступает как фаллическая эмблема. Это, стало быть, не игра 
отбрасывания знаков, ведущего в сексуальные «глубины», а, напротив, игра все 
большего конструирования знаков — каждая метка приоб­ретает эротическую силу 
благодаря своей знаковой работе, то есть благодаря обращению никогда не бывшего 
(утраты и кастрации) в обозначаемое ею самой (фаллос)1. Вот почему стриптиз 
развивается медленно: ему следовало бы идти как можно быстрее, если бы его целью 
было сексуальное обнажение, однако же он медлителен, потому что он — дискурс, 
знаковая конструкция, тщательная разработка от­сроченного смысла. Об этом 
фаллическом преображении свидетель­ствует также и взгляд. Важнейшим достоинством 
хорошей стрипти­зерши является неподвижность взгляда. Обычно ее толкуют как 
прием дистанцирования, как coolness, чья задача — обозначать преде­лы данной 
эротической ситуации. Это и так и не так: неподвижный взгляд, означающий всего 
лишь запрет, опять-таки отбрасывал бы зре­лище на уровень какой-то репрессивной 
порнодрамы. Хороший стриптиз совсем не таков, и мастерская сдержанность взгляда 
выра­жает не какую-то намеренную холодность: если этот взгляд — cool, как у 
манекенщиц, то лишь при условии определять cool как очень своеобразную черту 
всей нынешней массовой культуры тела, которая уже вне категорий «горячего» и 
«холодного». Этот взгляд — нейт­рализованный взгляд аутоэротической 
завороженности, взгляд жен­щины-объекта, которая смотрит сама на себя и замыкает 
на себе са­мой взор широко открытых глаз. Это не эффект цензурированного желания 
— это верх совершенства и верх перверсии. Он завершает собой всю систему 
сексуальности, согласно которой женщина бывает вполне собой, а значит и наиболее 
соблазнительной, тогда, когда при­нимается любоваться прежде всего сама собой, 
не желая никакой другой трансцендентности, кроме своего собственного образа.
1 Может упасть также и последняя деталь туалета — полный стриптиз ничего не 
меняет в своей логике. Как известно, заколдованный круг, который можно очертить 
вокруг тела одними лишь жестами, является гораздо более изощренной меткой, чем 
трусики, и во всяком случае эта структурная метка (трусики или жесты) 
преграждает путь не к половому органу, а к самой половой специфике, которой 
пронизано все тело и которой, следовательно, не отменяет зрелище этого органа и 
даже, в предельном случае, оргазма.
208
Идеальное тело, формируемое таким статусом, — это тело ма­некенщицы. Манекенщица 
являет нам модель всей этой фаллической инструментовки тела. Об этом говорит 
само слово: manne-ken, «ма­ленький человечек» (ребенок или пенис); женщина 
окружает слож­ными манипуляциями свое же тело, и эта интенсивная, безупречная 
нарциссическая дисциплина превращает его в парадигму соблазна. И, думается, 
именно здесь, в этом перверсивном процессе, превращающем женщину и ее 
сакрализованное тело в живой фаллос, заключается настоящая кастрация женщины (а 
также и мужчины — просто дан­ная модель четче всего проявляется применительно к 
женщине). Быть кастрированным — значит быть покрытым фаллическими суб­ститутами. 
Женщина как раз и покрыта ими, от нее требуется стать телом-фаллосом, иначе ей, 
пожалуй, никогда и не быть желанной. Женщинам потому и не свойствен фетишизм, 
что они постоянно осу­ществляют работу фетишизации над самими собой, превращаясь 
в кукол. Как известно, кукла — это фетиш, изготовляемый для непре­рывного 
одевания и раздевания, облачения и разоблачения. Такая игра сокрытия-раскрытия и 
составляет ее символическую ценность для детей; и обратно, к такой игре 
регрессирует любое объектное или символическое отношение, когда женщина делается 
куклой, становит­ся своим собственным и чужим фетишем1.
Фрейд: «Столь часто избираемые в качестве фетиша детали нижнего белья 
задерживают миг раздевания — последний, в который женщину еще можно было считать 
фаллической» («Фетишизм»)2.
По такой логике, завораживающая сила стриптиза как зрелища кастрации возникает 
из неотвратимо приближающегося открытия, вернее из поисков, никак не приводящих 
к открытию, а еще вернее из
1 Перверсивное желание — это нормальное желание, внушаемое социаль­ной моделью. 
Если женщина неподвластна аутоэротической регрессии, то она уже не объект 
желания, она становится его субъектом, то есть непокорной струк­туре 
перверсивного желания. Но она вполне может и сама искать исполнения своего 
желания в фетишистской нейтрализации желания партнера: тогда перверсивная 
структура (своего рода разделение труда между субъектом и объектом, в котором и 
заключен секрет перверсии и ее эротической отдачи) остается неиз­менной. 
Единственная альтернатива — чтобы каждый из двоих разрушил эту фаллическую 
крепость, перверсивную структуру, в которой замыкает его система сексуальности, 
открыл глаза (вместо того чтобы искоса следить за своей фалли­ческой 
идентичностью) на свою собственную, а не чужую неполноту, вырвался из-под чар 
белой магии фаллической идентификации и признал свою собствен­ную опасную 
амбивалентность, — тогда вновь станет возможна игра желания как символический 
обмен.
2 Цитаты из этой статьи Фрейда приводятся (с изменениями) по изданию: Л. фон 
Захер-Мазох, Венера в мехах; Ж.Делёз, Представление Захер-Мазоха; З.Фрейд, 
Работы о мазохизме, М., Культура, 1992, с. 375-376. — Прим. перев.
209
попыток всеми способами избежать открытия, что ничего нет. «Оце­пенение при виде 
женских гениталий, которое непременно характери­зует любого фетишиста, — это 
нестираемый след имевшего место вытеснения» (там же). Немыслимость отсутствия: 
этот опыт в даль­нейшем оказывается у истоков любого «откровения», любого 
«разоб­лачения» (в частности, сексуального статуса «истины»); обсессивный 
интерес к дыре превращается в обратную завороженность фаллосом. Из этой 
отрицаемой, зачеркиваемой тайны зияния вырастает целая популяция фетишей 
(предметов, фантазмов, тел/объектов). Само тело женщины, превращенное в фетиш, 
преграждает доступ к той го­ловокружительной точке отсутствия, из которой оно 
возрождает­ся, — загораживает его своим же эротическим присутствием, 
пред­ставляющим собой «знак триумфа над угрозой кастрации и защиту от нее» (там 
же).
Под снимаемыми один за другим покровами нет ничего, никог­да нет ничего, и 
процесс, идущий все дальше и дальше к этому откры­тию, есть самый настоящий 
процесс кастрации — не признание непол­ноты, но головокружительная 
завороженность этой субстанцией не­бытия. Вся история западной цивилизации, 
итогом которой становится головокружительное, навязчиво-реалистическое влечение, 
отмечено этим страбизмом кастрации: под видом воссоздания «сути вещей» взгляд 
бессознательно косит в пустоту. Вместо признания кастрации человек создает себе 
всевозможные фаллические алиби, а затем, увлекаемый завороженным навязчивым 
влечением, начинает одно за другим их устранять, дабы обнаружить «истину», — 
каковой всегда является кастрация, только в конечном счете всякий раз 
отрицаемая.
УПРАВЛЯЕМЫЙ  НАРЦИССИЗМ
Все сказанное заставляет заново поставить вопрос о нарцис­сизме с точки зрения 
его контроля обществом. Явление, о котором у пас до сих пор шла речь, упомянуто 
у Фрейда в статье «О нарциссиз­ме»1 : «Вырабатывается самодовольство женщины, 
вознаграждающее ее за то, что социальные условия так урезали ее свободу в выборе 
объекта. Строго говоря, такие женщины любят самих себя с той же интенсивностью, 
с какой их любит мужчина. У них и нет потребности любить, важно быть любимой, и 
они готовы удовлетвориться мужчи­ной, отвечающим этому главному для них 
условию... Такие женщины больше всего привлекают мужчин, не только по 
эстетическим моти­вам, так как они обычно отличаются большой красотой, но также 
и вследствие интересного психологического сочетания». Далее гово­рится о том, 
что дети, кошки и некоторые другие животные вызыва­ют у нас зависть, так как 
«производят впечатление, будто им все в мире безразлично», в силу «той 
нарциссической последовательности, с которой они умеют отстранять от своего Я 
все его принижающее». Однако в нынешней эротической системе имеет место уже не 
этот первичный нарциссизм, связанный со своеобразной «полиморфной перверсией», а 
скорее сдвиг того «нарциссизма, которым в детстве реальное Я наслаждалось в 
сравнении с Я идеальным», — точнее, проекция «нарциссического совершенства 
детства» как Я-идеала, свя­занного, как известно, с вытеснением и сублимацией. 
Такое самовознаграждение женщины своим телом и риторика красоты в действи-
1 См.: 3.Фрейд, Психоанализ и теория сексуальности. СПб., Алетейя, 1998, с. 
152-153. - Прим. перев.
211
тельности отражают жесточайшую этическую дисциплину, развиваю­щуюся параллельно 
той, что царит в области экономики. Собственно, в рамках этой функциональной 
Эстетики тела процесс подчинения субъекта своему нарциссическому Я-идеалу ничем 
и не разнится с процессом его общественного принуждения к этому, когда человеку 
не оставляют иной альтернативы, кроме любви к себе, самоинвестиции по социально 
предписанным правилам. Такой нарциссизм, стало быть, в корне отличен от 
кошачьего или детского, поскольку осуществля­ется под знаком ценности. Это 
управляемый нарциссизм, управляе­мое и функционально осмысленное возвышение 
красоты как реализа­ция и обмен знаков. Это самообольщение лишь внешне кажется 
ни­чем не мотивированным, на самом же деле оно во всех своих деталях 
определяется нормой оптимального управления телом на рынке зна­ков. Какие бы 
фантазмы ни разыгрывались в современной эротике, управляет ею рациональная 
экономика ценности, в чем и состоит ее отличие от первично-инфантильного 
нарциссизма.
Таким образом, модой и рекламой составляется карта аутоэротической Страны 
Нежности и определяется порядок ее исследования: вы ответственны за свое тело и 
должны выгодно им распоряжаться, вы должны инвестировать его — не для 
наслаждения, а отраженными и опосредованными в массовых моделях знаками, 
согласно схеме престижа и т.д. Здесь имеет место своеобразная стратегия — 
пере­хват и перенос инвестиции от тела и его эрогенных зон в театраль­ное 
представление тела и эрогенности. Нарциссический соблазн прикрепляется теперь к 
телу или его частям, которые объективирова­ны известной техникой, вещами, 
жестами, игрой меток и знаков. Такой неонарциссизм связан с манипулированием 
телом как ценностью. Это управляемая экономика тела по схеме 
либидинально-символической деструктурации, разрушения и управляемого 
реструктурирования инвестиций, «реаппроприации» тела согласно директивным 
моделям, а стало быть под контролем смысла, — когда исполнение желания 
пе­реносится на код136. Тем самым образуется как бы «синтетический» нарциссизм, 
который следует отличать от двух классических его форм:
1. Первичный нарциссизм — нет различия между субъектом и объектом.
136 Если вспомнить о функции буквы по Леклеру — эрогенной функции 
дифференциальной записи и отмены отличий, — то станет ясно, что для нынеш­ней 
системы характерны отмена функции открытия буквы и сохранение одной лишь ее 
функции закрытия. Буквенная функция утрачивает единство — симво­лическая запись 
исчезает, уступая место одной лишь структурной записи, азбука желания — азбуке 
кода. Аналитическая амбивалентность буквы опять-таки подменяется здесь ее 
эквивалентностью в системе кода, ее буквальной функциональ­ностью как смысла, 
языковой ценности. При этом буква дублируется и отражает­ся сама в себе как 
полновесный знак, фетишистски инвестируется как унарный признак, занимая место 
эрогенного отличия. Она инвестируется как фаллос, в котором отменены все 
отличия. Буквенный ритм наслаждения отменяется, и вмес­то него остается лишь 
исполнение желания в фетишизированной букве. Таким образом, эрогенному телу 
Леклера противостоит тело не только анатомическое, но и прежде всего 
семиургическое, образуемое набором полновесных и кодифициро­ванных означающих, 
знаковых моделей исполнения желания.
212
2. Вторичный: тело инвестируется как нечто отличное, как Я-зеркало. Интеграция Я 
через самоопознание в зеркале и через взгляд другого.
3. Третичный — «синтетический». Деконструированное тело переписывается заново 
как «персонализированный» Эрос, то есть за­висимый от коллективно-функциональных 
моделей. Тело гомогени­зировано как место промышленного производства знаков и 
отличий и мобилизовано под властью программированного соблазна. Пере­хват 
амбивалентности и подмена ее тотальной позитивизацией тела как схемы соблазна, 
удовлетворения и престижа. Тело как суммиро­вание [sommation] частичных 
объектов, субъектом которых является «вы» как субъект потребления 
[consommaton]2. Перехват отноше­ния субъекта к своей телесной неполноте — самим 
же телом как средством тотализации; это прекрасно показано в фильме «Презре­ние» 
, где Брижитт Бардо одну за другой рассматривает в зеркале ча­сти своего тела, 
предъявляет каждую из них для эротического одоб­рения своему партнеру, а 
заканчивает формальным итогом суммиро­вания тела-объекта: «Значит, ты любишь 
меня всю?» Тело стало целостной знаковой системой, которая организована по 
моделям и всеобщим эквивалентом которой служит фаллический культ, — так же как 
капитал становится целостной системой меновой стоимости, всеобщим эквивалентом 
которой служат деньги.
2 Субъектом потребления, в том числе и потребления тела, является не Я и не 
субъект бессознательного, а «вы» или «you» из рекламы, то есть субъект 
пе­рехваченный, фрагментированный и перевоссозданный по господствующим моде­лям, 
«персонализированный» и включенный в игру знакового обмена; такое «вы» — всего 
лишь симулятивная модель второго лица и обмена, фактически это никто, фиктивный 
элемент, служащий опорой дискурсу модели. Это не то «вы», к которому обращается 
речь, а внутрикодовый эффект раздвоения, при­зрак, возникающий в зеркале знаков.
ИНЦЕСТУОЗНАЯ  МАНИПУЛЯЦИЯ
Через такой обязательный нарциссизм осуществляется ныне и «раскрепощение» тела. 
«Раскрепощенное» тело — это такое тело, где закон и запрет, раньше 
цензурировавшие пол и тело извне, как бы интериоризировались в виде 
нарциссической переменно