ониманием терми­на 
«речь», входящего в оппозицию «язык/речь» и подчиненного языку. Нераз­дельная 
(символическая) речь сама отрицает разграничение языка/речи, подобно тому как 
социальная практика отрицает разграничение теории/практики. Одна только 
«лингвистическая» речь говорит лишь то, что говорит, — но такая речь никогда и 
не существовала, разве что в диалоге мертвых. Речь конкретно-актуаль­ная говорит 
то, что говорит, а заодно и все остальное. Она не соблюдает правило дискретности 
знака, разделения инстанций, она говорит оддновременно на всех уровнях, вернее 
она вообще отменяет уровень языка-кода, а тем самым и самое лингвистику. 
Лингвистика же, напротив, пытается утвердить такую речь, которая была бы лишь 
исполнением языка-кода, то есть дискурсом власти.
WITZ, ИЛИ ФАНТАЗМ ЭКОНОМИКИ У ФРЕЙДА
Есть ли сходство между областями поэзии и психоанализа? Поэтическая форма 
(рассеяние, обратимость, жесткая ограниченность материала) явным образом 
непримирима с лингвистической (эквива­лентность означающего/означаемого, 
линейность означающего, бес­конечность материала), но, по-видимому, отчасти 
совпадает с психоана­литической (первичные процессы: сдвиг, сгущение и т.д.). В 
сновиде­нии, оплошном действии, симптоме, остроте — всюду, где работает 
бессознательное, можно вслед за Фрейдом выявить деформацию от­ношения 
означающего/означаемого, линейности означающего и дис­кретности знака, 
деформацию дискурса под влиянием первичного процесса, речевой эксцесс и 
трансгрессию, где разыгрывается фантазм и запечатлевается наслаждение. А как 
обстоит дело с желанием и бессознательным в поэтике, и до какой степени она 
может быть объяснена через либидинальную экономику?
Области поэзии и психоанализа не совпадают. Символический режим — не тот режим, 
в котором работает бессознательное. По­этому анализировать поэзию по Фрейду 
значит анализировать сам пси­хоанализ исходя из символического, — здесь 
опять-таки происходит встречный анализ, благодаря своей обратимости единственно 
позволяю­щий избегнуть теоретизирования как чисто властной операции.
Путеводной нитью может здесь служить фрейдовский анализ остроумия, так как Фрейд 
нигде больше не проводит теоретического различия между собственно 
симптоматической областью и сферой «художественного творчества» (понятие 
«сублимации», как известно,
366
страдает нестрогостью и наследственным идеализмом). А это уже важно: если стихи 
— не то же самое, что оплошное действие или даже острота, значит, для их 
объяснения в теории бессознательного чего-то недостает.
В противоположность Соссюру, который не задавался вопро­сом о поэтическом 
удовольствии, да и вообще о какой-либо причин­ной или целевой обусловленности 
описываемых им явлений, Фрейд занят функциональным анализом, создает теорию 
наслаждения. Ра­бота над означающим все время соотносится в ней с исполнением 
желания. И эта теория наслаждения носит экономический характер. Острота (Witz) 
идет к цели высказывания быстрее, укороченным, спрямленным путем, и в ней 
высказываются такие вещи, «высвобож­даются» такие значения, которые иначе могли 
бы быть высказаны только ценой значительных сознательно-интеллектуальных усилий; 
это сокращение психического расстояния и является источником на­слаждения. Иными 
словами, снимая и обходя цензуру, острота «выс­вобождает» энергии, связанные в 
сверх-Я и в процессе вытеснения. «Высвобождение» аффектов, дезинвестиция 
бессознательных или предсознательных представлений, дезинвестиция самой 
психической инстанции вытеснения — во всех этих формулах наслаждение возни­кает 
из некоторого остатка, прибытка, от некоторого количества диф­ференциальной 
энергии, поступающей в наше распоряжение благода­ря действию остроты.
В этом смысле основополагающими характеристиками остро­умия оказываются 
сжатость, повторное использование в разных мо­дальностях одного и того же 
материала: это опять-таки экономия усилий — одним и тем же означающим создается 
многоуровневое значение, из минимума означающего извлекается максимум значений 
(порой противоречащих друг другу). Незачем объяснять, какие ана­логии все это 
представляет с поэтическим режимом речи: повторное использование того же 
материала вызывает в памяти соссюровские законы анаграммы и парности, 
закономерное ограничение материала и тот «максимум энергии знаков», о котором 
писал Ницше. Фрейд тоже говорит о поэте, что «полифоническая оркестровка 
позволяет ему производить сообщения на трех уровнях — ясного сознания, 
подсоз­нательного и бессознательного». Во всех этих случаях «экономится» энергия 
по сравнению с обычной системой распределения инвести­ций. В силовом 
многоугольнике, каким является психический аппарат, наслаждение от остроты 
представляет собой результирующую, возни­кающую вследствие некоторого 
спрямления, точнее поперечного хода, который по диагонали пересекает разные слои 
психического аппарата и достигает цели с меньшими затратами, достигая без усилий 
даже и
367
вовсе непредвиденных целей и оставляя в итоге некую энергетичес­кую прибыль, 
«премию» наслаждения, «прибавочное удовольствие».
От этого энергетического расчета исходит какой-то аромат ка­питала, экономики 
накопления (сам Фрейд постоянно пользуется этим понятием), где наслаждение 
возникает только в результате вы­читания, по недостатку, от некоторой остаточной 
инвестиции или из­лишка, но ни в коем случае не от избытка [excès] — что значило 
бы вообще ни от чего, от обратного процесса траты, отмены энергий и целевых 
установок. В первую очередь речь идет не о «работе» и даже не об «означающем», 
так как у Фрейда этот уровень никогда не первичен. Его либидинальная экономика 
основана на существовании бессознательных содержаний (аффектов и представлений), 
их вытес­нении и обратном про-изводстве, на расчете инвестиций, регулирую­щем 
это производство в целях равновесия (разрешения напряжений), на 
связывании/развязывании энергий. Наслаждение у Фрейда обра­зуется и 
характеризуется в терминах сил и количества энергии. При остроте и сновидении 
наслаждение никогда не структурируется игрой означающих как таковой: она лишь 
прокладывает дорогу для фантазматических или вытесненных содержаний. Это 
«средство сообще­ния», которое само по себе никогда не является «сообщением», 
так как говорить его голосом может только некоторое желание (разуме­ется, в 
строго топической и экономической теории), некоторое говоря­щее «оно». Игра 
означающего всегда лишь проступает сквозь жела­ние. Здесь-то, вокруг «способа 
производства» бессознательного (и способа его представления) и сосредоточена вся 
проблематика либидинальной экономики и ее критики с точки зрения наслаждения, не 
имеющего ничего общего с экономикой.
В «Психопатологии обыденной жизни» Фрейд пишет об оп­лошном действии: «Желание 
читателя искажает текст, внося в него предмет своих интересов и забот... При 
этом достаточно, чтобы меж­ду словом текста и подставленным вместо него словом 
имелось сход­ство, которое читатель мог бы преобразовать в желательном для него 
направлении». То есть имеется в виду скрытое, вытесненное содержа­ние, которое 
ждет случая выйти наружу и «пользуется» любыми из­вивами, зазорами, слабыми 
местами в логическом изложении, чтобы прорваться сквозь него. На уровне дискурса 
это то же самое, что происходит на уровне тела в процессе примыкания: желание 
«пользу­ется» удовлетворением физиологической потребности для либидинального 
инвестирования той или иной зоны тела, отклоняет простую функцию (органическую 
логику) к исполнению желания. Да, но все дело в том, что как раз внутреннее 
членение желания так и осталось неразъясненным. Две части процесса — 
определенное исполнение
368
функции и неопределенное (по объекту) исполнение влечения — все­го лишь 
постулированы, и понятие примыкания служит просто мости­ком, не образующим 
никакого сочленения. Либидинальная экономика осуществляет здесь такое же 
«склеивание», как и обычная экономика, работая с понятием потребности: между 
субъектом и объектом поме­щается «потребность», а между потребностью и желанием 
— «примы­кание» (то же и в лингвистической экономике: между означающим и 
означаемым или же между знаком и миром то ли наличествует, то ли отсутствует 
«мотивация»). Все эти операции склеивания обладают скромным обаянием научной 
неразрешимости: сочленение невозмож­но потому, что составные члены взяты 
неверно, что само их положение неустойчиво. Автономизация желания по отношению к 
потребности, означающего по отношению к означаемому, субъекта по отношению к 
объекту, может быть, до какой-то степени и является простым научным эффектом. Но 
вытекающим отсюда экономикам приходится несладко: они не могут отказаться от 
регулярных оппозиций, которыми они жи­вут, — желание/потребность, 
бессознательное/сознательное, первич­ные/вторичные процессы... В конце концов 
ведь и сам принцип удо­вольствия есть не что иное, как принцип реальности 
психоанализа!
Тем не менее психоанализ, несомненно, сумел сместить отноше­ние 
означающего/означаемого, причем в направлении близком к по­эзии. Означающее, 
вместо того чтобы манифестировать означаемое в его присутствии, оказывается с 
ним в обратном отношении — означа­ет его в его отсутствии, в его вытесненности, 
в модусе негативности, который никогда не появляется в лингвистической 
экономике. Озна­чающее находится в необходимом (а не произвольном) отношении с 
означаемым, но это отношение присутствия с отсутствием. Оно обо­значает 
утраченный объект и замещает собой эту утрату. Леклер пи­шет (Psychanalyser, p. 
65): «Понятие репрезентации в психоанализе, по-видимому, располагается не между 
объективной реальностью и ее значимым изображением, а скорее между 
галлюцинаторной реальнос­тью, мнезическим образом утраченного удовлетворяющего 
объек­та—и объектом-заместителем, каковой может быть либо объектом-формулой (как 
формула, образующая фантазм), либо инструменталь­ным приспособлением, как, 
например, фетиш». Лингвистическая эквивалентность утрачена, поскольку означающее 
замещает собой не­что такое, чего больше нет или даже никогда и не было. Поэтому 
оно и само никогда не бывает собой: объект-фетиш, в своей шаткой иден­тичности, 
всего лишь метафорически выражает нечто все время не признаваемое — отсутствие 
фаллоса у матери, различие полов:
Разное понимание сигнификации в психоанализе и лингвистике хорошо сформулировано 
у О.Маннони (Clefs pour l'imaginaire, гла-
369
ва «Эллипсис и черта», р. 46): «Вводя означающее, мы опрокидываем смысл. И не 
потому, что означающее несет с собой целый набор озна­чаемых, какие могла бы 
зафиксировать традиционная семантика. Дело в том, что мы истолковываем эллипсис 
Соссюра так, будто в нем остается пустым место означаемого, — место, которое 
может заполняться только в различных дискурсах, общую часть которых образует 
одинаковое означающее... Мы тоже отрываем означающее от груза означаемого, но не 
затем, чтобы вернуть его под власть зако­нов, раскрываемых лингвистикой в любом 
явном дискурсе, а затем, чтобы можно было говорить о его покорности закону 
первичного процесса, позволяющего ему пусть на один шажок, но вырваться из рамок 
видимого дискурса, который всегда, даже эксплуатируя дву­смысленность, стремится 
к однозначности». Примечательная форму­лировка; но что же это за «незаполненное» 
означаемое, заполняемое затем разными дискурсами, что же это за «освобожденное» 
означаю­щее, возвращаемое под юрисдикцию какого-то иного порядка? Мож­но ли 
столь вольно «играть» лингвистическими категориями означа­ющего и означаемого, 
не взрывая тем самым черту, которая их разде­ляет?
Эта черта — важнейший стратегический элемент: именно на ней зиждется знак со 
своим принципом непротиворечивости и своими ценностными образующими. Это 
внутренне связная структура, и в нее нельзя вводить все что угодно 
(амбивалентность, противоречи­вость, первичные процессы). Бенвенист ясно 
расставляет все точки в своей критике «Gegensinn der Urworte» («О 
противоположных зна­чениях праслов»): «Заведомо маловероятно... чтобы в этих 
языках, какими бы архаическими они ни считались, обнаружились нарушения «закона 
противоречия»... Если предположить, что существует язык, в котором «большой» и 
«маленький» выражаются одинаково, то в этом языке различие между «большое» и 
«маленькое» просто отсутствует и категории величины не существует... 
противоречив сам замысел, по которому он одновременно приписывает языку 
осмысление двух по­нятий как противоположных и выражение этих понятий как 
тожде­ственных» (Problèmes de linguistique générale, t. I, p. 82)1. И это верно: 
амбивалентность никогда не входит в порядок лингвистичес­кой сигнификации. 
«Отличительное свойство языка в том и состоит, чтобы выражать только то, что 
возможно выразить», и абсурдно во­ображать смысл, который не опирался бы на 
некоторое разграничение, или же, наоборот, означающее, которое означало бы все 
на свете: «Во-
1 Нижеследующие цитаты приводятся по изданию: Э.Бенвенист,   Общая лингвистика, 
М., Прогресс, 1974, с. 122-123. — Прим. перев.
370
образить существование такой стадии в развитии языка... когда ка­кой-либо 
предмет обозначался бы как таковой и в то же время как любой другой и когда 
выражаемое отношение было бы отношением постоянного противоречия, отношением 
непринадлежности к системе отношений, когда все было бы самим собой и 
одновременно чем-то совершенно иным, следовательно ни самим собой ни другим, — 
зна­чит вообразить чистейшую химеру». Бенвенист знает, о чем говорит, потому что 
вся лингвистическая рационализация именно затем и слу­жит, чтобы не допускать 
подобных вещей. Лингвистической науке не грозит амбивалентность вытесненного, 
так как эта наука сама цели­ком принадлежит вытесняющей инстанции. И в пределах 
своего по­рядка она права: ничто не бывает частью языкового кода, не подчи­няясь 
принципу непротиворечивости, тождества и эквивалентности.
Наша задача тут не спасать лингвистику, а понять, что Бенве­нист ясно видит, 
какой выбор приходится делать (впрочем, он видит его так ясно лишь потому, что 
дело идет о защите его области от чу­жих набегов; он допускает, что где-то вне 
ее существует и «область символики», но «это уже не язык, а речь» — у каждого 
свои владения, и языковой код под надежной охраной!): недостаточно 
«истолко­вать» соссюровский эллипсис и черту, чтобы переключить знак в первичный 
процесс, ввести его в сферу анализа. Необходимо сломать всю конструкцию знака, 
разрушить все его уравнение в целом, а не просто умножить в нем число 
неизвестных. Иначе придется предпо­ложить, что психоанализ все же в чем-то 
уживается с известным ре­жимом сигнификации и репрезентации, смысловой ценности 
и выра­жения; действительно, именно это и «означает» у Маннони его «пус­тое» 
означаемое — место означаемого остается отмеченным, это место подвижных 
содержаний бессознательного.
Итак, хотя психоаналитическое означающее и выводит нас за пределы логической 
эквивалентности, но мы еще не вышли за пределы ценности, не преодолели ее. В 
самом деле, репрезентируемое его «шажком» по-прежнему обозначается им именно как 
смысловая цен­ность in absentia1, вытесненная. Просто эта ценность уже не 
прохо­дит логически сквозь означающее, а фантазматически преследует его. 
Разделяющая их черта изменила свое направление, но тем не менее осталась: с 
одной стороны по-прежнему потенциальное означаемое (какое-то неразрешенное, 
вытесненное ценностное содержание), а с другой — означающее, также возведенное в 
ранг инстанции благода­ря вытеснению.
1 Отсутствующая (лат.). — Прим. перев.
371
В общем, нет больше эквивалентности, но нет и амбивалентнос­ти, то есть 
растворения знаковой ценности. В этом отличие психоана­лиза от поэзии, где эта 
утрата ценности носит радикальный характер. В ней больше нет даже и 
отсутствующей ценности, которой питалось бы остаточное означающее в форме 
симптома, фантазма или фетиша. Объект-фетиш не поэтичен, именно потому что он 
непрозрачен, более любого другого ценностно насыщен, потому что означающее в нем 
не распадается, а, напротив, застывает, кристаллизуется ценностью, навеки 
погребенной и вечно галлюцинируемой как утраченная реальность. Нет больше 
никакой возможности разблокировать эту систему, навек застывшую в обсессии 
смысла, в перверсивном исполнении желания, наполняющем смыслом пустую форму 
объекта. В поэтической (сим­волической) области означающее совершенно 
распадается — тогда как в области психоаналитической оно лишь приходит в 
движение под действием первичных процессов, деформируется в зависимости от 
складок вытесненных ценностей; но, деформируясь, вставая дыбом или же соединяясь 
с реальностью точечными «простежками», оно все равно остается поверхностью, 
зависимой от бурной реальности бес­сознательного, тогда как в поэзии оно 
рассеивается и излучается в анаграмматическом процессе, не повинуясь больше ни 
закону, который его вздымает, ни вытесненному, которое его связывает; ему ничего 
больше не надо обозначать, даже амбивалентность вытесненного оз­начаемого. Это 
сплошное рассеяние, отрешение от ценности — что переживается без малейшей 
тревоги, в полном наслаждении. Эффект озарения, который производят поэтическое 
произведение или симво­лический акт, заключен именно в этой точке 
не-вытесненности, не-остаточности, не-возвратности, где снимаются вытеснение 
смысла и его непрестанное повторение в фантазме или фетише, непрестанное 
по­вторение запрета и ценности; в точке, где идет ничем не стесненная игра 
смерти и растворения смысла.
«Улавливать в написанном симптом умалчиваемого» (Ницше, «По ту сторону добра и 
зла»). Задача в высшей степени психоанали­тическая: все «говорящее» что-либо (и 
особенно научный дискурс во всей своей «прозрачности») имеет своей функцией 
умолчание. И умалчиваемое преследует его наваждением, легким, но необратимым 
подрывом его дискурса. Здесь и работает психоанализ — в этом не­меете 
относительно всякого логического дискурса.
Поэзия же ни о чем не умалчивает, и у нее не бывает никакого наваждения. Ведь 
вытеснению и умалчиванию всегда подвергается смерть. Здесь же она 
актуализирована в жертвенном разрушении смысла. Небытие, отсутствие открыто 
высказывается и разрешается: смерть наконец-то стала явной, символизированной, 
тогда как во всех
372
остальных дискурсивных формациях она лишь симптоматична. Ра­зумеется, это 
означает поражение в правах любой лингвистики, кото­рая живет благодаря черте 
эквивалентности между сказанным и под­разумеваемым, а также и конец 
психоанализа, который тоже живет благодаря черте вытеснения между сказанным и 
умалчиваемым, вы­тесняемым, отрицаемым, бесконечно повторяемым в фантазмах и 
упорно отрицаемым — смертью. Когда в какой-то социальной или языковой формации 
смерть начинает говорить, высказываться и обме­ниваться в рамках некоторого 
символического механизма, то психоана­лизу здесь уже нечего сказать. Когда Рембо 
пишет («Лето в аду»): «Это верно буквально и во всех остальных смыслах», — то 
это значит также, что нет никакого скрытого, латентного смысла, ничего 
вытеснен­ного, никакой задней мысли, никакой пищи для психоанализа. Такой це­ной 
и становятся возможны «все остальные смыслы».
«Лингвистика родилась из черты, проведенной ею между озна­чающим и означаемым, 
и, быть может, она рискует погибнуть от их воссоединения» (О.Маннони). Так же и 
психоанализ родился из чер­ты, проведенной им, следуя закону кастрации и 
вытеснения, между сказанным и умалчиваемым (или «между галлюцинаторной 
реальнос­тью и объектом-заместителем» — Leclaire, Psychanalyser, p. 65), и от их 
воссоединения он также рискует погибнуть.
Отсутствие остатка значит не только то, что нет больше означа­ющего и 
означаемого, означаемого за означающим, что они не стоят больше по ту и другую 
сторону разделяющей их структурной чер­ты, — это значит также, что