алентности. Инфляция зарплат и инфляция денег (а равно и эко­номический 
рост) принадлежат, таким образом, к одному и тому же типу и идут рука об руку1.
Очищенные от целевых установок и аффектов производства, деньги становятся 
спекулятивными. С переходом от золотого этало­на, который уже не был больше 
репрезентативным эквивалентом ре­ального производства, но все же хранил на себе 
его след благодаря относительному равновесию (низкая инфляция, конвертируемость 
ва­лют в золото и т.д.), к «плавающим» капиталам и всеобщей зыбкости они из 
референциального знака делаются структурной формой. Тако­ва характерная логика 
«плавающего» означающего — не в смысле Леви-Стросса, где оно еще как бы не нашло 
себе означаемого, а в смысле избавленности от всякого означаемого (от всякого 
эквива­лента в реальности), тормозившего процесс его умножения и ничем не 
ограниченной игры. При этом деньги получают способность само­воспроизводиться 
просто через игру трансфертов и банковских про­водок, через непрестанное 
раздвоение и дублирование своей абстрак­тной субстанции.
«Hot money»2 — так называют евродоллары, очевидно, как раз для того, чтобы 
обозначить эту свистопляску денежных знаков. Но точнее было бы сказать, что 
нынешние деньги стали «cool»3 — в том смысле, в каком этот термин обозначает (у 
Маклюэна и Рисмена) интенсивную, но безаффектную соотнесенность элементов, игру, 
пита-
1 А энергетический кризис предоставляет и той и другой сразу убедитель­ные алиби 
и отговорки. Отныне инфляцию, этот внутренний структурный кризис системы, можно 
будет списывать на счет стран-производителей энергии и сырья, которые «вздувают 
цены»; а отход от производительной системы, выражающий­ся в числе прочего 
максимализмом требований оплаты труда, можно будет уравновешивать утрозой 
дефицита, то есть шантажировать потребительной стоимостью самой экономической 
системы как таковой.
2 Горячие деньги (англ.). — Прим. перев.
3 Прохладные (англ.). — Прим. перев.
76
ющуюся исключительно правилами игры, доходящей до конца взаи­моподстановкой 
элементов. Напротив того, «hot» характеризует референциальную стадию знака, с 
его единичностью и с глубиной его реального означаемого, с его сильнейшим 
аффектом и слабой способ­ностью к подстановке. Сегодня нас всюду обступают 
cool-знаки. Нынешняя система труда — это cool-система, деньги — cool-деньги, 
вообще все структурное устройство ныне — cool; а «классические» производство и 
труд, процессы в высшей степени hot, уступили место безграничному экономическому 
росту, связанному с дезинвестицией всех содержаний труда и трудовой деятельности 
как таковой, — то есть cool-процессам.
Coolness — это чистая игра дискурсивных смыслов, подстано­вок на письме, это 
непринужденная дистантность игры, которая по сути ведется с одними лишь цифрами, 
знаками и словами, это всемогу­щество операциональной симуляции. Пока остается 
какая-то доля аффекта и референции, мы еще на стадии hot. Пока остается какое-то 
«сообщение», мы еще на стадии hot. Когда же сообщением становится само средство 
коммуникации, мы вступаем в эру cool. Именно это и происходит с деньгами. 
Достигнув определенной фазы отрыва, они перестают быть средством коммуникации, 
товарооборота, они и есть сам оборот, то есть форма, которую принимает сама 
система в своем абстрактном коловращении.
Деньги — это первый «товар», получающий статус знака и не­подвластный 
потребительной стоимости. В них система меновой стоимости оказывается 
продублирована видимым знаком, и таким об­разом они делают видимым сам рынок (а 
значит, и дефицит) в его прозрачности. Но сегодня деньги делают новый шаг — 
становятся неподвластны даже и меновой стоимости. Освободившись от само­го 
рынка, они превращаются в автономный симулякр, не отягощенный никакими 
сообщениями и никаким меновым значением, ставший сам по себе сообщением и 
обменивающийся сам в себе. При этом они больше не являются товаром, поскольку у 
них больше нет ни потре­бительной, ни меновой стоимости. Они больше не являются 
всеобщим эквивалентом, то есть все еще опосредующей абстракцией рынка. Они 
просто обращаются быстрее всего остального и не соизмеримы с ос­тальным. 
Конечно, можно сказать, что таковы они были всегда, что с самого зарождения 
рыночной экономики они обращаются быстрее и вовлекают все другие сектора в это 
ускорение. И на протяжении всей истории капитала между разными его уровнями 
(финансовым, промышленным, аграрным, а также сферой потребления и т.д.) имеют­ся 
несоответствия в скорости оборота. Эти несоответствия сохраня­ются еще и 
сегодня: отсюда, например, сопротивление национальных
77
валют (связанных с местным рынком, производством, экономическим равновесием) 
международной спекулятивной валюте. Однако атакует именно эта последняя, потому 
что именно она обращается быстрее всех, в свободном дрейфе с плавающим курсом: 
достаточно простой игры этого плавающего курса, чтобы обрушить любую 
национальную экономику. Итак, все секторы в зависимости от различной скорости 
оборота зависят от этих колебаний наверху, которые представляют собой отнюдь не 
внешний и причудливый процесс («зачем нужна бир­жа?»), но чистейшее выражение 
системы, чей сценарий обнаруживает­ся всюду: неконвертируемость валют в 
золото/неконвертируемость знаков в их референты, всеобщая плавающая 
конвертируемость ва­лют между собой/бесконечная подвижность, структурная игра 
зна­ков; сюда же относится и зыбкость всех категорий политической эко­номии, как 
только они утрачивают свой золотой референт — рабочую силу и общественное 
производство: труд и не-труд, труд и капитал вопреки всякой логике становятся 
взаимно конвертируемыми; сюда же относится и зыбкость всех категорий сознания, 
как только утрачи­вается психический эквивалент золотого эталона — субъект. Не 
стало больше референтной инстанции, под властью которой произво­дители могли 
обменивать свои ценности согласно контролируемым эквивалентностям; это конец 
золотого эталона. Не стало больше ре­ферентной инстанции, под эгидой которой 
могли диалектически взаимообмениваться субъект и объекты, меняясь своими 
определениями вокруг некоторой стабильной идентичности по надежным правилам; это 
конец субъекта сознания. Возникает соблазн сказать: это царство 
бессознательного. Все логично: если субъект сознания есть психичес­кий 
эквивалент золотого эталона, то именно бессознательное явля­ется психическим 
эквивалентом спекулятивных денег и плаваю­щих капиталов. Действительно, сегодня 
индивиды, опустошенные как субъекты и оторванные от своих объектных отношений, 
находят­ся по отношению друг к другу в состоянии дрейфа, непрерывных 
трансференциальных флуктуации: вся общественная жизнь прекрас­но описывается в 
терминах бессознательного по Делёзу либо моне­тарной механики (потоки, 
подключения, отключения, трансфер/контр-трансфер), или же в рисменовских 
терминах «otherdirectedness»1 — собственно, «otherdirectedness» и выражает 
собой, разве что в англо­саксонских и не совсем шизофренических терминах, эту 
зыбкость личностных идентичностей. Почему у бессознательного (пусть даже 
сиротского и шизофренического) должно быть привилегированное положение? 
Бессознательное — это просто психическая структура,
1 Управляемость извне (англ. ).  -  Прим.  перев.
78
современная нынешней, радикальнейшей фазе господствующего обме­на, структурной 
революции ценности.
ЗАБАСТОВКА
Исторически забастовка получала свое оправдание в системе производства, как 
организованное насилие с целью отнять у осуще­ствляющего встречное насилие 
капитала если не власть, то хотя бы часть прибавочной стоимости. Ныне такой 
забастовки больше не су­ществует:
1. Потому что капитал способен завести в тупик любую забас­товку — так как мы 
больше не живем в системе производства (макси­мализации прибавочной стоимости). 
Пусть пропадает прибыль, лишь бы сохранялось воспроизводство формы социальных 
отношений!
2. Потому что забастовки ничего не меняют по сути: капитал сегодня сам 
занимается перераспределением прибылей, для него это вопрос жизни и смерти. В 
лучшем случае забастовка отнимает у ка­питала то, что он и так бы в конце концов 
уступил по своей собствен­ной логике.
Итак, коль скоро производственные отношения, а вместе с ними и классовая борьба 
оказываются поглощены искусно организованны­ми социально-политическими 
отношениями, то очевидным образом нарушить этот цикл может лишь нечто такое, что 
неподвластно орга­низации и определению класса как
- исторической представительной инстанции;
- исторической производственной инстанции.
Только те, кто ускользает от коловращения производства и представительства, 
могут расстроить его механизмы и из самой глуби­ны своей несознательности 
произвести переворот всей «классовой борьбы», который может оказаться и концом 
классовой борьбы как геометрического места «политики». Именно поэтому в 
забастовках последнего времени получает особый смысл участие иммигрантов1.
1 Однако эти выступления не отделены непроходимым барьером от выс­туплений любой 
другой группы, лишенной социального представительства. Женщины, молодежь, 
лицеисты, гомосексуалисты и даже сами «пролы» при усло­вии, что они действуют 
«стихийно», то есть при допущении, что профсоюзы по сути не представляют их, 
представляя лишь самих себя, — а в подобном смысле мы все являемся 
«иммигрантами». И наоборот, сами иммигранты могут перестать быть таковыми. Итак, 
«иммигрантов как таковых» не существует, и они не обра­зуют нового исторического 
субъекта, неопролетариата, приходящего на смену старому.
79
Так как миллионы трудящихся оказываются в силу механизма дискриминации лишены 
всякой инстанции, представляющей их интере­сы, то именно они, выходя на сцепу 
классовой борьбы в западных странах, доводят кризис до решительного уровня, 
уровня представи­тельства. Все общество, включая профсоюзы, рассматривает 
иммиг­рантов как внеклассовых элементов (да еще и при экономико-расо­вом 
сообщничестве профсоюзных «масс»: для организованного «класса» пролетариев, 
привязанного к своему экономико-политичес­кому силовому отношению с классом 
капиталистической буржуазии, иммигрант «объективно» является классовым врагом), 
и в силу этой своей социальной исключенности они играют роль анализатора, 
разла­гающего отношения между трудящимися и профсоюзами и вообще между «классом» 
и любой представительной инстанцией этого «клас­са». Занимая отклоняющееся 
положение по отношению к системе политического представительства, они заражают 
своей девиантностью весь пролетариат в целом, который тоже понемногу приучается 
обхо­диться без системы представительства и без всякой инстанции, претен­дующей 
говорить от его имени.
Такая ситуация не продлится долго: профсоюзы и хозяева уже почуяли опасность и 
стараются реинтегрировать иммигрантов как «полноправных фигурантов» на сцене 
«классовой борьбы».
Анатомическое вскрытие профсоюзов
Своего рода генеральной репетицией этого кризиса стала заба­стовка в марте — 
апреле 1973 года на заводах Рено. Внешне хаотич­ная, несогласованная, 
манипулируемая и в конечном счете неудачная (если не считать грандиозной 
терминологической победы — замены табуированного отныне термина OS 
[«специализированный рабо­чий»] термином АР, «производственный агент»!), она в 
действитель­ности ярко явила собой агонию профсоюзов, оказавшихся в тисках между 
«массами» и хозяевами. Поначалу это была «стихийная» заба­стовка, начатая 
OS-иммигрантами. Но сегодня у Всеобщей конфеде­рации труда есть наготове оружие 
против такого рода происше­ствий — распространение забастовки на другие заводы 
или на другие категории персонала, использование ее как повод для ставших уже 
ритуальными массовых весенних выступлений. Однако на сей раз даже этот механизм 
контроля, который хорошо проявил себя начиная с 1968 года и которым профсоюзы 
рассчитывали пользоваться на протяжении жизни целого поколения, фактически 
ускользнул у них из рук. Даже отнюдь не стихийные массы (на Сегенском, Фленском, 
Сандувильском заводах) то прекращали, то возобновляли (что не ме-
80
нее важно) работу, не обращая внимания на «советы» своих профсо­юзов. У 
профсоюзов все получалось невпопад. Когда они добива­лись чего-то от хозяев и 
предлагали рабочим это одобрить, те не хо­тели. Стоило им добиться уступки от 
рабочих, чтобы возобновить переговоры с дирекцией, как дирекция от нее 
отказывалась и закры­вала заводы. Она обращалась к рабочим через голову 
профсоюзов. Фактически она сознательно подталкивала дело к кризису, чтобы 
заг­нать профсоюзы в угол: сумеют ли они контролировать всех трудя­щихся? Под 
угрозой оказалось само их социальное существование, их легитимность. Именно 
таков был смысл «ужесточения» позиций ди­рекции и государственной власти на всех 
уровнях. Речь шла уже не о противоборстве организованного (объединенного в 
профсоюзы) пролетариата и хозяев, а о борьбе профсоюза за представительство под 
двойным давлением профсоюзных масс и патроната; эта борьба явилась итогом всех 
стихийных забастовок последних лет, ее детона­тором стали трудящиеся, не 
объединенные в профсоюзы, непокорная молодежь, иммигранты, всевозможные 
внеклассовые элементы.
В этом плане ставка оказалась необычайно высокой. Вместе с легитимностью 
профсоюзного представительства могло рухнуть и все здание общества. Парламент и 
другие посредующие механизмы утрачивают свой вес. Даже полиция ни на что не 
годна без профсою­зов, если те неспособны поддерживать порядок на заводах и 
вокруг них. В мае 1968 года именно они спасли режим. Теперь же пробил и их час. 
Эта важность происходящего парадоксальным образом выра­жается в самой 
хаотичности событий (не только при забастовках на заводах Рено, но и при 
выступлениях лицеистов). То ли бастуют, то ли нет — непонятно. Никто больше 
ничего не решает. Чего добива­ются? С кем борются? О чем говорят? Счетчики 
Гейгера, которыми профсоюзы, политические партии и прочие группки измеряют 
боеви­тость масс, зашкаливали. Движение лицеистов словно растекалось в руках у 
тех, кто хотел бы оформить его согласно своим целям: у него, что, и вовсе нет 
целей? Во всяком случае, оно не хотело, чтобы ему подсовывали чужие цели. 
Рабочие возобновили работу, не добив­шись никаких результатов, тогда как они 
могли это сделать на неделю раньше с заметным выигрышем, и т.д. По сути эта 
хаотичность напо­минает хаотичность сновидения: в ней проявляются сопротивление 
или цензура, воздействующие на самое содержание сна. В данном слу­чае в ней 
проявляется важнейший факт, который самим пролетариям нелегко признать: 
общественная борьба сместилась и ведется уже не против традиционного внешнего 
классового врага (патроната и капи­тала), а против истинного внутреннего 
классового врага, против своей же собственной классово-представительной 
инстанции — партии или
81
профсоюза. Против той инстанции, которой рабочие делегируют свои полномочия и 
которая обращается против них самих, поскольку ей делегируют свои полномочия 
также и патронат и правительство. Ка­питал сам по себе отчуждает только рабочую 
силу и ее продукт, он обладает монополией только на производство. Партии же и 
профсо­юзы отчуждают социальную силу эксплуатируемых и обладают моно­полией на 
репрезентацию. Начало борьбы с ними — это историчес­кий шаг вперед в 
революционном движении. Однако этот шаг вперед оплачивается меньшей четкостью, 
недостаточным разрешением карти­ны, внешним отступлением назад, 
непоследовательностью, нелогичнос­тью, бесцельностью и т.д. Действительно, все 
становится неопределен­ным, все создает помехи, когда приходится выступать 
против своей же собственной репрессивной инстанции, изгонять профсоюзных 
ак­тивистов, делегатов, ответственных представителей из собственного сознания. 
Однако эта нечеткость весенних событий 1973 года как раз и показывает, что в них 
оказалась затронута самая суть проблемы: профсоюзы и партии мертвы, им остается 
только умереть.
Развращение пролетариата
Такой кризис представительства является важнейшим полити­ческим аспектом 
последних социальных выступлений. Однако сам по себе он может и не быть 
смертельным для системы, и повсюду (и в самих же профсоюзах) уже намечается его 
формальное преодоление (перехват) в рамках общей схемы самоуправления. Никакого 
делеги­рования полномочий, каждый сам в полной мере отвечает за произ­водство! 
Идет новое идеологическое поколение! Но придется ему нелегко, так как данный 
кризис сочетается с другим, еще более глубо­ким, который затрагивает уже само 
производство, самую систему производства. И здесь опять-таки иммигранты косвенно 
оказываются в роли анализаторов. Так же как они анализировали отношения 
«про­летариата» с его представительными инстанциями, они анализируют и отношение 
трудящихся с их собственной рабочей силой, их отноше­ние к самим себе как 
производительной силе (а не только к некото­рым из них, образующих 
представительную инстанцию). Все оттого, что именно они были последними оторваны 
от традиции не-продуктивизма; оттого, что их пришлось социально 
деструктурировать, дабы ввергнуть в трудовой процесс в его западном смысле, а в 
ответ они уже сами глубоко деструктурируют этот общий процесс и господ­ствующую 
в западной цивилизации продуктивистскую мораль.
Впечатление такое, что их насильственное вовлечение [em­bauche] на европейский 
рынок труда вызывает все большее развра-
82
щение [débauche] европейского пролетариата по отношению к труду и производству. 
Теперь уже приходится говорить не только о «тай­ных» приемах сопротивления труду 
(лентяйстве, транжирстве, отлы­нивании и т.д.), которые отнюдь не прекратились, 
— но теперь уже рабочие открыто, коллективно, спонтанно прекращают работу, 
просто так, ни с того ни с сего, ничего не требуя, ни о чем не торгуясь, к 
вели­кому отчаянию профсоюзов и хозяев, а через неделю так же внезап­но, и 
притом все вместе, возобновляют ее. Ни поражения, ни побе­ды — да это и не 
забастовка, а просто «прекращение работы». Такой эвфемизм красноречивее самого 
слова «забастовка»: вся дисциплина труда рушится, все морально-практические 
нормы, утвержденные за два века промышленной колонизации в Европе, распадаются и 
забы­ваются, без всяких видимых усилий, без «классовой борьбы» в соб­ственном 
смысле слова. Отказ от непрерывной работы, наплевательс­кое отношение к ней, 
несоблюдение трудового расписания, равноду­шие к заколачиванию денег, 
сверхурочным, должностному росту, сбережениям и предусмотрительности — работают 
ровно по миниму­му, после чего прекращают и откладывают остальное на потом. 
Имен­но за такое поведение европейские колонисты упрекают «недоразви­тые» 
пароды: их невозможно приучить к труду/ценности, к рацио­нальному и непрерывному 
рабочему времени, к понятию выигрыша в заработке и т.д. Только вывозя их за 
море, удается наконец интегри­ровать их в трудовой процесс. Зато западные 
рабочие в то же самое время все более и более «регрессируют» к поведению 
«недоразви­тых». Впечатляющий реванш за колонизацию в самой современной ее форме 
(импорта рабочей силы): развращается сам западный пролета­риат, так что его еще, 
глядишь, придется однажды экспортировать об­ратно в слаборазвитые страны, чтобы 
заново там приучать к истори­ческим и революционным ценностям труда.
Существует тесная связь между этой ультраколонизацией тру­дящихся-иммигрантов 
(на месте колонии были нерентабельны, вот их и приходится импортировать) и той 
деколонизацией промышленности, которая охватывает все секторы общества (повсюду, 
в школе, на за­воде, свершается переход от hot-фазы инвестирования труда к 
цинич­ной cool-практике трудовых задач). Именно иммигранты (а также OS из числа 
молодежи и сельскохозяйственных рабочих), поскольку они лишь недавно вышли из 
«дикарского» равнодушия к «рациональ­ному» труду, — именно они анализируют, 
разлагают западное обще­ство, все то скороспелое, неустойчивое