га начинает незримо присутствовать в стихах и по-новому 
артикулиро­вать их в ритме своих фрагментов, при этом никогда не 
восстанавли­ваясь в них как целое.
Символический акт состоит вовсе не в восстановлении имени бога, прихотливо 
проведенного сквозь текст поэмы, вовсе не в вос­крешении означающего. 
Старобинский ошибается, говоря: «Задача здесь — распознать и собрать воедино 
ведущие слоги, подобно тому как Исида собирала воедино расчлененное тело 
Осириса». Лакан ошибается, когда говорит в своей теории символизма 
(Psychalanyse, V, р. 15): «Если человек оказывается способен желать столько же 
дру­гих в себе самом, сколько его члены имеют названий вне его, если он вынужден 
распознавать столько же разъятых членов своего утрачен­ного и никогда не бывшего 
единства, сколько сущих являются мета­форой этих членов, — то понятно, что тем 
самым разрешается и воп­рос о том, какова познавательная ценность символов, ибо 
они суть его же собственные члены, которые возвращаются к нему, побродив по 
свету в иной, отчужденной форме». Символический акт заключается вовсе не в этом 
«возвращении», ретотализации после отчуждения, воскресении идентичности; 
напротив, он всегда заключается в исчез­новении имени, означающего, в 
экстерминации термина, в его безвоз­вратном рассеивании — оно-то и делает 
возможной интенсивную циркуляцию внутри стихотворения (как и внутри первобытной 
группы по случаю празднества и жертвоприношения), оно-то и возвращает язык в 
состояние наслаждения, от которого здесь также ничего не ос­тается и ничего не 
проистекает. Вся свора лингвистических катего­рий брошена на то, чтобы устранить 
эту скандальную утрату и гибель означающего, это лихорадочное беспокойство 
языка, которое, как писал Батай о жизни, «требует, чтобы смерть свирепствовала 
за его счет».
Разумеется, здесь взрываются пределы, которыми ограничивал себя Соссюр: такой 
поэтический принцип действителен не только для ведической, древнегерманской и 
латинской поэзии, и ни к чему искать,
334
как это делал Соссюр, какой-то гипотетически обобщенный метод его 
доказательства; очевидно, что поэты нового времени никогда не за­давали себе 
генеративного слова-темы, даже если так и делали поэты античности, — но это 
ничего не меняет, ибо ясно, что раскрытая Соссюром форма обладает 
самостоятельным статусом для всех языков и всех эпох. Всем ясно — очевидностью 
наслаждения, — что хорошие стихи это те, где ничего не остается, где весь 
звуковой материал уничтожается без остатка; и напротив, плохие стихи (или вообще 
не­поэзия) — это там, где есть остаток, где не каждая фонема, или двухзвучие, 
или слог, вообще не каждый элемент означающего подхваты­вается своим двойником, 
где все термины не исчезают и не уничтожа­ются в отношениях строгой взаимности 
(или враждебности), как при первобытном обмене/даре; это те стихи, где мы 
ощущаем тяжесть остатка, оставшегося без ответа, то есть без смерти и 
разрешения, не сумевшего обменяться непосредственно в работе текста; именно по 
наличию такого остатка мы и узнаем, что стихи — плохие, что это лишь зола 
дискурса, нечто недогоревшее, не погибшее и не поглощен­ное огнем на празднике 
обратимого слова.
Остальное — ценность. Это и есть дискурс сигнификации, наш язык, которым 
заведует лингвистика. Все не захваченное символичес­ким действием языка и 
символическим истреблением — это и есть то, на чем зиждется экономика 
сигнификации и коммуникации. Здесь мы и производим термины и смысловые ценности 
под властью кода.
Таким же образом берет начало и процесс экономической дея­тельности: в оборот 
ценностного накопления идет то, что остается от жертвенной консумации, не 
исчерпывается полностью непрестан­ным циклом дара и ответного дара. Этот остаток 
в дальнейшем накап­ливается, этим остатком спекулируют, и здесь рождается 
экономика.
*
Из этого понятия остатка можно вывести еще один, третий фактор нашего режима 
сигнификации. Мы видели, что поэтическое действие «ломает два основных закона 
человеческой речи»:
1. Эквивалентность означающего/означаемого.
2. Линейность означающего (Соссюр: «То, что образующие слово элементы следуют 
друг за другом, следует рассматривать в лингвистике не как очевидную и потому не 
представляющую интере­са истину, но, напротив, как истину, сразу задающую 
главный принцип всякого полезного размышления над словами»).
3. Третий же фактор, никогда не принимавшийся как следует во внимание и тесно 
связанный с двумя другими, заключается в безгра-
335
ничном, неограниченном производстве знакового материала. Экви­валентностью и 
накоплением характеризуется такой фактор экономи­ки, как неограниченная 
продуктивность, бесконечное воспроизводство ценности, — а эквивалентностью 
означающего/означаемого и линей­ностью означающего характеризуется область 
неограниченной дискурсивности.
Это ничем не умеренное применение языка для нас настолько «естественно», что мы 
его больше и не сознаем, а между тем оно отли­чает нас от всех других культур. 
Мы «производим» слова, фонемы, означающие по поводу и без повода, без всякого 
ритуально-религиоз­ного или же поэтического ограничения, в условиях полной 
«свобо­ды» , вне всяких взаимных обязательств по отношению к этому гро­мадному 
материалу. Каждый волен бесконечно им пользоваться, бес­конечно черпать из этого 
звукового материала, с единственной целью нечто «выразить» и принимая в расчет 
лишь то, что он желает ска­зать. Такая «свобода» слова, возможность взять его и 
держать, нико­му не отдавая и никак за пего не отвечая, не жертвуя им хотя бы 
частично, как приносили в жертву часть материальных благ, дабы обеспечить их 
символическое воспроизводство; такое понятие о языке как всепригодном средстве и 
месте неисчерпаемой природности, где уже реализована утопия политической 
экономии «каждому по потребностям» (фантазм небывало больших товарных запасов, 
когда нет даже нужды в первоначальном накоплении: сырье магически 
вос­производится по мере своего использования, и, стало быть, мы фанта­стически 
свободны его транжирить); такая свойственная пашей дис­курсивной коммуникации 
головокружительная доступность знаково­го материала мыслима только в общем 
контексте системы, где одними и теми же принципами регулируются воспроизводство 
материальных благ и воспроизводство рода; одна и та же историческая мутация 
обеспечивает переход от социальных формаций, где материальные блага, число 
индивидов и произнесение слов более или менее строго ограничены, изъяты из 
свободного оборота и контролируются в рам­ках символического цикла, — к 
«современным», то есть нашим, соци­альным формациям, для которых характерна 
бесконечная продуктив­ность, как экономическая, так и лингвистическая и 
демографическая; к обществам, которые во всех планах охвачены бесконечным 
процес­сом роста — материального накопления, речевого выражения, родово­го 
размножения1.
1 Такова же и наша концепция пространства и времени: они немыслимы для нас 
иначе, как D бесконечности — в преумножении, соответствующем их ценност­ной 
объективации и тому же самому фантазму неограниченной протяженности или 
неограниченного следования.
336
Такую модель продуктивности — быстрый и неуклонный рост экономики, галопирующая 
демография, ничем не ограниченная дискурсивность — следует анализировать 
одновременно во всех ее пла­нах. В плане языка, который нас здесь интересует, 
ясно, что этой безу­держной свободе пользоваться фонемами в неограниченном 
количе­стве, с целью выражения и вне всяких обратных процессов уничтожения, 
искупления, растворения, разрушения (неважно, как их называть) — резко 
противостоит сформулированный Соссюром про­стой закон, согласно которому в 
поэзии ни одна гласная, ни одна со­гласная, ни один слог не должны произноситься 
без удвоения, то есть должны как бы заклинаться, находить свое осуществление в 
аннули­рующем повторе.
Тут уже нельзя более говорить о неограниченном пользовании. Поэтический язык, 
как и символический обмен, работает со строго ограниченным, изъятым из 
свободного оборота набором элементов, зато он старается выработать его до конца, 
тогда как наша экономи­ка дискурса имеет дело с неограниченным корпусом, не 
заботясь о его разрешении.
Что остается от слов и фонем в нашей дискурсивной системе? Не следует думать, 
что, однажды послужив нам, они скромно исчезают или, подобно типографским 
литерам, возвращаются в матрицу линоти­па и ждут там, пока понадобятся вновь. 
Все это тоже входит в наше идеалистическое представление о языке. Каждый термин, 
каждая фо­нема, которые не были подхвачены, отданы, уничтожены поэтическим 
удвоением, истреблены как термин и как смысловая ценность (в своей 
эквивалентности тому, что они «хотели сказать»), — остаются. Этот остаток 
пополняет собой фантастический по размерам осадоч­ный слой языковых отходов, 
непрозрачной дискурсивной материи (мы все больше замечаем, что главной проблемой 
производственной цивилизации является проблема ее отходов, то есть проблема ее 
смерти, гибели под грузом собственных остатков, — а ведь промыш­ленные отходы 
ничто в сравнении с языковыми); в ее нынешнем виде нашу культуру преследует и 
сковывает эта грандиозная инстан­ция окаменевших отходов, которой она пытается 
найти разрешение в сверхпроизводстве — производя все больше и больше речи, 
силится преодолеть тенденцию к падению уровня «коммуникации». Но ничто не 
помогает. Как любой товар, то есть любая вещь, произведенная под знаком ценности 
и эквивалентности, является нерастворимым осад­ком, препятствующим осуществлению 
социального отношения, так же и любое слово, термин, фонема, произведенные и не 
уничтоженные символически, скапливаются наподобие вытесненных комплексов, да­вят 
на пас всей абстрактностью мертвого языка.
337
В нашей речи царит экономика богатства и расточительства — утопия изобилия. Но 
если применительно к материальной экономике это «изобилие» и расточительство 
являются чертой недавней, исто­рической, то в отношении устной или письменной 
речи они предстают природным, всегда уже данным фактором. Утопия богатства, 
которо­го есть и всегда будет много, в любой момент хватит на всех, кто сколько 
захочет. Утопия безграничного языкового капитала как потребительной и меновой 
стоимости. Чтобы производить значения, каждый человек занимается накоплением и 
накопительным обменом означающих, истинная суть которых не в них самих, а в их 
эквивален­тности тому, что они обозначают (можно сказать это короче — крат­кость 
является моральной добродетелью, но это всего лишь экономия средств). Такое 
дискурсивное «потребительство», над которым ни­когда не витает призрак дефицита, 
такое расточительное манипулиро­вание, опирающееся на воображаемое изобилие, 
выливается в процесс грандиозной инфляции, которая оставляет, как и все наше 
общество неконтролируемого роста, и столь же грандиозный остаток, массу 
не­разлагающихся отходов — потребленных, но не истребленных озна­чающих. Ибо 
отслужившие свое слова не исчезают — они скаплива­ются в виде отходов: знаковое 
загрязнение, столь же фантастическое по размерам, как и современное ему 
промышленное.
*
Лингвистика улавливает одну лишь эту стадию отходов — ста­дию функционального 
языка, который она универсализирует в качестве естественного состояния любого 
языка. Ничего другого она и не мо­жет вообразить: «Подобно тому как римляне и 
этруски разделяли небо на части строго математическими линиями и в выгороженном 
таким образом пространстве, словно в храме, заклинали какого-нибудь бога, так и 
у каждого парода над головой простирается небо математических концептов, а под 
стремлением к истине понимают теперь требование, чтобы каждого концептуального 
бога искать только в отведенной ему сфере» (Ницше, «Книга философа»). Так 
поступает и лингвистика: она загоняет язык в обособленную, как и она сама, 
сферу; она делает вид, будто «объективно» открывает его там, где сама же его 
выдумала и кое-как рационализировала. Она неспособна вообразить иное состояние 
языка, кроме как абстрактно-комбинаторный код (соссюровский «язык») плюс 
бесконечное манипулирование «речью», то есть состоя­ние спекуляции (в обоих 
смыслах слова) на основе всеобщей эквива­лентности и свободного обращения — 
каждый пользуется словами по своей прихоти и обменивается ими по закону кода.
338
Но представим себе такую стадию, на которой языковые зна­ки преднамеренно 
ограничены в хождении (как деньги у аре-аре), — при таком ограниченном 
распространении нет и формальной «свобо­ды» их производства, обращения и 
пользования. Вернее, имеется два замкнутых контура:
- контур «освобожденных» слов, которыми можно пользовать­ся сколько угодно и 
которые циркулируют как меновые стоимости: это зона смысловой «торговли», аналог 
сферы «гимвали» при эконо­мическом обмене;
- контур не-«освобожденной», контролируемой зоны, материал которой ограничен и 
служит только для символического использова­ния, в которой слова не имеют ни 
потребительной, ни меновой стоимо­сти, не подлежат ни умножению, ни свободному 
произнесению: эта зона аналогична «куле», сфере «драгоценных» предметов.
В этой второй сфере совершенно не действует принцип всеоб­щей эквивалентности, а 
стало быть и то логико-рациональное члене­ние знака, которым занимается 
семиолингвистическая «наука».
Поэзия воссоздает такую ситуацию первобытных обществ в области языка: имеется 
ограниченный набор предметов, непрерывной циркуляцией которых в процессе 
обмена/дара обеспечивается неис­черпаемое богатство, празднество обмена. Если 
мерить первобытные материальные блага их объемом или ценностью, то в итоге 
получает­ся практически абсолютный дефицит. Поскольку же они неутомимо 
истребляются в ходе празднества и обмена, то при «минимальном объеме и 
количестве» они дают тот «максимум энергии в знаках», о котором писал Ницше, то 
настоящее, первое и единственное общество изобилия, о котором пишет Маршалл 
Салинз (Les Temps Modernes, oct. 1968).
Слова здесь имеют тот же статус, что и вещи и материальные блага: они не 
доступны в любой момент для всех, языка здесь не «на­валом». В 
ритуально-магических формулах царит строгое самоогра­ничение, которое одно лишь 
и предохраняет символическую эффек­тивность знаков. Шаман или священный поэт 
работают с ограничен­ным набором считанных, кодированных фонем, вырабатывая их 
до конца в условиях максимальной организованности смысла. Произне­сенная именно 
так, со всей буквальной и ритмической точностью, фор­мула именно этим и 
воздействует на будущее — а вовсе не тем, что она означает1.
1 Здесь следует подвергнуть подробной критике теорию «символической 
эффективности» по Леви-Строссу (в «Структурной антропологии»): для него эта 
эффективность все еще связана (как и в вульгарных представлениях о магии) с 
действием мифа на тело (или на природу) через обмен или «символическое» 
соот­ветствие означаемых: скажем, при трудных родах мифическое слово заставляет 
застрявшее тело ребенка двигаться вдоль ряда означаемых, которые являются его 
содержанием. На самом деле эффективность знака должна мыслиться как разре­шение 
формулы. Чтобы вызвать такое же разрешение в теле больного, нужно заставить 
означающие элементы формулы обмениваться один на другой и разре­шаться в этом 
обмене; тогда и составные части тела (или природы) вновь вступят в обмен. 
Действенность знаков по отношению к телу (или же природе — как в легенде об 
Орфее), их операторная сила проистекает именно оттого, что они не являются 
«смысловыми ценностями». В первобытных обществах нет рационали­зации знака, то 
есть разделения между его актуальным оперированием и некото­рым означаемым, к 
которому он отсылает, — «смысловым резервом», куда бы тянулись аналогические 
связи. Символическая операция не аналогична, ее харак­тер 
резолютивно-револютивный, и прилагается она к материальной данности знака, 
истребляя ее как смысловую ценность. В переставшем быть ценностью знаке на 
первый план выходит амбивалентность, а значит и тотальный обмен, тотальная 
обратимость смысла. Отсюда его действенность, поскольку все конфликты, вклю­чая 
болезнь, разрешаются только в обмене.
Актуализируя амбивалентность, этот первобытный, «действенный» знак лишен 
бессознательного. Он ясен и равняется своему явному оперированию. Он не 
оперирует косвенно, по аналогии, вытесненно-бессознательными представления­ми (к 
чему отчетливо склоняется Леви-Стросе, сравнивая его с психоанализом — «Колдун и 
его магия», — а вместе с ним и вся психоаналитическая антрополо­гия). Он не что 
иное, как своя собственная операция, не дающая остатка, и именно поэтому он 
оперирует в мире, представляет собой прямую операцию в мире.
339
То же касается и поэзии, для которой характерно оперирование ограниченным 
корпусом означающего и стремление к его полному разрешению. Именно потому, что 
поэзия (или первобытный языко­вой ритуал) стремится не к производству 
означаемых, а к исчерпыва­ющему истреблению, циклическому разрешению знакового 
материала, она и задает себе закономерно ограниченный корпус рабочего 
мате­риала. В таком самоограничении нет никакой скованности и дефици­та — это 
фундаментальное правило символического. И обратно, неисчерпаемость нашего 
дискурса связана с правилом эквивалентнос­ти и линейности — так же как 
бесконечность нашего производства неотделима от перехода к эквивалентности в 
меновой стоимости (та­кая линейная бесконечность питает собой, в каждый момент 
развития капитала, одновременно и реально данную бедность и фантазм фи­нального 
богатства).
Самоудвоение и самоуничтожение означающего, обращающего­ся само на себя, — это 
тот же процесс, что и дар и отдаривание, дава­ние и отдавание, взаимность, в 
которой отменяется меновая и потреби­тельная стоимость предмета; тот же 
закопченный цикл, который раз­решается уничтожением ценности, и на этом 
уничтожении основывается интенсивность социально-символических отношений или же 
наслаждение от стихов.
340
Здесь происходит настоящая революция. То, что поэзия совер­шает в 
микроскопическом масштабе на материале фонематической ценности, любая социальная 
революция осуществляет по отношению к целым категориям кода ценности — таким как 
потребительная сто­имость, меновая стоимость, правила эквивалентности, аксиомы, 
системы ценностей, кодированный дискурс, рациональные целевые установки и т.д.; 
с ними соединяется, обращая их в ничто, влечение к смерти. Да и сама 
аналитическая операция осуществляется точно так же: в проти­воположность науке 
как процессу накопления, подлинно аналитичес­кая операция уничтожает свой 
объект, вырабатывает его до конца. Итог анализа — не его «конструктивная» 
целевая установка, но его подлинная цель, — это исчезновение его объекта и его 
собственных понятий; иначе говоря, это стратегия субъекта, который вовсе не 
стре­мится покорить объект, а сам подвергается встречному анализу с его стороны, 
и в ходе этого процесса необратимо распадаются позиции как того, так и другого. 
Только таким образом субъект и объект и начинают обмениваться, тогда как при 
позитивном отношении друг к другу (например, в науке) они лишь бесконечно 
возвышаются друг против друга. Наука связана с конструированием своего объекта и 
с его повторением в форме фантазма (а также и с фантазматическим 
самовоспроизводством субъекта знания). А с этим фантазмом связа­но перверсивное 
удовольствие — от непрерывного воссоздания ус­кользающего объекта, тогда как для 
анализа и для наслаждения ха­рактерно вырабатывать свой объект до конца1.
Поэзия — это восстановление символического обмена в самом сердце слов. В то 
время как в дискурсе сигнификации устремленные к своим смыслам слова (а внутри 
них — слоги, согласные и гласные) не отвечают друг другу, не говорят друг с 
другом, — в поэзии, напро­тив, инстанция смысла сломана и все конститутивные 
элементы языка начинают обмениваться, отвечать один другому. Они не 
«осво