этим
событием.
   Удивительно и то, что его в каком-то смысле ожидали. Все мы  сообщники  в
ожидании этого рокового сценария, даже если его осуществление вызывает у нас
волнение и потрясение. Говорят, что полиция ничего не  предпринимала,  чтобы
предупредить взрыв насилия, но никакая полиция не в состоянии  предотвратить
это помутнение разума, это коллективное домогательство терроризма.
   Подобное  событие  связано  с   внезапной   кристаллизацией   насилия   в
подвешенном состоянии. Это не есть столкновение  антагонистических  страстей
или враждебных сил. Это - равнодействующая сил бездеятельных и  безучастных,
часть  которых  составляют  инертные  созерцатели  телеэкранов.  Насилие  со
стороны хулиганов есть не  что  иное,  как  обостренная  форма  безразличия,
которая лишь потому вызывает столько откликов,  что  играет  на  губительной
кристаллизации безразличия. В своей основе  насилие,  как  и  терроризм,  не
событие,  а   скорее   отсутствие   события,   принимающее   форму   взрыва,
направленного внутрь(1): взрывается политическая пустота (а не злоба той или
иной группы  людей),  молчание  истории  (а  не  психологическое  подавление
индивидуумов), безразличие и безмолвие. Таким  образом,  терроризм  не  есть
какой-то иррациональный эпизод нашей общественной жизни: ему присуща  четкая
логика ускорения в пустоте.
   Терроризм связан  и  с  другой  разновидностью  логики  -  с  инициативой
перемены  ролей:  зрители  (например,  английские   болельщики)   становятся
актерами. Они заменяют собой исполнителей главных ролей (футболистов) и  под
взором средств массовой информации ставят свой собственный  спектакль  (надо
признать, гораздо более завораживающий, чем обычное представление). Не этого
ли требуют от современного зрителя? Разве его не  просят  стать  актером  и,
оставив свою зрительскую инертность, включиться в спектакль? Не есть ли  это
лейтмотив всякой культуры, связанной с участием зрителя?  Парадоксально,  но
именно в  спектаклях  такого  рода  как  бы  сама  по  себе  материализуется
современная  гиперсоциальность,  которой  свойственно  принимать  участие  в
чем-либо. Можно сколько угодно сожалеть  об  этом,  но  две  сотни  разбитых
кресел на -----------------------------(1) Характеризуя форму взрыва,  автор
использует прилагательное "implosive", противопоставляя его  прилагательному
"explosive" (прим. переводчика) концерте рока есть признак  успеха.  Где  же
кончается участие и начинается эксцесс? На самом деле,  говоря  об  участии,
умалчивают о том,  что  его  приемлемая  форма  должна  ограничиваться  лишь
знаками участия. Но так бывает не всегда.
   Римляне  имели  смелость  ставить  подобные  спектакли   со   зверями   и
гладиаторами прямо  на  сцене;  у  нас  же  таковое  действо  происходит  за
кулисами, случайно, в сопровождении взлома. Мы осуждаем эти представления во
имя морали, но всем миром отдаем их на съедение телевидению: именно им  были
посвящены на  телевидении  первые  несколько  минут  хит-парада  года.  Даже
Олимпийские игры в Лос-Анджелесе в 1984 году были  превращены  в  гигантский
парад, во всемирное шоу, над  которым,  как  в  Берлине  1936  года,  царила
атмосфера терроризма, демонстрирующего свое могущество - мировое  спортивное
зрелище,  возведенное  в  ранг  стратегии  холодной  войны,  полная   утрата
олимпийских  принципов.   Как   только   спортивные   принципы   оказываются
извращенными, спорт можно использовать в любых целях: став парадом  престижа
или парадом насилия, он постепенно из соревнований и зрелищ  превращается  в
головокружительные  цирковые  игрища,  от  которых   мутится   разум   (если
пользоваться классификацией Кайуа). Такова общая тенденция нашего  общества:
системы  представительства  сменяются  системами  притворства  и  помутнения
рассудка. Не избежала этой участи и политика.
   За трагедией в Эзеле, впрочем, стоит форма  государственного  терроризма,
который выражается не только в запрограммированных действиях (ЦРУ,  Израиль,
Иран). Существует способ проводить наихудшую, провокационную по отношению  к
своим  же  гражданам  политику,  способ  доводить  до  отчаянья  целые  слои
населения, подталкивая их к ситуации  почти  самоубийственной;  этот  способ
является составной частью политики некоторых  современных  государств.  Так,
миссис Тэтчер сумела отделаться от шахтеров, применив стратегию  наихудшего:
они кончили  тем,  что  дискредитировали  себя  в  глазах  общества.  Та  же
стратегия была применена к хулиганствующим безработным: это  выглядело  так,
как будто она создала из них отряды коммандос, которые намеревалась  заслать
за границу, разумеется, осуждая их при этом, но грубость, выказываемая  ими,
наглядно проявлялась и у нее самой при  исполнении  служебных  обязанностей.
Эта стратегия расправы, осуществляемая  более  или  менее  открыто  во  всех
современных государствах  и  служащая  в  основном  для  алиби  в  кризисных
ситуациях,  может  привести  лишь  к  таким  крайностям,   как   последствия
терроризма, для которого государство отнюдь не является врагом.
 
 
   С того момента, как государства оказываются не в состоянии нападать  друг
на  друга  и  заниматься  взаимным  уничтожением,  они  почти  автоматически
обращают взор в сторону своей собственной  территории  и  своего  населения,
развязывая гражданские или междоусобные войны против естественно сложившихся
у себя же отношений  (не  является  ли  уничтожение  естественных  отношений
предназначением любого знака, любой значимой и представительной инстанции?).
   Во всяком случае, такова неявная  судьба  политического  деятеля,  и  это
прекрасно,  хотя  и  несколько  смутно,  осознают  все  представители   мира
политики. Все мы, сами того не  ведая,  являемся  маккиавелистами  благодаря
смутному пониманию того, что  политическое  представительство  есть  не  что
иное, как диалектическая фикция, за которой скрывается смертельный поединок,
желание обрести власть и погубить противника, и желание это  потенциально  в
состоянии привести человека  к  гибели  или  добровольному  рабству;  всякая
власть зиждется на Гегемонии Государя и на Холокосте Народа.
   И тогда речь уже не заходит ни о народных представителях, ни  о  законном
монархе; эта политическая конфигурация уступает место дуэли, где  нет  места
вопросу об Общественном договоре, трансполитической дуэли между стремящимися
к  тоталитарному  самоуправлению  инстанциями   и   ироничной,   строптивой,
агностической, инфантильной массой, которая больше не разговаривает, а ведет
переговоры. Это - ипохондрическое состояние  тела,  пожирающего  собственные
органы. Неистовую ярость, с которой власти и  государства  изничтожают  свои
собственные города, пейзажи, собственное существо вплоть до самоуничтожения,
можно сравнить лишь с яростью, с которой прежде уничтожались города, пейзажи
и существо врага.
   При отсутствии оригинальной политической стратегии (которая, быть  может,
уже  и  невозможна),  при  невозможности  разумного  управления  социальными
отношениями  государство  теряет  свою  социальную  сущность.  Оно  уже   не
функционирует в соответствии с  политической  волей,  им  управляет  шантаж,
устрашение, притворство, провокации или  показные  хлопоты.  Оно  изобретает
политику, в том числе и социальную, которой присущи безразличие и отсутствие
эмоций.
 
 
   Такова реальность трансполитического;  за  всякой  официальной  политикой
стоит циничное упорство,  порожденное  исчезновением  социального.  Хулиганы
представляют собой лишь крайность этой политической  ситуации,  они  доводят
степень участия до трагической крайности и в то же время осуществляют шантаж
в отношении насилия и устранения. То же самое делают и террористы. И то, что
нас завораживает в этих  действиях  вопреки  всей  нравственной  реакции  на
происходящее, - это доведенная до высшей точки актуальность  данной  модели,
тот факт, что она отражает, словно зеркало, наше собственное исчезновение  в
качестве политического общества, что безусловно пытаются скрыть политические
псевдособытия.
   Отзвуком событий в Эзеле стал другой  эпизод:  в  сентябре  1987  года  в
Мадриде проходил матч на кубок Европы между мадридским "Реалом"  и  командой
Неаполя. Матч проходил ночью, на  пустом  стадионе,  при  полном  отсутствии
публики,  что  являлось  дисциплинарной  мерой  со   стороны   Международной
федерации - мерой  с  целью  предотвращения  эксцессов  наподобие  тех,  что
учинили  мадридские  болельщики  на  предыдущем  матче.  Тысячи  болельщиков
осаждали стадион, но проникнуть туда не смогли. Матч целиком  транслировался
по телевидению.
   Запреты такого  рода  никогда  не  уничтожат  шовинистическую  страсть  к
футболу,   но   они   служат   прекрасной   иллюстрацией   террористического
суперреализма нашего мира, где  "реальные"  события  происходят  в  пустоте,
выброшенные из своего привычного окружения и наблюдаемые лишь  издалека,  по
телевизору.  Это  является  как  бы  хирургическим  предвосхищением  будущих
событий: событие, о котором идет речь, было столь минимальным, что могло  бы
вовсе не иметь места, но его воспроизведение на экране получило максимальный
размах. Никто не переживал связанные с ним перипетии, но все заполучили  его
изображение.  Оно  сделалось  чистым  событием,  существующим   вне   всяких
естественных связей с окружающим, и его  эквивалент  вполне  можно  было  бы
представить в виде синтезированных изображений.
   Совершенно очевидно, что этот матч-фантом связан с тем,  что  проходил  в
Эзеле,  где  реальный  футбольный  матч  оказался  заслонен  гораздо   более
драматической формой насилия. Именно для того, чтобы избежать такого (всегда
возможного) поворота  событий,  когда  публика  перестает  быть  публикой  и
превращается в жертву или в убийцу, когда спорт  перестает  быть  спортом  и
принимает облик терроризма, публику просто-напросто  изгоняют,  и  это  дает
уверенность в том, что в дальнейшем придется иметь  дело  лишь  с  событием,
транслируемым по телевидению. Все намеки на  окружение  должны  исчезнуть  с
тем, чтобы это событие стало приемлемым на интеллектуальном телеэкране.
   Дела политические также разыгрываются  на  своего  рода  пустом  стадионе
(такова, например, форма представительства),  откуда  изгнана  вся  реальная
публика, способная на слишком бурные эмоции, и  откуда  не  исходит  ничего,
кроме повторной телезаписи  -  обследования,  кривые,  опросы  общественного
мнения. И все это продолжает функционировать и даже овладевать нашими умами,
но, если проявить больше проницательности, то эту ситуацию можно сопоставить
с тем, как если бы некая  Международная  Политическая  федерация  остановила
публику на неопределенное время  и  изгнала  ее  со  всех  стадионов,  чтобы
обеспечить нормальный ход игры. Это и есть наша  трансполитическая  сцена  -
прозрачная форма социального пространства, откуда были  изгнаны  действующие
лица, чистая форма события, из которой исчезли все страсти.
 
 
 
 
   КУДА ЖЕ ПРОНИКЛО ЗЛО?
   Терроризм  во  всех  его  формах  есть  трансполитическое  зеркало   Зла.
Единственный настоящий вопрос, встающий перед нами, -  вопрос  о  том,  куда
проникло Зло. Оно проникло повсюду:  анаморфоз  всех  современных  форм  Зла
бесконечен. (В обществе, которое, встав на путь профилактики  и  умерщвления
своих естественных отношений, обеления насилия, искоренения  своих  начал  и
всех  проклятых  аспектов  методами  эстетической  хирургии,  хирургического
облагораживания отрицательного, не желает иметь дела ни с чем, кроме четкого
управления и дискуссий о Добре,  в  обществе,  где  больше  нет  возможности
говорить о Зле, - в таком обществе Зло трансформируется в различные вирусные
и террористические формы, преследующие нас.)
   Могущество анафемы, сила проклятия исчезли из нашей жизни. Но  они  снова
проявляются  в  другом  виде.  Так,  Хомейни  в   деле   Рушди   не   только
продемонстрировал свою силу, заставив
   Запад охранять заложника и в каком-то смысле превратив в  заложника  весь
Запад, но и представил сенсационное доказательство того,  что  символическая
мощь слова может ниспровергнуть все сложившиеся соотношения сил.
   Перед лицом всего мира  при  соотношении  всех  политических,  военных  и
экономических   сил   явно   не   в   свою   пользу,   аятолла   располагает
одним-единственным   оружием,   оружием   нематериальным,   но   близким   к
совершенству: это принцип Зла  -  отрицание  западных  ценностей  прогресса,
рациональности, политической морали, демократии и т. п. Отрицание  всеобщего
согласия в отношении всех значимых вещей  придает  ему  сатанинскую  энергию
отверженного, ярость проклятия. Сегодня только он имеет право голоса, потому
что он один обеспечивает вопреки всему манихейскую позицию принципа Зла,  он
- единственный, кто призывает Зло и изгоняет его, кто соглашается  воплотить
принцип Зла в жизнь посредством террора. Для нас остается  неясным,  что  же
руководит им. Зато мы можем констатировать, что, благодаря всему  этому,  он
обладает превосходством перед Западом, где нет  возможности  призывать  Зло,
где виртуальное согласие душит малейший негативизм. Наша политическая власть
сама по себе есть не  что  иное,  как  видимость  собственной  деятельности.
Потому что власть существует только благодаря этой символической возможности
указывать на Инакого, на Врага, на цель, угрозу, Зло. Сегодня власть уже  не
обладает такой возможностью  и,  соответственно,  не  существует  оппозиции,
которая могла бы или желала бы указать на власть, как на  источник  Зла.  Мы
стали слишком слабы в том, что  связано  с  сатанинской  энергией,  энергией
иронической, полемической, антагонистической, мы стали обществом фанатически
изнеженным или изнеженно фанатичным.
   Поскольку  мы  стремимся  изгнать  из  себя  проклятое  начало  и  тщимся
представить во всем блеске только положительные ценности, мы  стали  страшно
уязвимыми  для  малейшей  вирусной  атаки,  в  том  числе  и  той,   которую
предпринимает аятолла, отнюдь не страдающий  иммунным  дефицитом.  Мы  можем
противопоставить ему лишь права человека - скудный ресурс,  который  сам  по
себе является частью политического синдрома иммунного дефицита. Впрочем,  во
имя прав человека аятоллу в конце концов стали рассматривать как "абсолютное
Зло" (Миттеран), т.  е.  приспособились  к  его  проклятию,  вступив,  таким
образом, в противоречие с правилами  просвещенных  диспутов.  (Ведь  сегодня
сумасшедшего не считают  сумасшедшим.  Мы  даже  не  рассматриваем  увечного
человека в качестве такового, до такой  степени  мы  боимся  Зла,  до  такой
степени мы битком набиты эвфемизмами,  дабы  избежать  обозначения  Другого,
несчастья,  неизбежности.)  Не  будем  удивляться,  что   некто,   способный
выражаться литературным и возвышенным языком  Зла,  вызывает  такой  приступ
слабости западной культуры вопреки требованиям интеллектуалов. Дело  в  том,
что и законность, и добропорядочность,  и,  наконец,  сам  разум  становятся
сообщниками проклятия. Они могут только мобилизовать все  средства  анафемы,
но тут же попадают в ловушку принципа Зла, который чрезвычайно заразен.  Кто
же выиграл? Конечно же, аятолла. Разумеется, у нас остается возможность  его
уничтожить, но символически победил именно он,  а  символическое  могущество
всегда превосходит могущество оружия и денег. Это своего рода реванш другого
мира. Третий мир никогда не мог бросить  Западу  настоящий  вызов.  И  СССР,
который в течение нескольких десятилетий был  для  Запада  воплощением  Зла,
теперь постепенно и демонстративно становится на сторону Добра,  на  сторону
умеренного правления (по восхитительной иронии именно Советский  Союз,  хотя
мир и не осознает  этого,  выступает  в  роли  посредника  между  Западом  и
тегеранским Сатаной после того, как в течение пяти лет он  защищал  западные
ценности в Афганистане).
   Эффект  очарования,  притягательной   силы   и   одновременно   всеобщего
отвращения, вызванный смертным приговором Рушди, похож на феномен  внезапной
разгерметизации кабины самолета из-за пробоины или трещины в фюзеляже  (даже
когда она возникает случайно, она все равно похожа на террористический акт).
Все яростно стремится наружу, в пустоту в соответствии с разностью  давлений
между двумя пространствами.
   Достаточно пробить брешь, дырочку в  тончайшей  пленке,  разделяющей  два
мира. Терроризм, захват заложников - это преимущественно  тот  акт,  который
пробивает эту брешь  в  искусственно  созданной  и  искусственно  защищенной
вселенной (каковой наша вселенная и является).
   Весь современный мир ислама, совсем не похожий на тот, что существовал  в
средние века, мир, который надо расценивать  в  терминах  стратегических,  а
отнюдь не нравственных или религиозных, сегодня  стремится  создать  пустоту
вокруг западной системы  (включая  и  страны  Востока),  пробивая  время  от
времени единым действием или словом в этой системе бреши, через которые  все
наши ценности проваливаются в пустоту.  Ислам  не  оказывает  революционного
давления на западный мир, он не отваживается на попытку обратить его в  свою
веру или одержать над ним победу; он  довольствуется  тем,  что  лишает  его
стабильности посредством вирусной атаки во имя принципа  Зла,  которому  нам
нечего  противопоставить,  а  также  путем   постоянной   угрозы   внезапной
разгерметизации и исчезновения воздуха ценностей, которым мы  дышим,  что  в
охраняемой нами вселенной - нашей вселенной  -  становится  возможным  из-за
виртуальной катастрофы, порожденной разностью давления между двумя  средами.
Верно, что немалая часть кислорода уже улетучилась из западного  мира  через
разные щели и отверстия. В наших интересах хранить кислородные маски.
   Вопреки общепринятому мнению, стратегия аятоллы поразительно  современна.
Она  гораздо  современнее  нашей,  ибо  ее  суть  в  том,  чтобы  вводить  в
современный  контекст  архаичные  элементы:  ипе  fatwa,   смертную   казнь,
проклятие - все равно, что именно. Все это  не  имело  бы  смысла,  если  бы
западный мир был прочен. Но вся наша западная система, напротив,  резонируя,
погружается в бездну: она служит  сверхпроводником  этого  вируса.  Как  это
понимать? Мы снова наблюдаем  реванш  Другого  Мира:  в  то  время,  как  мы
привнесли  в  остальной  мир  достаточно  зародышей,  болезней,  эпидемий  и
идеологий, против которых архаичные элементы были бессильны, сегодня,  когда
по иронии судьбы события  принимают  обратный  ход,  мы,  кажется,  остаемся
совершенно беззащитными перед маленьким гнусным архаичным микробом.
   Заложник сам  по  себе  становится  микробом.  В  своей  последней  книге
"Ремесло заложника" Ален  Боске  показывает,  как  частица  западного  мира,
оказавшись в пустоте, не может и  даже  не  хочет  вернуться  в  свою  среду
обитания, будучи обесцененной в своих же собственных глазах, а  более  всего
потому, что и ее страна, и ее сограждане  также  унижены  своей  вынужденной
пассивностью, повседневной трусостью, позорными и по  существу  бесполезными
переговорами.
   Помимо переговоров каждый факт взятия  заложника  служит  доказательством
неизбежной трусости целых сообществ, в случаях, когда речь идет о  любом  их
члене. Это безразличие общества порождает безразличное к нему  отношение  со
стороны каждого индивидуума: именно так мы функционируем на  Западе,  это  и
есть политическая беспомощность, которую  безжалостно  изобличает  стратегия
захвата заложников. Когда какой-либо  индивидуум  теряет  под  собой  опору,
дестабилизируется вся система в целом. Вот почему  заложник  даже  не  может
простить обществу того, что из него мимоходом сделали героя, которого однако
тут же ловко использовали в своих целях.
   Мы не знаем, что творится в голове аятоллы или в сердцах мусульман.  Все,
что мы можем - это не поддаваться несостоятельной идее, будто во  всем  этом
повинен ре