сила, предназначающая его для определенной 
цели; он отмечен ею, как женщина отмечена своим полом (своей половой 
характеристикой), как негр отмечен цветом своей кожи: они тоже суть знаки, 
ничего кроме знаков.
Следует различать относящееся лишь к режиму производства и то, что относится к 
его коду. Прежде чем стать частью рыночного зако­на стоимости, рабочая сила уже 
представляет собой определенный ста­тус, структуру повиновения определенному 
коду. Прежде чем стать ме­новой или потребительной стоимостью, она уже является, 
как и любой товар, знаком операторного превращения природы в ценность, что 
слу­жит определяющим признаком производства и фундаментальной аксио­мой нашей, и 
никакой другой культуры. Под количественными эквива-
61
лентностями проходит более глубинное и изначальное сообщение това­ра: отрыв 
природы (и человека) от недетерминированности, в результа­те чего они становятся 
детерминированы ценностью. В созидательном неистовстве бульдозеров, сооружающих 
автострады и «инфраструкту­ру» , в этом цивилизующем неистовстве эры 
производства можно ощу­тить ярое стремление не оставить на земле ничего 
не-произведенного, на всем поставить печать производства, пусть даже это и не 
сулит никако­го прироста богатств: производство ради меток, для воспроизводства 
меченых людей. Что такое нынешнее производство, как не этот террор кода? Это 
вновь становится так же ясно, как для первых поколений промышленной эпохи, 
столкнувшихся с машинами как с абсолютным врагом, носителем тотального 
разрушения традиционных структур, — тогда еще не успела развиться сладкая мечта 
об исторической диалек­тике производства. Проявляющиеся то тут, то там 
луддитские выступ­ления, стихийно направленные против орудий производства (и 
прежде всего против самих себя как производительной силы), массовый сабо­таж и 
прогулы красноречиво говорят о неустойчивости производствен­ного строя. Ломать 
машины — безумный поступок, поскольку это сред­ства производства, поскольку 
сохраняется неоднозначность относи­тельно их будущей потребительной стоимости. 
Но если рушатся цели этого производства, то рушится и почтение к средствам, и 
машины пред­стают в своей истинной целенаправленности, как прямые, 
непосредствен­но-операторные знаки социального отношения к смерти, которой живет 
капитал. И тогда ничто не мешает их немедленному разрушению. В этом смысле 
луддиты яснее Маркса понимали, что несет с собой втор­жение промышленного строя, 
и сегодня они едва ли не берут реванш — на катастрофическом финише того 
процесса, в который мы втянулись по указке самого Маркса, в диалектической 
эйфории производитель­ных сил.
*
Труд служит знаком не в смысле престижных коннотаций, ко­торые могут связываться 
с тем или иным его видом, и даже не в смысле того социального успеха, каким 
является само трудоустрой­ство для алжирского иммигранта по сравнению с его 
родственниками, для марокканского паренька с Верхнего Атласа, только и 
мечтающего о работе на заводах «Симка», да даже еще и для женщин в нашей стране. 
В подобных случаях труд отсылает к некоторой присущей ему ценности — статусному 
росту или отличию. В современном же сценарии труд более не описывается таким 
референциальным опреде­лением знака. Теперь вместо собственных значений того или 
иного
62
вида труда или же труда вообще существует трудовая система, в ко­торой должности 
взаимообмениваются. Нет больше «right man in the right place»1 — старой формулы 
научно-производственного идеализ­ма. Но нет больше и индивидов, взаимозаменимых, 
по все-таки необ­ходимых в каждом определенном трудовом процессе. Теперь 
взаимо­заменимым сделался сам трудовой процесс: это подвижная, полива­лентная, 
прерывистая структура интеграции, безразличная к какой бы то ни было цели, даже 
и к труду в его классическом операторном пони­мании, занятая лишь тем, чтобы 
поместить каждого в социальную сеть, где ничто не направлено ни к чему, кроме 
имманентности самой этой операциональной разметки, которая безразлично служит 
как парадигмой, склоняющей всех индивидов относительно одного общего корня, так 
и синтагмой, соединяющей их посредством бесконечной комбинаторики.
Такой труд — также и в форме досуга — заполоняет всю нашу жизнь как 
фундаментальная репрессия и контроль, как необходимость постоянно чем-то 
заниматься во время и в месте, предписанных везде­сущим кодом. Люди всюду должны 
быть приставлены к делу — в школе, на заводе, на пляже, у телевизора или же при 
переобучении: режим постоянной всеобщей мобилизации. Но подобный труд не 
яв­ляется производительным в исходном смысле слова: это не более чем зеркальное 
отражение общества, его воображаемое, его фантасти­ческий принцип реальности. А 
может, и влечение к смерти.
На это и направлена вся нынешняя стратегия по отношению к труду: job 
enrichment2, гибкое рабочее расписание, подвижность кад­ров, переквалификация, 
постоянное профессиональное обучение, авто­номия и самоуправление, 
децентрализация трудового процесса — вплоть до калифорнийской утопии 
кибернетизированного труда, вы­полняемого на дому. Вас больше не отрывают грубо 
от обычной жизни, чтобы бросить во власть машины, — вас встраивают в эту ма­шину 
вместе с вашим детством, вашими привычками, знакомствами, бессознательными 
влечениями и даже вместе с вашим нежеланием работать; при любых этих 
обстоятельствах вам подыщут подходящее место, персонализированный job3 — a нет, 
так назначат пособие по безработице, рассчитанное по вашим личным параметрам; 
как бы то ни было, вас уже больше не оставят, главное, чтобы каждый являлся 
окончанием [terminal] целой сети, окончанием ничтожно малым, но все же 
включенным в сеть, — ни в коем случае не нечленораздель­ным криком, по языковым 
элементом [terme], появляющимся на вы-
1 Нужный человек на нужном месте (англ.). --  Прим. перев. 2 Сдельная оплата 
(англ.). — Прим. перев. 3 Работа (англ.). — Прим.  перев.
63
ходе [au terme] всей структурной сети языка. Сама возможность вы­бирать работу, 
утопия соразмерного каждому труда означает, что игра окончена, что структура 
интеграции приняла тотальный характер. Ра­бочая сила больше не подвергается 
грубой купле-продаже, теперь она служит объектом дизайна, маркетинга, 
мерчендайзинга; производство включается в знаковую систему потребления.
На первой стадии анализа задачей было осмыслить сферу по­требления как 
распространение сферы производительных сил. Теперь следует осуществить обратную 
операцию. Сферу производства, труда, производительных сил нужно осмыслить как 
переключенную в сфе­ру «потребления», то есть в сферу всеобщей аксиоматики, 
кодирован­ного обмена знаками, распространенного на всю жизнь дизайна. Это 
относится к общественному знанию, конкретным познаниям и уста­новкам (Даниель 
Верр: «Почему не рассматривать психологические установки персонала как один из 
ресурсов, управление которым вхо­дит в задачи руководителя?»), а равно и к 
сексуальности, телу, вооб­ражению (Верр: «Воображение одно лишь еще связано с 
принципом удовольствия, в то время как весь психический аппарат подчиняется 
принципу реальности (Фрейд). Пора покончить с такой растратой сил. Воображение 
должно быть актуализировано как производитель­ная сила, вложено в дело. 
Воображение у власти — таков лозунг тех­нократии»). Так же и с бессознательным, 
с Революцией и т.п. Да, все это идет к тому, чтобы быть «вложено в дело», 
захвачено и поглоще­но сферой ценности, причем понимаемой не как рыночная 
стоимость, а скорее как математическая величина, — то есть оно должно быть не 
мобилизовано ради производства, а зарегистрировано, приписано к некоторой 
рубрике, вовлечено в игру операциональных переменных, должно стать не столько 
производительной силой, сколько фигурой на шахматной доске кода, подчиняясь 
общим для всех правилам игры. Аксиома производства еще только стремится свести 
все к факторам, аксиома же кода сводит все к переменным. В итоге первой 
получают­ся уравнения и расчеты сил, в итоге второй — подвижно-алеаторные 
комплексы, которые нейтрализуют все противящееся или неподвласт­ное им 
посредством не аннексии, а коннексии.
*
Дело зашло еще дальше, чем в «НОТ» — «научной организации труда», хотя само ее 
появление было важнейшей вехой экспансии кода. Здесь можно различить две фазы:
На смену «донаучной» фазе развития промышленной системы, Для которой характерна 
максимальная эксплуатация рабочей силы,
64
приходит фаза машинного производства, преобладания основного ка­питала, где 
«овеществленный труд [...] выступает [...] не только в форме продукта или 
продукта, применяемого как средство труда, но в форме самой производительной 
силы» (Grundrisse, т. II, с. 213)1. В дальнейшем это накопление овеществленного 
труда, заменяющего живой труд как производительную силу, бесконечно умножается в 
ходе накопления знаний: «Накопление знаний и навыков, накопление всеобщих 
производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес 
труду и поэтому выступает как свойство капитала, более определенно — как 
свойство основного капитала» (Gr., II, 213).
На этой стадии машинного производства, научного аппарата, совокупного рабочего и 
НОТа «процесс производства перестал быть процессом труда в том смысле, что труд 
перестал охватывать процесс производства в качестве господствующего над ним 
единого начала» (Gr., II, 212). Вместо «своеобразной» производительной силы 
остается всеобщая машинерия, преобразующая производительные силы в капи­тал, — 
вернее, вырабатывающая производительную силу и труд. Этой операцией 
нейтрализуется весь общественный аппарат труда: от­ныне сама коллективная 
машинерия начинает непосредственно произ­водить себе общественную цель, она сама 
производит производство.
Это господство омертвленного труда над живым. Именно в этом и заключалось 
первоначальное накопление — накопление омерт­вленного труда, пока он не станет 
способен поглощать живой труд, вернее производить его под контролем в своих 
собственных целях. Поэтому конец первоначального накопления знаменует собой 
реши­тельный поворот всей политической экономии — переход к преобла­данию 
омертвленного труда, к социальным отношениям, кристаллизу­ющимся и воплощающимся 
в омертвленном труде, которые тяготеют над всем обществом и представляют собой 
не что иное, как код гос­подства. Маркс допустил фантастическую ошибку, поверив, 
что ма­шины, техника, наука все-таки сохраняют невинность, что все это спо­собно 
вновь сделаться общественным трудом, как только будет лик­видирована система 
капитала. В действительности на этом-то она и зиждется. Подобные благодушные 
упования происходят от недо­оценки смерти в омертвленном труде, от веры в то, 
что за некоторым поворотным пунктом, посредством своего рода исторического 
скачка производства, мертвое окажется преодолено живым.
1 Эта и следующие цитаты из «Экономических рукописей» Маркса приво­дятся по 
изданию: К.Маркс, Ф.Энгельс, Сочинения. 2-е изд., т. 46, М., Госполитиздат, 
1968, ч. I, с. 258, ч. II, с. 204, 205, 213. - Прим. перев.
65
И однако же Маркс почуял это, отметив «способность овеще­ствленного труда 
превращаться в капитал, то есть превращать сред­ства производства в средства 
управления живым трудом». То же са­мое проступает и в другой его формуле, 
согласно которой на извест­ной стадии развития капитала «вместо того чтобы быть 
главным агентом процесса производства, рабочий становится рядом с ним» (Gr., II, 
221/222). Формула, которая идет значительно дальше поли­тической экономии и ее 
критики, так как смысл ее буквально в том, что перед нами уже не процесс 
производства, а процесс исключения и выдворения.
Нужно, однако, сделать отсюда все выводы. Когда производ­ство получает такой 
круговой характер и инволюциоиирует само в себя, оно утрачивает всякую 
объективную детерминированность. По­добно мифу, оно само себя заклинает с 
помощью своих собственных элементов, ставших знаками. Когда параллельно с этим 
сфера знаков (включая масс-медиа, информацию и т.д.) из особенной сферы 
пре­вращается в глобальный процесс движения капитала, то приходится говорить не 
только, вслед за Марксом, что «процесс производства перестал быть процессом 
труда», но что также и «процесс движения капитала перестает быть 
производственным процессом».
Из-за господства омертвленного труда над живым рушится вся диалектика 
производства. Потребительная/меновая стоимость, производительные 
силы/производственные отношения — все эти оппозиции, на которых строился 
марксизм (следуя, впрочем, по сути той же схеме, что и рационалистическое 
мышление с его оппозициями истины и лжи, видимости и реальности, природы и 
культуры), тоже оказываются нейтрализованы одним и тем же способом. В 
производ­стве и экономике все начинает поддаваться взаимной подстановке, 
обращению, обмену в ходе той же бесконечной игры отражений, что и в политике, 
моде или средствах массовой коммуникации. Бесконечно отражаются друг в друге 
производительные силы и производствен­ные отношения, капитал и труд, 
потребительная и меновая стоимость: это и значит, что производство растворяется 
в коде. А закон ценнос­ти состоит сегодня не столько в возможности обменивать 
все товары согласно всеобщему эквиваленту, сколько в гораздо более радикаль­ной 
возможности обменивать все категории политической экономии (и ее критики) 
согласно коду. Все детерминации «буржуазного» мышления были нейтрализованы и 
упразднены материалистическим пониманием производства, которое свело их все к 
одной общеистори­ческой детерминации. Но и оно, в свою очередь, нейтрализуется и 
по­глощается переворотом элементов системы. И если прежние поколе­ния мечтали о 
докапиталистическом обществе, то мы начинаем гре-
66
зить о политической экономии как об утраченном объекте, и ее дис­курс является 
сегодня столь сильной референцией именно потому, что она утрачена.
*
Маркс: «Те виды труда, которые могут использоваться только как услуги, поскольку 
их продукт неотделим от своего исполнителя, и которые тем самым не могут стать 
автономным товаром, образуют ничтожно малую массу в массе капиталистического 
производства. Поэтому здесь от них можно отвлечься, отложив их рассмотрение до 
главы о наемном труде» («Капитал», гл. VI, с. 234). Названная глава «Капитала» 
так и не была написана: проблема, задаваемая данным разграничением, отчасти 
совпадающим с разграничением производи­тельного и непроизводительного труда, 
совершенно неразрешима. Марксистское определение труда с самого начала трещит по 
швам. Например, в «Grundrisse» (I, 253) читаем: «Труд является 
производи­тельным, если он производит свою противоположность [капитал]». Отсюда 
логически следует, что если труд начинает воспроизводить сам себя, как это и 
происходит сегодня в масштабе всего «совокупно­го рабочего», то он перестает 
быть производительным. Таков непред­виденный вывод из определения, которое даже 
мысли не допускает, чтобы капитал мог укорениться в чем-либо ином, кроме 
«производ­ства», — например, в самом же труде, очищенном от производительно­сти, 
в труде «непроизводительном», как бы нейтрализованном, где зато капиталу как раз 
и удается перехитрить опасную детерминирован­ность «производительного» труда и 
приступить к установлению свое­го реального господства уже не только над трудом, 
но и над всем обществом. Пренебрегши таким «непроизводительным трудом», Маркс 
прошел мимо действительной неопределенности труда, на ко­торой и зиждется 
стратегия капитала.
«Труд является производительным лишь в том случае, когда он производит свою 
собственную противоположность [капитал]» (Gr., I, 253). При этом парадокс в том, 
что по собственному же определению Маркса все большая часть человеческого труда 
становится непроиз­водительной, но это явно не мешает капиталу упрочивать свое 
гос­подство. Фактически труд не бывает двух или трех видов1, все эти
1 Маркс с иезуитским лукавством сам почти признает это, вводя понятие 
совокупного рабочего: «Продукт превращается вообще из непосредственного продукта 
индивидуального поизводителя в общественный, в общин продукт со­вокупного 
рабочего, т.е. комбинированного рабочего персонала, члены которого ближе или 
дальше стоят от непосредственного воздействия на предмет труда.
Поэтому уже самый кооперативный характер процесса труда неизбежно расши­ряет 
понятие производительного труда и его носителя, производительного ра­бочего. 
Теперь для того, чтобы трудиться производительно, нет необходимости 
непосредственно прилагать свои руки; достаточно быть органом совокупного 
ра­бочего, выполнять одну из его подфункций. Данное выше первоначальное 
опре­деление производительного труда, выведенное из самой природы материального 
производства, сохраняет свое значение в применении к совокупному рабочему, 
рассматриваемому как одно целое. Но оно не подходит более к каждому из его 
членов, взятому в отдельности» («Капитал», II, 183/184 [К.Маркс, Ф.Энгельс, 
Сочинения, т. 23, М., Госполитиздат, 1960, с. 516-517. — Прим. перев.]).
67
хитроумные и надуманные разграничения были подсказаны Марксу именно капиталом, 
который сам никогда не был так глуп, чтобы в них верить, и всегда «наивно» 
преодолевал их. Существует только один вид труда, только одно его действительно 
фундаментальное определе­ние, и на беду именно оно оказалось упущено Марксом. 
Ныне все разновидности труда подводятся под одно-единственное определе­ние — под 
нечистую, архаичную, оставленную без анализа категорию труда/услуги, а вовсе не 
под классическую и якобы универсальную категорию наемно-«пролетарского» труда.
Труд/услуга — не в значении феодальной службы, так как этот труд утратил смысл 
обязанности и взаимности, которым он обла­дал в контексте феодализма, а в том 
значении, которое и указано у Маркса: услуга неотделима от того, кто ее 
предоставляет; этот аспект архаичен при продуктивистском воззрении на капитал, 
по фундамен­тален, если понимать капитал как систему господства, систему 
«закре­пощения» человека трудовым обществом, то есть таким типом поли­тического 
общества, где она образует правила игры. Именно в таком обществе мы сегодня и 
живем (если только оно не было таким еще и во времена Маркса): всякий труд 
сливается с обслуживанием — с трудом как чистым присутствием/занятостью, когда 
человек расхо­дует, предоставляет другому свое время. Он «обозначает» свой труд, 
подобно тому как можно обозначить свое присутствие или пре­данность. В таком 
смысле предоставление услуги действительно не­отделимо от предоставляющего ее. 
Предоставление услуги — это от­дача своего тела, времени, пространства, серого 
вещества. Произво­дится ли при этом что-нибудь или нет — не имеет значения по 
сравнению с этой личной зависимостью. Прибавочная стоимость, ра­зумеется, 
исчезает, а заработная плата меняет свой смысл (мы к этому еще вернемся). Это не 
«регрессия» капитала к феодальному состоя­нию, а переход к реальному господству, 
то есть к тотальному закаба­лению и закрепощению человеческой личности. К этому 
и направле­ны все попытки «ретотализировать» труд — они стремятся сделать
68
его тотальным услужением, где личность услужающего будет все ме­нее и менее 
отсутствовать, все более и более включаться в процесс.
В этом смысле труд больше не отличается от других видов практики, в частности от 
своей противоположности — свободного времени, которое, предполагая такую же 
степень мобилизации и при­ставленности к делу (или же отставлеиности от 
производственного дела), оказывается ныне точно таким же оказыванием услуг1 — за 
каковое по всей справедливости полагалась бы и оплата (что, впрочем, тоже не 
исключается)2. Короче говоря, лопается не только надуман-
1 Свободное время — это, так сказать, форма «сложного труда», в том смысле что 
сложный труд, в отличие от простого, по определению смыкается с обслуживанием 
(солидарность услуги и услужающего, неэквивалентность никако­му времени