ь тогда, когда заставит каждого из них отождествиться со 
своим индивидуальным интересом и стать бухгалтером и капитали­стом своей жизни. 
Тогда он будет настоящим Господином, а рабо­чий — рабом. До тех пор пока 
эксплуатируемый хоть чуть-чуть про­тивится моральному порядку безопасности и 
сохраняет выбор между жизнью и смертью, в выигрыше остается он — на своем 
собственном, символическом поле.
Из того же разряда и неприятие средств безопасности автомо­билистами, которое 
приходится изничтожать как нечто аморальное; так всегда и всюду запрещалось или 
осуждалось и самоубийство, по­скольку оно означает вызов, которого общество не 
может принять, а
315
стало быть им обеспечивается превосходство одиночки над всем об­щественным 
порядком. Проклятая доля, эта ничтожная частица, кото­рую человек отнимает от 
своей жизни, бросая вызов общественному порядку, которую он отнимает от своего 
тела, чтобы отдать ее в дар, и которая может оказаться его смертью, если он 
дарит ее сам себе, — эта частица заключает в себе весь секрет символического 
обмена, по­скольку ее дарят, принимают и отдают, а значит она неприступна для 
господствующего способа обмена, неподчинима его закону и смер­тельна для него; 
собственно, это его единственный противник, которо­го ему приходится 
изничтожать.
FUNERAL HOMES И КАТАКОМБЫ
«Бывает, что от упорного мытья и стирки, драения и вытирания, чистки и 
перечистки, полировки и шлифов­ки вся грязь переходит с вещей на людей».
Виктор Гюго
Вот так и смерть — когда ее упорно смывают и стирают, отдра­ивают и отчищают, 
отрицают и заклинают, то она, бывает, распростра­няется на все в жизни. Наша 
культура сплошь гигиенична — она стремится очистить жизнь от смерти. Именно 
против смерти действу­ют наши моющие вещества при любой стирке. Любой ценой 
стерили­зовать смерть, пластифицировать и заморозить ее, поместить в защит­ную 
оболочку, подкрасить и «оформить», преследуя ее столь же оже­сточенно, как 
грязь, секс или бактериологические и радиоактивные отходы. Косметика смерти: 
слова Гюго вызывают в памяти амери­канские funeral homes, где покойника сразу же 
забирают прочь от жи­вых и от их скорби, чтобы «оформить» его по всем правилам 
между­народного дизайна, стэндинга, смайлинга и маркетинга.
Тревожнее всего не то, что мертвецу наводят красоту и прида­ют ему зрелищный 
вид. Такое делалось всегда во всех обществах. Общество всегда старалось 
перебороть отвратительность естествен­ной смерти, социальную отвратительность 
разложения, лишающего тело всех его знаков, всякой способности к социальной 
сигнификации и оставляющего от пего голую субстанцию — а тем самым и 
вверга­ющего всю группу в страх своего собственного символического раз­ложения. 
Покойника нужно украшать, покрывать искусственной обо­лочкой, чтобы избежать 
невыносимого столкновения с плотью, кото­рая предоставлена самой себе, перестала 
быть знаком. Голые кости скелета уже знаменуют возможность успокоения группы, 
заключая в себе силу маски и знака. Но до этого должен миновать отвратитель-
316
ный этап природно-биологического разложения, который нужно лю­бой ценой 
перебороть с помощью саркофагических («пожирающих плоть»), а по сути 
семиургических практик. Таким образом, любая танатопраксия, в том числе и в 
нашем обществе, анализируется как уси­лие обуздать внезапно обрушившуюся на 
покойника убыль знаков, не допустить, чтобы в его асоциальной плоти что-либо 
осталось ничего не значащим1.
В общем, ритуальная саркофагия свойственна любому обще­ству, и одним из ее 
вариантов является бальзамирование, искусствен­ное сохранение плоти. То есть в 
этом плане практика funeral homes, которая кажется столь нелепой и неуместной 
нам — идеалистам есте­ственной смерти, — верно следует самой что ни на есть 
древней тра­диции. Абсурдной она становится тогда, когда начинает коннотировать 
естественность. Когда первобытный человек нагружает по­койника знаками, то это 
затем, чтобы как можно быстрее привести его к статусу мертвого — миновав 
двусмысленное положение между мертвым и живым, о котором свидетельствует распад 
плоти. У него и в мыслях нет, чтобы покойник изображал живого: он водворяет 
мер­твого в его отличность, ведь только такой ценой они с ним смогут вновь стать 
партнерами и обмениваться знаками. Во funeral homes сценарий обратный. Мертвый 
должен по-прежнему казаться живым, обладать естественностью живого: он 
по-прежнему вам улыбается, у него тот же румянец и тот же цвет кожи, даже после 
смерти он по­хож сам на себя и даже выглядит свежее, чем при жизни; не хватает 
только звуков его речи (по и их тоже можно послушать в стереофо­ническом 
звучании). Это фальшивая, идеализированная смерть, под­крашенная под жизнь; в 
глубине ее лежит мысль о том, что жизнь ес­тественна, а смерть 
противоестественна, — значит, нужно ее натура­лизовать, сделать из нее чучело, 
симулякр жизни. Здесь есть желание не дать смерти что-либо значить, обрести 
знаковую силу, и за этим сентиментально-натуральным фетишизмом кроется крайняя 
жесто­кость по отношению к самому же покойному: ему запрещают тлеть, запрещают 
меняться, вместо того чтобы быть переведенным в статус мертвого и обрести 
символическое признание со стороны живых, он
1 В том числе и просто путем пожирания тела: в этом смысле каннибализм по 
отношению к умершим также представляет собой семиургическую практику (обычно 
предлагаемое объяснение его как попытки «присвоить себе силу умерше­го» — это 
результат вторичного магического переосмысления, у самого первобыт­ного 
человека, а равно и у этнолога; проблема тут не в силе, не в каком-то 
приба­вочном природном потенциале, а, напротив, в знаках, то есть в том, чтобы 
предохра­нить знаковый потенциал против любого природного процесса, против 
разорительных сил природы).
317
искусственно удерживается в кругу живых, служа алиби-симулякром их собственной 
жизни. Заточенный в природности, он утрачивает свои права на отличность и всякие 
шансы на социальный статус.
В этом вся разница между обществами, не боящимися знаков и смерти, которую они 
открыто обозначают, — и нашим «идеологичес­ким» обществом, где все погребено под 
покровом природности, где от означивания [les signes] осталось одно оформление 
[design], поддер­живающее иллюзию естественных причин. Смерть оказывается 
пер­вой жертвой этой идеологизации — застывая в виде пошлого симулякра жизни, 
она становится постыдной, непристойной.
Сколь отличны от этих святилищ-драгсторов радушно-стерили­зованной смерти 
коридоры капуцинского монастыря в Палермо, куда перенесены с кладбища мертвецы 
за триста последних лет, бережно сохраненные в могильной глине, вместе с кожей, 
волосами и ногтями; они лежат или стоят, подвязанные за плечи, плотными рядами, 
разде­ленные по категориям (коридор монахов, коридор интеллектуалов, коридоры 
женщин, детей и т.д.), по-прежнему одетые в грубое полот­но саванов или же, 
напротив, в костюмы, перчатки и кружева, готовые рассыпаться в пыль; 8000 трупов 
в бледном свете, проникающем сквозь отдушины, в невероятно разнообразных позах — 
лукавых, томных, раскоряченных, злобных, застенчивых, — эта пляска смерти, 
прежде чем стать подобием туристского музея восковых фигур, дол­го была местом 
воскресных прогулок для родных и друзей покой­ных, которые приходили их 
повидать, опознать, показать детям, в ат­мосфере какой-то живой близости и 
праздничности, которая возника­ла при общении со смертью, словно на воскресной 
мессе или в театре. Барокко смерти (первые вынутые из могил тела относятся к XVI 
веку, к эпохе Контрреформации). И сколь же прочно общество, способное выкапывать 
из могил своих мертвых, общаться с ними в обстановке то ли домашней, то ли 
зрелищной, способное без испуга и без неприс­тойного любопытства (то есть без 
обычных для нас эффектов суб­лимации и серьезности) выносить этот театр смерти, 
где еще сказыва­ется жестокость, пусть и не в виде кровавых обрядов индейцев 
тараумара. Какой контраст с неустойчивостью нашего общества, способного смотреть 
в лицо смерти только через посредство мрачно­го юмора или извращенной 
завороженности. Какой контраст с заго­вариванием собственной тревоги во funeral 
homes.
УПРАЗДНЕНИЕ СМЕРТИ
Почитание мертвых идет на убыль. На кладбищах участки пре­доставляются на срок, 
вечных концессий больше нет. Мертвые вклю-
318
чаются в процесс социальной подвижности. Почтительность к смерти сохраняется 
главным образом в простом пароде и в среднем классе, но сегодня это в 
значительно большей степени фактор престижа (как второе жилище), чем родовое 
благочестие. О мертвых говорят все меньше и меньше, все более кратко, все чаще 
вовсе умалчивают — смерть лишается уважения. Не стало больше торжественной 
смерти в семейном кругу, теперь люди умирают в больницах — смерть сдела­лась 
экстерриториальной. Умирающий теряет свои права, включая право знать, что он 
умирает. Смерть непристойна и неудобна; таким же становится и траур — считается 
хорошим тоном его скрывать, ведь это может оскорбить других людей в их 
ублаготворенности. Приличие запрещает любые упоминания о смерти. Крайним 
проявле­нием этой скрытной ликвидации является кремирование, дающее ми­нимальный 
остаток. Смерть больше не вызывает головокружения — она упразднена. И огромная 
по масштабам коммерция вокруг смер­ти — больше не признак благочестия, а именно 
знак упразднения, по­требления смерти. Потому она и растет пропорционально 
психичес­кой дезинвестиции смерти.
Нам больше не приходится переживать чужую смерть. Пере­живание смерти как 
телевизионного зрелища не имеет с этим ничего общего. У большинства людей 
никогда в жизни не бывает случая увидеть, как кто-то умирает. В любом другом 
обществе это нечто не­мыслимое. Вас берут на свое попечение больница и медицина; 
все прежние предсмертные обряды заменило последнее причастие к тех­нике. Человек 
исчезает от своих близких еще прежде, чем умереть. Собственно, от этого он и 
умирает.
Швейцарский психолог Росс вздумала посещать умирающих и беседовать с ними об их 
смерти, слушать, что они об этом говорят. Непристойная затея! в больнице все 
отнекиваются — ни в одном-де отделении нет умирающих (при этом персоналу явно не 
по себе). Потом ее принимают за сумасшедшую, провоцирующую людей, вы­гоняют из 
больницы. Наконец она находит умирающего, с кото­рым можно поговорить, но когда 
она приводит к нему своих сту­дентов, тот уже умер (тут она замечает, что не по 
себе уже ей са­мой и студентам). В конце концов она добилась своего: будет 
создан специальный штат психологов, которые станут давать сло­во умирающим. 
Этакий неоспиритизм в гуманитарных и психосоци­альных науках.
Священник и обряд последнего причастия еще сохраняли след такой речевой 
общности, окружающей смерть. Сегодня же — полное затемнение. Впрочем, если 
раньше священник жил за счет покойников, то теперь эту функцию в совершенстве 
выполняет медицина, отнимая
319
у всех слово и подавляя их лечебно-техническими заботами. Инфан­тильная смерть, 
разучившаяся говорить; нечленораздельная смерть под надзором. Всевозможные 
инъекции и анализы, да и излечение представляют собой лишь оправдание этого 
запрета говорить.
ОБМЕН БОЛЕЗНИ
Итак, теперь люди больше не умирают дома, они умирают в боль­нице. На то есть 
множество убедительных причин «материального» ха­рактера (медицинских, 
урбанистических и т.п.) — но главное то, что в качестве биологического тела 
умирающему или больному остается мес­то только в технической среде. Поэтому под 
предлогом лечения его депортируют в функциональное пространство-время, 
предназначенное для нейтрализации болезни и смерти как символической отличности.
Именно потому, что целью больницы и вообще медицины являет­ся устранение смерти, 
они обращаются с больным как с потенциально мертвым. Научный подход и 
эффективность терапии предполагают ра­дикальную объективацию тела, социальную 
дискриминацию больного, а следовательно — процесс его омертвления. Это 
логическое следствие из медицинской генеалогии тела: «Медицина становится 
современной с открытием трупа... Без сомнения, для нашей культуры решающим 
оста­нется то, что первый научный дискурс, осуществленный ею по поводу индивида, 
должен был обратиться, благодаря этому моменту, к смерти» (Мишель Фуко, 
«Рождение клиники»)1. Подвергаясь омертвлению, больной и сам смертоносен, он по 
мере сил мстит за себя; весь институт больницы, с ее функциональным устройством, 
специализацией, иерархи­ей, старается защитить себя от этой символической заразы 
уже-мертвых. В больном опасна та опережающая смерть, к которой он приговорен, та 
нейтральность, в которой его заточили вплоть до выздоровления, — а мертвому телу 
больного эта отсрочка и само выздоровление ни к чему, оно уже сейчас, такое как 
есть, излучает радиацию отличности, его по­тенциал смерти превратился в злые 
чары; чтобы заставить его умолкнуть, требуются все приемы технической 
манипуляции, вся «человечес­кая среда» больницы, а в ряде случаев и его реальная 
смерть.
Самая серьезная опасность, которую представляет больной, в чем он по-настоящему 
асоциален и подобен опасному безумцу, — это его глубинное требование быть 
признанным в качестве такового и обменивать свою болезнь. Неправомерное и 
неприемлемое требова­ние больного (и умирающего) сделать свою отличность 
предметом
1 См.: Мишель Фуко,   Рождение клиники,  М., Смысл,  1998, с. 293. — Прим. 
перев.
320
обмена — вместо того чтобы позволять себя лечить и исправлять, он хочет дарить 
свою болезнь, и чтобы она была принята, то есть сим­волически признана и 
обменена, тогда как от него требуется самоней­трализация в технической 
больничной смерти или же в строго функ­циональном послежитии, которое называют 
здоровьем и излечением. В этом символическом блэкауте, или локауте, ничего не 
изменит никакое совершенствование человеческих или врачебных отношений в 
больнице или же в медицинской практике вообще. Больной обязан лечиться, врач и 
лечебный персонал должны лечить, весь больничный институт в целом обустроен 
исключительно для лечения — вплоть до своих стен, хирургического оборудования и 
психологического осна­щения (чередование холодности и заботы, сегодняшняя 
«гуманиза­ция» больницы): ни в чем здесь не нарушается фундаментальный зап­рет 
на любой иной статус болезни и смерти. В лучшем случае больно­му предоставят 
возможность «самовыражения», возможность высказывать свою болезнь, говорить о 
своей жизни и тем самым реконтекстуализироваться, в общем не слишком негативно 
переживать эту свою временную аномальность. Но чтобы признать это безумие под 
названием «болезнь» как некую отличность, обладающую смыс­лом и смысловым 
богатством, как исходный материал для реструкту­ризации обмена, не стремясь 
«вернуть больного к нормальной жиз­ни» , — такое предполагает полную ликвидацию 
медицины и больни­цы, всей системы заточения тела в его «функциональной» истине, 
а в конечном счете и ликвидацию всего господствующего социального порядка, для 
которого простое требование сделать болезнь обменной структурой составляет 
страшную опасность1.
СЕКСУАЛИЗИРОВАННАЯ СМЕРТЬ, СМЕРТОНОСНОСТЬ ПОЛА
Разговор о смерти вызывает смех — смех принужденный и не­пристойный. Разговор о 
сексе не вызывает даже и такой реакции: секс — легален, смерть — порнографична. 
«Освобождая» сексуаль-
1 У дангалеатов (Жан Пуйон, «Нувель ревю де псиканализ», n° 1) болезнь обладает 
инициатическим смыслом. Чтобы быть членом группы, необходимо ею переболеть. 
Врачом становятся только перенеся болезнь, и именно вследствие это­го факта. 
Болезнь происходит от «маргай», у каждого своя или свои «маргай», они передаются 
от отца к сыну. Любое социальное положение достигается благодаря болезни, 
которая служит знаком избранности. Болезнь придаст отмеченность, ос­мысленность 
— нормальность же сама собой разумеется и смысла не имеет. Бо­лезнь — это 
культура, источник ценности и принцип социальной организации. Даже в тех 
случаях, когда болезнь не обладает такой определяющей социальной функци­ей, она 
все равно является делом общественным — социальным кризисом, который
321
ность, общество постепенно заменяет ее смертью в функции тайного обряда и 
фундаментального запрета. На предыдущей, религиозной ста­дии смерть была явной и 
признанной, а сексуальность — запретной. Сегодня все наоборот. Однако все 
«исторические» общества всячески стремятся разъединить пол и смерть, используя 
освобождение одного из них против другого — а тем самым нейтрализуя и то и 
другое.
Имеется ли в такой стратегии строгое равновесие, или же один из двух элементов 
пользуется предпочтением? На интересующей нас стадии приоритетной задачей как 
будто является запрет смерти, кото­рому соответствует стратегия превознесения 
сексуальности: в этом направлении и ориентирована вся «сексуальная революция» 
под ло­зунгом ничем не уравновешенного Эроса и функции удовольствия. Собственно, 
в этом и заключается ее наивность, ее пафос, ее сентимен­тальность, а 
одновременно и ее «политический» терроризм (категори­ческий императив желания). 
Лозунг сексуальности согласуется с по­литической экономией, поскольку, как и 
она, нацелен на отмену смер­ти. Похоже, мы просто сменили один запрет на другой. 
Быть может, этой «революцией» мы даже установили запрет более фундаменталь­ный — 
запрет на смерть. С другой стороны, сексуальная революция сама же себя и 
пожирает, так как фактически сексуализацию жизни образует смерть.
СМЕРТЬ МОЯ ПОВСЮДУ, СМЕРТЬ МОЯ В МЕЧТАХ
Всюду гонимая и цензурируемая, смерть отовсюду возникает вновь. Уже не в виде 
апокалиптических легенд, преследовавших живое
и разрешается социально и публично, благодаря применению и реактивации всей 
системы социального метаболизма, реализуемой через исключительное отношение 
больного и врача. Это радикально отличается от нашего нынешнего врачевания, 
когда недуг индивидуально переживается, а лечение индивидуально применяется. В 
первобытных обществах преобладающее значение имеет взаимный, обменный характер 
недуга. Недуг есть социальное отношение, подобное труду и т.д. Орга­ническая 
причина болезни может опознаваться и всевозможными средствами под­вергаться 
лечению — недуг же никогда не мыслится как органическое поврежде­ние, но в 
конечном счете как разрыв или недостаточность социального обмена. Органика — это 
метафора; соответственно и лечат ее «метафорически», с помо­щью символической 
операции социального обмена, осуществляющейся посредством двух главных 
участников лечения. Собственно, эти двое на самом деле трос: в лечении всегда 
участвует вся группа, служащая проводником и залогом его «сим­волической 
эффективности». Короче говоря, врач и больной осмыслены перед лицом недуга как 
социального отношения, тогда как у нас недуг автономизирован в качестве 
органического отношения со своей органической причиной, я больной и врач оба 
объективированы как пассивный и активный участники, как пациент и специалист.
322
воображаемое некоторых эпох, а именно очищенная от всякой вообра­жаемой 
субстанции; она проникает в наибанальнейшую реальность, выг­лядит для пас как 
сам принцип рациональности, господствующий над пашей жизнью. Смерть — это когда 
все функционирует и для чего-то служит, это абсолютно сигналетическая, 
кибернетическая функциональ­ность городской среды, как в фильме Жака Тати 
«Play-time», абсолют-пая зависимость человека от его функции, как у Кафки: век 
чиновни­ков — это и век культуры смерти. Это фантазм тотального 
программи­рования, эскалация предсказуемости, точности, целесообразности, и не 
только в материальных вещах, но и в исполнении желаний. Словом, смерть совпадает 
с законом ценности. И особенно — со структурной ценностью, когда все задается 
как кодированное различие в универсаль­ной сети отношений. Таково истинное лицо 
сверхсовременной смерти, возникающей от объективно-безупречного, сверхбыстрого 
соединения всех элементов