льного  освобождения:  полнота  желания  и  его  реализации  у
каждого из нас, и у мужчины, и у женщины одновременно, та  сексуальность,  о
которой мечтают, успение желания независимо от пола.
   Но  на  пути  сексуального  освобождения  сексуальность   достигла   лишь
автономизации, уподобившись безучастному кругообороту символов  секса.  Если
мы действительно находимся на пути, ведущем  к  транссексуальности,  это  не
поможет нам изменить жизнь посредством секса, а повлечет за собой смешение и
скученность, которые ведут к виртуальной индифферентности пола.
   Не является ли успех коммуникации и информатизации результатом того,  что
социальные отношения не могут выйти за свои пределы, будучи отчужденными? За
неимением этого они возрастают в процессе  коммуникации,  множатся  во  всем
многообразии сетей, натыкаясь  на  их  безразличие.  Коммуникация  предстает
перед  нами,  как  нечто  наиболее   социальное,   это   -   сверхотношения,
социальность, приводимая в движение техникой социального. Социальное  же  по
своей сути есть нечто иное. Это была  мечта,  миф,  утопия,  форма,  которой
присущи конфликты,  противоречия,  страстность,  во  всяком  случае  явление
неровное и особенное. Коммуникация же, упрощая "интерфейс", ведет социальную
форму к безразличию. Вот почему не существует  утопии  коммуникации.  Утопия
коммуникационного общества лишена смысла, потому что  коммуникация  является
результатом неспособности общества преодолеть свои границы и  устремиться  к
иным целям.  Это  относится  и  к  информации:  избыток  знаний  безразлично
рассеивается по поверхности во всех направлениях, при этом  происходит  лишь
замена одного слова другим. Интерфейс подключает собеседников друг к  другу,
как  штекер  к  электрической  розетке.  Коммуникация  осуществляется  путем
единого мгновенного цикла, и для того, чтобы все шло хорошо, необходим  темп
- времени для тишины не остается.  Тишина  изгнана  с  экранов,  изгнана  из
коммуникации. Изображения, поставляемые средствами  массовой  информации  (а
тексты подобны изображениям), никогда  не  умолкают:  изображения  сообщений
должны следовать друг за другом без перерыва. Молчание  -  разрыв  замкнутой
линии, легкой катастрофой, оплошное - тью, которая по телевидению, например,
становится весьма показательной, ибо это - нарушение, полное  и  тревоги,  и
ликования, подтверждающее,  что  любая  коммуникация,  по  сути,  есть  лишь
принудительный сценарий, непрерывная фикция, избавляющая нас от пустоты -  и
не только от пустоты экрана, но и от пустоты нашего умственного  экрана,  на
котором мы  с  не  меньшим  вожделением  ждем  изображения.  Образ  сидящего
человека, созерцающего в день забастовки  пустой  экран  своего  телевизора,
когда-нибудь сочтут одним из  самых  великолепных  образов  антропологии  XX
века.
 
 
 
 
   ТРАНСЭСТЕТИКА
 
   Мы видим, что искусство  повсеместно  размножается,  а  разговоры  о  нем
множатся еще  быстрее.  В  то  же  время  само  искусство,  с  присущей  ему
гениальностью, авантюрностью,  способностью  порождать  иллюзии  и  отрицать
реальность, противопоставляя ей сцену, на которой вещи подчиняются  правилам
высшей игры, совершенное изображение, где люди, уподобляясь линиям и краскам
на полотне, могут терять свое реальное содержание, ускорять свой собственный
конец и в порыве соблазна воссоединяться со своей идеальной формой, будь  то
даже форма их собственного уничтожения, -  это  искусство  исчезло.  Исчезло
искусство в смысле символического соглашения, отличающего его от  чистого  и
простого производства эстетических  ценностей,  известного  нам  под  именем
культуры -  бесконечного  распространения  знаков,  рециркуляции  прошлых  и
современных форм. Нет больше ни основного правила, ни критерия суждения,  ни
наслаждения. Сегодня в области эстетики уже не существует  Бога,  способного
распознать своих  подданных.  Или,  следуя  другой  метафоре,  нет  золотого
стандарта ни для эстетических  суждений,  ни  для  наслаждений.  Это  -  как
валюта, которая отныне не подлежит обмену, курс которой не может  колебаться
по собственному усмотрению, избегая конверсии в цене или реальной стоимости.
   То же происходит с нами и в искусстве: стадия сверхскоростной  циркуляции
и невозможности обмена. Произведения искусства более не подлежат  обмену  ни
одно на другое, ни на какие-либо равные ценности. Они не обладают той тайной
сопричастности, которая составляет силу культуры. Мы их  уже  не  читаем,  а
лишь расшифровываем - по все более противоречивым "ключам".
   Здесь  нет  противоречия.  Новая  геометрия,  новая   экспрессия,   новая
абстракция, новые формы -  все  это  великолепно  сосуществует  во  всеобщей
индифферентности. Именно потому, что все эти  тенденции  не  обладают  более
собственной гениальностью,  они  могут  сосуществовать  в  одном  и  том  же
культурном пространстве. Именно потому, что все они вызывают у  нас  чувство
глубокого безразличия, мы можем воспринимать их одновременно.
   Артистический мир представляет собой странную картину. Будто имеет  место
застой искусства и вдохновения. Будто бы то,  что  веками  чудесным  образом
развивалось,   внезапно   стало   неподвижным,   ошеломленным    собственным
изображением и  собственным  изобилием.  За  любым  конвульсивным  движением
современного искусства стоит некий вид инерции, нечто, не могущее  выйти  за
свои пределы и вращающееся вокруг  своей  оси,  со  все  большей  и  большей
скоростью повторяя одни и те же движения. Застой живой формы искусства  -  и
одновременно размножение, беспорядочная  инфляция  ценности,  многочисленные
вариации всех предшествовавших форм (словно движения чего-то уже  мертвого).
И это вполне логично: где застой, там и  метастазы.  Там,  где  живая  форма
больше  не  распоряжается   собой,   где   перестают   действовать   правила
генетической  игры  (как  в  случае  рака),  клетки  начинают   беспорядочно
размножаться. По существу в том хаосе, который ныне царит в искусстве, можно
прочесть нарушение тайного кода эстетики, подобно  тому,  как  в  беспорядке
биологического характера можно прочесть нарушение кода генетического.
 
 
   Пройдя через освобождение форм, линий, цвета  и  эстетических  концепций,
через смешение всех культур и всех стилей, наше общество  достигло  всеобщей
эстетизации, выдвижения всех форм  культуры  (не  забыв  при  этом  и  формы
антикультуры),    вознесения     всех     способов     воспроизведения     и
антивоспроизведения. Если раньше искусство было, в сущности,  лишь  утопией,
или, иначе говоря, чем-то, ускользающим от любого воплощения, то сегодня эта
утопия  получила   реальное   воплощение:   благодаря   средствам   массовой
информации, теории информации, видео - все  стали  потенциальными  творцами.
Даже антиискусство - наиболее радикальная из  всех  артистических  утопий  -
обрело свои очертания с тех пор, как Дюшамп изобразил ерш для мытья бутылок,
а Энди Вархоль пожелал стать машиной. Все  индустриальное  машиностроение  в
мире   оказалось   эстетизированным;   все   ничтожество   мира    оказалось
преображенным эстетикой.
   Говорят, что великое  начинание  Запада  -  это  стремление  сделать  мир
меркантильным, поставить все в зависимость от судьбы товара.  Но  эта  затея
заключалась скорее в эстетизации мира, в превращении его в космополитическое
пространство,  в  совокупность  изображений,  в  семиотическое  образование.
Помимо  рыночного  материализма,  мы  наблюдаем  сегодня,  как  каждая  вещь
посредством рекламы, средств массовой информации и  изображений  приобретает
свой символ. Даже самое банальное и непристойное - и то рядится в  эстетику,
облачается в культуру и стремится стать  достойным  музея.  Все  заявляет  о
себе, все самовыражается, набирает силу и обретает собственный знак. Система
скорее функционирует  за  счет  эстетической  прибавочной  стоимости  знака,
нежели за счет прибавочной стоимости товара.
   Идут разговоры о дематериализации искусства и вместе с тем о  минимальном
искусстве,  о  концептуальном  искусстве,   об   эфемерном   искусстве,   об
антиискусстве, о целой эстетике прозрачности,  исчезновения,  дезинкарнации,
но в  действительности  эта  эстетика  повсюду  обретает  свое  материальное
воплощение в операционной форме. Впрочем, именно поэтому искусство вынуждено
уменьшаться, изображая собственное исчезновение. И оно совершает это  уже  в
течение века, следуя всем правилам игры. Как все исчезающие формы, искусство
пытается  возрасти  посредством  симуляции,  но  вскоре   оно   окончательно
прекратит свое существование, уступив место гигантскому искусственному музею
искусств и разнузданной рекламе.
   Головокружительные эклектические формы и забавы были присущи уже барокко.
Но головокружение от искусства  -  это  головокружение  чувственное.  Как  и
приверженцы стиля барокко, мы являемся неутомимыми создателями образов, но в
тайне все-таки остаемся иконоборцами. Но не теми, кто  разрушает  образы,  а
теми, кто создает изобилие образов, ничего в себе  не  несущих.  Большинство
современных зрелищ, видео, живопись, пластические искусства, аудиовизуальные
средства, синтезированные образы - все это представляет  собой  изображения,
на которых буквально невозможно увидеть  что-либо.  Все  они  лишены  теней,
следов, последствий. Все, что мы можем почувствовать, глядя на любое из этих
изображений, - это исчезновение чего-то, прежде существовавшего. В них и нет
ничего иного, кроме  следов  того,  что  исчезло.  Все,  что  очаровывает  в
картине, выполненной в одном цвете, - это восхитительное  отсутствие  всякой
формы. Это стирание всякого эстетического синтаксиса, происходящее  еще  под
видом искусства, завораживает  так  же,  как  совершающееся  еще  на  уровне
представления  стирание   половых   различий   в   транссексуальности.   Эти
изображения ничего не скрывают и ничего не показывают,  в  них  присутствует
какая-то отрицательная напряженность. Одно  из  огромных  преимуществ  ящика
Кэмпбелла Энди Вархоля в том, что  не  надо  больше  задаваться  вопросом  о
красоте или безобразии, о реальном  или  вымышленном,  о  превосходстве  или
несовершенстве, подобно тому, как византийские иконы позволяли не задаваться
больше вопросом о существовании Бога, но люди при этом не переставали верить
в Него.
   Это и  есть  чудо.  Наши  образы  похожи  на  иконы:  они  позволяют  нам
продолжать верить в искусство, избегая при этом вопроса о его существовании.
Таким образом,  быть  может,  следует  рассматривать  все  наше  современное
искусство как ритуал, придавая значение лишь его антропологической функции и
не  высказывая  никаких  суждений  эстетического  характера.  Вероятно,   мы
вернулись к культурному уровню первобытного общества (умозрительный фетишизм
рынка искусства сам является частью ритуала призрачности искусства).
   Мы оказались в окружении  то  ли  ультраэстетики,  то  ли  инфраэстетики.
Бесполезно искать в нашем искусстве какую-либо  связность  или  эстетическое
предназначение. Это было бы подобно стремлению отыскать  небесную  голубизну
среди инфракрасного или ультрафиолетового.
   В этом смысле мы, не будучи ни среди прекрасного, ни среди безобразного и
не имея возможности судить ни о том, ни о другом, обречены  на  безразличие.
Но по ту сторону этого безразличия возникает,  подменяя  собой  эстетическое
наслаждение, ослепление иного рода. Раз и навсегда  освобожденные  от  своих
взаимных оков, красота и  уродство  как  бы  разрастаются,  становясь  более
красивым, чем сама красота, или более уродливым, чем  само  уродство.  Таким
образом, современная  живопись,  строго  говоря,  культивирует  не  уродство
(которое  еще  обладает  эстетической  ценностью),   а   нечто   еще   более
безобразное, чем просто уродство, - кич, уродство в квадрате, ибо оно  никак
не соотнесено со своей противоположностью. Если вы не  ощущаете  воздействия
от подлинного Мондриана, вы вольны творить в манере, более  характерной  для
него, чем он сам. Не имея ничего общего с простодушными  людьми,  вы  можете
прикинуться наивнейшим простачком. Освободившись от реального,  вы  способны
создать  нечто  большее,  чем  реальность,  -  сверхреальность.   Именно   с
суперреализма и поп-искусства все и началось - когда обыденную жизнь  начали
возвышать  до  уровня  иронического  могущества  фотографического  реализма.
Сегодня эта эскалация объединяет абсолютно все формы искусства и все  стили,
которые входят в трансэстетическую сферу симуляции.
 
 
   На самом рынке искусства имеется параллель этой  эскалации.  Здесь  тоже,
коль скоро больше не существует рыночного закона стоимости,  все  становится
дороже,  чем  самое  дорогое,  дорогим  вдвойне:  цены  чрезвычайно  высоки,
инфляция беспредельна. Точно так же, как при отсутствии правил  эстетической
игры, игра эта начинает полыхать во всех  направлениях,  так  и  при  утрате
связи  с  законом  товарообмена,  рынок  начинает  трясти   от   безудержной
спекуляции.
   Та же горячность, то  же  безумие,  тот  же  эксцесс.  Рекламная  вспышка
искусства напрямую связана с невозможностью какой-либо эстетической  оценки.
Стоимость растет тогда, когда отсутствует суждение о  ней.  Мы  присутствуем
при экстазе ценности.
   На сегодняшний  день  существуют  два  рынка  искусства.  Один  пока  еще
регулируется  иерархией  ценностей,  даже  если  эти  ценности   уже   имеют
спекулятивный характер.  Другой  же  устроен  по  образцу  неконтролируемого
оборотного капитала финансового рынка: это  -  чистая  спекуляция,  всеобщая
ленная зависимость, которая, кажется, не имеет иной цели, кроме как  бросить
вызов закону стоимости. Этот рынок искусства более походит на покер  или  на
потлач - на научно-фантастический сюжет в гиперпространстве ценностей.  Надо
ли  этим  возмущаться?  В  этом  нет  ничего  аморального.  Как  современное
искусство находится  по  ту  сторону  красоты  и  безобразия,  так  и  рынок
существует по ту сторону добра и зла.
 
 
 
 
   TPAHCCEKCУАЛЬHOCТЬ
 
   В наши дни тело, имеющее  половые  признаки,  предоставлено  своего  рода
искусственной  судьбе.  Эта  искусственная  судьба   -   транссексуальность.
Транссексуальность не в анатомическом, а в более общем смысле. Речь  идет  о
маскараде, об игре, построенной на коммутации  признаков  пола,  на  половом
безразличии в противовес той, прежней  игре,  что  основывалась  на  половых
различиях, об индифферентности сексуальных полюсов и равнодушии к сексу  как
источнику наслаждения. Сексуальность связана с наслаждением (это - лейтмотив
освобождения), транссексуальность -  с  искусственностью,  будь  то  уловки,
направленные на изменение  пола,  или  присущая  трансвеститу  игра  знаков,
относящихся к одежде, морфологии, жестам. Во всех случаях - имеет  ли  место
операция хирургическая или полухирургическая, подлежит ли замене  орган  или
знак - речь идет о протезировании,  и  сегодня,  когда  предназначение  тела
состоит  в  том,  чтобы  стать  протезом,  вполне   логично,   что   моделью
сексуальности становится транссексуальность, и  именно  она  станет  повсюду
пунктом обольщения.
   Все мы транссексуалы. Мы такие  же  потенциальные  транссексуалы,  как  и
биологические мутанты. И это не вопрос биологии - мы транссексуалы в  смысле
символики.
   Взгляните на Чичиолину. Есть ли на свете  более  великолепное  воплощение
секса,  порнографической  невинности  секса?  Ее  антипод  -  Мадонна,  этот
девственный плод аэробики и  ледяной  эстетики,  лишенный  всякого  шарма  и
всякой чувственности, мускулистое  человекообразное  существо.  Потому-то  и
смогли создать из нее синтетического идола. Но сама Чичиолина - разве она не
транссексуальна? Длинные волосы серебристого  цвета,  литые  груди  в  форме
ложек, идеальные формы  надувной  куклы,  вульгарный  эротизм  комиксов  или
научно-фантастических фильмов, и, в особенности, - постоянные  разговоры  на
сексуальные темы,  которые,  впрочем,  никогда  не  носят  извращенного  или
разнузданного характера, дозволенные отклонения; словом - идеальная женщина,
сидящая перед  розовым  телефоном,  в  сочетании  с  плотоядной  эротической
идеологией, которую, вероятно, не приписала бы себе ни одна женщина,  кроме,
конечно, транссексуалки,  трансвестита:  только  они,  как  известно,  живут
преувеличенными символами - плотоядными символами сексуальности. Чувственная
эктоплазма,  каковую   являет   собой   Чичиолина,   соединяется   здесь   с
искусственным нитроглицерином Мадонны или с очарованием  Майкла  Джексона  -
этого гермафродита в стиле Франкенштейна.  Все  они  мутанты,  трансвеститы,
генетически вычурные существа, чье эротическое обличье скрывает генетическую
неопределенность. Все они - игроки от пола, пере-беж-чики из одного  пола  в
другой.
 
 
   Посмотрите  на  Майкла  Джексона.  Он  одинокий  мутант,   предшественник
всеобщего и потому величественного смешения рас, представитель  новой  расы.
Перед сегодняшними детьми нет никаких преград на пути к  обществу  смешанных
рас: оно  -  их  Вселенная,  а  Майкл  Джексон  предвосхищает  то,  что  они
представляют себе как идеальное будущее. К этому надо  добавить,  что  Майкл
Джексон и переделал свое лицо, и взбил волосы, и осветлил кожу - короче,  он
самым тщательным образом создал сам себя. Это  превратило  его  в  невинное,
чистое дитя, в искусственный, сказочный двуполый персонаж,  который  скорее,
чем Христос, способен воцариться в мире  и  примирить  его,  потому  что  он
ценнее, чем дитя-бог: это дитя-протез, эмбрион всех мыслимых  форм  мутации,
которые, вероятно, освободят нас от принадлежности  к  определенной  расе  и
полу.
   Можно было бы также говорить и о трансвеститах от эстетики, символическим
представителем которых выступает Энди Вархоль. Как и
   Майкл  Джексон,  Энди   Вархоль   -   одинокий   мутант,   предшественник
великолепного универсального смешения искусств, формирования новой эстетики,
вбирающей в себя все  существующие  виды  эстетики.  Как  и  Джексон,  он  -
совершенно искусственный персонаж, столь же невинный  и  чистый  гермафродит
нового поколения,  вариант  мистического  протеза  и  искусственной  машины,
которая своим совершенством освобождает нас одновременно и  от  пола,  и  от
эстетики.  Когда  Энди  говорит:  "Все  произведения  прекрасны,   мне   нет
надобности выбирать, ибо все современные  произведения  стоят  друг  друга";
когда он говорит:
   "Искусство повсюду, и тем  самым  оно  больше  не  существует;  весь  мир
гениален, мир такой, какой он есть, гениален даже в своей простоте" -  никто
не  может  в  это  поверить.  Но  он  тем  самым  представляет  конфигурацию
современной эстетики, которая являет собой радикальный агностицизм.
   Все мы агностики или трансвеститы от  искусства  или  секса.  У  нас  нет
больше  ни  эстетических,  ни  сексуальных  убеждений.  Мы  исповедуем   все
убеждения без исключения.
   Миф о сексуальной  свободе  остается  живым  в  многочисленных  формах  в
реальном мире, а в воображении  доминирует  именно  транссексуальный  миф  с
присущими  ему  двуполыми  и  гермафродитическими  вариантами.  После  оргии
наступает время маскарада, после желания появляется все то, что уподобляется
эротическому, хаос и транссексуальный беспредел (кич) во всей  своей  славе.
Постмодернистская порнография, если можно так выразиться, где  сексуальность
теряется  в  театральных  излишествах  своей  двусмысленности.  Вещи   очень
изменились с тех пор, как секс и политика составляли часть одного и того  же
разрушительного плана: если Чичиолина может быть сегодня  избрана  депутатом
итальянского  парламента,  то  именно  потому,  что   транссексуальность   и
трансполитика объединяются в одном и том  же  ироничном  безразличии.  Такой
результат - немыслимый всего несколько лет назад -  свидетельствует  о  том,
что не только сексуальная, но и политическая  культура  перешла  на  сторон